Свадебный круг

Взглянул на Веру, та отвела взгляд и нестерпимо покраснела. И какой же ладной да приятной показалась ему она теперь под тихим небом, у изломистого ельника.

В тот день Докучаев торопился.

— Надо эту ластафину, ребятки, сегодня домозолить, — говорил он, довольный тем, что комбайн идет без остановки. — А завтра в Карюшкино поедем, там поле покатистое, работать легче.

Осталось дожать небольшую гривку у ельника, когда вдруг в комбайне что-то заскрежетало, треснуло, и он замер. Докучаев не слез, а обрушился вниз. Сломалась полуось редуктора — железный стержень, похожий на лом.

Вытащив искалеченную деталь, Докучаев долго плевался, тер чумазой рукой лоб. В конце концов снял свой ободранный велосипедишко и поскрипел в мастерскую сваривать эту полуось.

Гарьке было жалко Докучаева, жалко этого погожего дня, но где-то потаенно копилась радость оттого, что наконец он отдохнет, что они останутся с Верой вдвоем. Он распластался на соломе, глядя в небо: неприкаянные облака бродили в синеве.

— Это ты мне горох положила? — садясь, спросил он Веру.

— Больно надо, — с деланным безразличием хмыкнула та, перевязывая на голове платок. Но по голосу ясно было, что это она принесла с поля стручков и насыпала ему в карманы. — А правда, что ты в театральном институте учился?

Видно, ходили о Сереброве легенды среди студенток, раз донеслась такая весть до Веры Огородовой.

— Нет, я закончил консерваторию по классу балалайки, — ответил он.

— Ой, скажешь, болтунишка, — крикнула она и кинула в него горсть соломы. — Ты что, вовсе по-хорошему говорить разучился? Ни слова в простоте, а все ужимки да прыжки.

Гарька смахнул с лица стебли. На него полетело уже целое беремя соломы. Отплевываясь, он вылез из вороха.

— Ты знаешь, что бывает за нападение без объявления войны? — крикнул он.

— Что? — глаза у Веры смеялись. Они манили его, поддразнивали.

— На удар агрессора отвечают тройным ударом, — крикнул Гарька и, схватив охапку соломы, бросил в Веру. Но Вера, сторожкая, готовая к этой игре, предусмотрительно отскочила на другой край омета, закатилась от смеха. Раскрасневшаяся, задорная, она стояла, поддразнивая его этим смехом и взглядом: «Ну-ну, композитор по классу балалайки». Гарька знал, что первое его движение — и Вера скатится вниз по соломе.

— Ой, смотри-ка, Докучаев на верблюде едет! — крикнул Гарька.

Она обернулась. Гарьке было достаточно этого, чтобы сделать прыжок и повалить Веру, забросать ее соломой. Она отбивалась, заливалась хохотом.

— Ой, нечестно так, нечестно, — барахтаясь, кричала Вера. — Ты обманул.

Гарька, свалившись рядом с Верой, схватил ее за плечи.

— Просишь пощады?

На него смотрели ее веселые глаза.

— Нет! Пусти меня. Балалаечник. Так нечестно, — отбиваясь, вырывалась она.

— Просишь? — Гарька, воровато оглянувшись, наклонился над Верой и вдруг поцеловал ее. Поцеловал, сам не зная зачем. Такими манящими были ее глаза, такими свежими лицо, и губы.

— Ох, какой ты, ох, ты какой нахал, — задохнулась она от возмущения и, вырвавшись, сбежала вниз, на стерню, спотыкаясь, ушла к дальнему омету, легла там. Наверное, плакала. Вроде плечи вздрагивали у нее.

Гарьке было стыдно. Он виновато приплелся к омету, где была Вера.

— Ну, извини, Верочка, я ненарочно, — сказал он и погладил ее по плечу. Она оттолкнула локтем его руку. Он заглянул сбоку ей в лицо.

— Ну, прости меня. Ты видишь, я стою на коленях и молю о прощении, — канючил он. Гарьке показалось, что Вера вовсе не плачет. Смотрят на него сквозь пальцы ее лукавые, смеющиеся глаза. Гарька взял былинку и стал водить по узенькой полоске обнаженной шеи, оставшейся между платком и курткой. Вера отмахнулась от надоедливой былинки словно от мухи. Гарька молча посмеивался и опять водил соломинкой по Вериной шее. Сейчас Вера оказалась хитрее. Она вдруг обернулась и, дернув Гарьку за руку, столкнула его с омета. Он скатился на землю. Вскочил, обрадованный тем, что Вера опять принимает игру.

— А, коварная, теперь я расправлюсь с тобой! — с артистическим завыванием крикнул он. Но броситься к Вере помешала внезапная резь в глазу. Гарька потер рукой глаз, резь усилилась. А потом вдруг перешла в нестерпимую, жгучую боль.

Вера решила, что Гарька притворяется. Она стояла на вершине омета в своих ловких сапожках, в распахнутой куртке, горячая, стройная, зазывно веселая. А Гарька размазывал по лицу слезы, пытался поднять веко над ослепшим глазом и не мог двинуться с места. Жгучая боль не прекращалась.

— Ну что с тобой? — все еще стоя в опасливом отдалении спросила Вера, готовая бежать, увертываться и смеяться, но, поняв, что случилось нешуточное, приблизилась к нему.

— Я сейчас, подожди, я платком, — и действительно достала чистый, пахнущий давними духами, напоминающими о чем-то нежном и сокровенном, носовой платочек. Как она сумела сохранить этот белоснежный с сентиментальным кружевцем платочек в такой копоти и грязи, это было непостижимо!

Гарька послушно стоял, а Вера, заботливая и бесконечно сострадающая ему, пыталась уголком этого платка вывести из глаза соринку, мошку или что там попалось. Руки у нее были ласковые, ловкие, заботливые. Но платок не помогал, глаз продолжало жечь.

— Я сейчас, я сейчас, — заторопилась она и, схватив бидон, сбегала на ключ за водой.

Он ополоснул лицо, и вроде ему стало полегче, но ненадолго. Раскаленная искра, засевшая под веком, продолжала жечь глаз.

Гарьке было неловко оттого, что не во время работы, а от озорства и дури заскочила в глаз ость. Вот-вот вернется Докучаев, а он не может работать.

Держа у глаза Верин платок, Гарька побрел в Ильинское.

Он почувствовал себя несказанно счастливым, когда без всяких помех вдруг увидел ухмыляющееся, широкое, с круглой, как горошина, бородавкой меж бровей лицо фельдшерицы. Эта толстая, флегматичная тетка, ловко завернув измученное Гарькино веко, провела прохладной палочкой и вдруг сняла всякую боль. Гарька обрадованно заулыбался. Ах, как легко, оказывается, стать счастливым.

…На сцене, где когда-то спал он с Генкой Рякиным, танцевали в носках полечку девчушки-школьницы. Странная, с холодноватым взглядом и носом кнопочкой, учительница спела две шотландские песенки. Ее слушали с почтением.

Концертик, конечно, был не чета тому, какой закатил в давние времена Валерий Карпович, но народ хлопал, и горбоносый комбайнер Серега Докучаев, у которого студент Серебров в свое время работал помощником, тяжело бухал ладонями. Он был в той же, что и раньше, добела вытертой кожаной куртке. После концерта Докучаев сидел на скрипящем под его тяжестью диване и поплевывал себе под ноги. Рядом лежала авоська со связанными клубком детскими ботинками.

— Начальство приехало, — сказал он, увидев Сереброва. — А я, вишь, все еще Докучаев. Все пашу да жну.

— Это что у тебя — для детсада? — спросил Серебров, показывая на авоську.

— Э-э, парень, — вздохнул Докучаев, — вовсе я обребятился. Целый интернат настрогал, дак обувать надо. Шестого вот Глаха принесла, — с удивлением проговорил он.

— Ну а как работа идет? — допытывался Серебров, угощая Докучаева сигаретой.

— А ну ее к едрене фене. Барабаемся. Разве с нашим Пантей хорошее сделаешь, — махнул рукой Докучаев и, забрав авоську, пошел прочь. Потом повернулся и в дверях крикнул: — Приходи ночевать-то. Не обидься. Мало ли чо скажу. Я таковский.

Серебров раздумывал, попроситься ли ему переночевать у Валерия Карповича или пойти к Панте. А тут вот появилась возможность пойти к Докучаеву. Уж если идти, так к нему. У него не заскучаешь. Подошла раскрасневшаяся, радостная Вера. Колхозники хвалили концерт, и ей было это приятно.

— У нас в учительском доме есть комната, — сказала она. — Можно там ночевать. Да и поужинаешь, чем бог послал.

И он пошел следом за ней в старый скрипучий дом, где жили молодые учителя. Было темно. Улицу освещал только свет, падающий из окон, и Вера предупреждала, где надо обойти канаву, наполненную весенней водой. Над ними было необозримое небо все в крупных, казавшихся близкими звездах. Лаяла где-то собака, слышался звон бадьи о сруб колодца. Деревенские милые звуки. Но все это не нарушало глубокой, бесконечной тишины. И Вера, такая приветливая, добрая, шла рядом.

— Почему-то мне очень хорошо сегодня, — неожиданно сказал он. — Мы так давно не виделись с тобой…

Вера не ответила ему. Он удивился, как это вдруг вырвались у него такие слова.

— Вот сюда, — сказала Вера, подавая ему руку. Рука была горячая, доверчивая. Серебров зачем-то притянул ее к губам и поцеловал.

— Ах, какой галантный, — произнесла она шепотом и рассмеялась, но руку не вырвала.

В учительском общежитии начался девичий переполох: захлопали двери. Вера о чем-то шушукалась с подругами, приглушенно смеялась.

Серебров осматривал ее комнату. Аккуратно застелен зеленой бумагой письменный стол. Над ним — полочка с книгами. На столе — фотография в рамке. Этакое святое семейство: Николай Филиппович с Серафимой Петровной и Верой. Все дебелые, основательные. Николай Филиппович выглядит монументально. У Серафимы Петровны глубоко во взгляде горчинка. И только у Веры в глазах веселая открытость.

Смущенная, радостная, Вера достала все, что у нее нашлось съестного.

— У меня еще суп есть, — сказала она растерянно. — Можно суп вечером есть?

— Можно, Верочка. Но ты не беспокойся. Я все ем, — погладив ее по руке, проговорил он, тронутый ее хлопотами.

Ему вдруг стало стыдно. Почему он всегда насмехался над ней, такой милой, чуткой? Почему ее называл Верандой? Он снова взял Веру за руку, притянул к себе, ткнулся губами куда-то в ухо, прошептал:

— Прости меня. Я таким был всегда… Извини, ты прекрасная.

Она еще больше зарделась, вырвалась, но не рассердилась.

— Вот масло, рыжики, — говорила Вера, чтобы не молчать. — А Ирина Федоровна жарит картошку, — и прижала руки к пылающим щекам. — Ой, какая я красная!..

Пришла та самая учительница английского языка Ирина Федоровна, которая пела шотландские песенки. Теперь она была смешливая и веселая. Она принесла сковороду с жареной картошкой, потом сбегала за гитарой.

В общем, получилось неплохо. Они ели картошку и болтали о всякой всячине. Ирина Федоровна вдруг подтолкнула Веру.

— Расскажи-ка, какое стихотворное признание ты получила?

Вера зарделась еще сильнее. В конце концов Ирина Федоровна сказала, что Валерий Карпович написал Вере стихи.

— Ирка, перестань, — красная до слез, возмутилась Вера и вырвала из рук Ирины Федоровны листок бумаги с мадригалом.

— Ладно, ладно, не буду. В общем, там и «улыбка светлая» и «ласковые руки», — не унималась смешливая Ирина Федоровна.

Выходит, Валерий Карпович времени не теряет, стихи девушкам пишет и, по сути дела, признается в любви. И хоть Вера говорила о клубаре, как о «нудном», «несносном», Сереброву вдруг показалось, что тот может добиться успеха.

Ирина Федоровна неумело тренькала на гитаре, пока Вера не попросила Гарьку спеть «нашу студенческую». Она стремилась как-то объяснить приглашение Сереброва и несколько раз повторила: «Мы давно знакомы… Наша общая песня». Серебров ломаться не стал — как в студенческие годы, «оторвал» три песенки.

Ирина Федоровна зачарованно смотрела на Гарькины руки.

— Как это у вас получается? — и требовала сыграть еще.

Серебров пробегал пальцами по струнам.

— А почему у меня не получается? — удивлялась «англичанка».

— Ну, он же консерваторию по классу балалайки закончил, — усмехнулась Вера. Все-то она помнила, что относилось к нему. Даже болтовню — будто он учился в консерватории.

Сереброву хотелось пусть ненадолго остаться наедине с Верой, а Ирина Федоровна все вертелась тут же. Он так и не сумел ничего сказать Вере. Он должен был сказать что-то нежное и благородное.

Уже часа в два ночи он ушел в соседнюю пустую комнату, где была для него приготовлена раскладушка. Ирина Федоровна предложила ему шелковое стеганое, наверное, привезенное из дому, от мамы, одеяло. Сереброву казалось, что он вернулся откуда-то из дальнего путешествия к родному, немного почужавшему человеку и вот теперь опять обретает прежнюю близость и прежнее расположение. Милая, простая, преданная ему Верочка.

Ему долго не спалось. То ли оттого, что никак не мог успокоиться старый дом, то ли мешали воспоминания. Потом явилось нетерпеливое желание сейчас же увидеть Веру.

Сварливо скрипнула дверь. Кто-то ходил в сенях по шатким половицам. Сереброву казалось, да нет, не казалось — он был убежден, что там, за стеной, точно так же не спит Вера. Мучится он, мучится она — неизвестно зачем. Он вдруг подумал, что мог бы зайти к ней и спросить, не холодно ли ей. У него было свежо в этой старой, с отставшими на потолке обоями комнатушке. Слышно было, как сипит ветер в щелях чердачного окна.

Серебров натянул брюки и, накинув плащ, прокрался к дверям Вериной комнаты. Он постучал подушечками пальцев. Даже звука вроде никакого не было, но Вера откликнулась сразу же.

— Кто там? — всполошенно прошептала она.

— Я, — ответил Серебров одними губами, но и этот безголосый звук показался ему громким.

Он боялся, что Вера прикажет ему идти спать. Но нет. Скрипнула кровать, потом раздалось шлепанье босых ног по полу и щелкнул крючок. Серебров опешил — как она решилась на такое? Как она решилась открыть и впустить его? Не надо было этого делать, но он хотел этого. Воровато придерживая дверь, он вошел в комнату Веры и накинул крючок.

— Тебе не холодно? — спросил он с ненужной заботой.

— Н-нет, — прошептала она, но у нее не попадал зуб на зуб.

Серебров сбросил плащ, обнял Веру. Она не оттолкнула его, только отодвинулась к стене. Он погладил ее по щеке и вдруг понял, что щека у нее мокрая.

— Ты плачешь, Верочка? Что с тобой?

Она не ответила, она вдруг судорожно ткнулась головой в его грудь.

— Гарик, Гаренька, — простонала она, и столько боли, тоски и любви было в этом стоне ли, вздохе ли, что Серебров задохнулся от охватившего его ответного чувства. Он стал целовать ее мокрое от слез лицо, шею.

— Милая Верочка, я измучил тебя. Прости, — бормотал он, вдруг до боли остро ощутив, что Вера единственная из всех, кто действительно по-настоящему, давно и самоотреченно, терпеливо любит его, а он вот мучил ее.

Он вернулся на свое место, когда уже заурчал в церкви, приспособленной под мастерскую, трактор. Серебров был удивлен и тронут безбоязненностью Веры. При ее-то застенчивости и щепетильности пойти на такое! И только по тому, что наутро ни свет ни заря она ушла в школу, не дождавшись его, он понял, чего ей стоила ночь, как она мучается стыдом, а может быть, и раскаянием.

Серебров поднялся, побрился и стал собираться. Прежде чем уехать из Ильинского в Лопыши, надо было как-то увидеть Веру. Пусть она не волнуется, все у них будет хорошо.

Ирина Федоровна, заглянув в комнату, улыбнулась ему и сказала, что Вера ушла раньше, чтобы проверить, как дежурят по школе ребята, а она, Ирина Федоровна, уже обо всем позаботилась: готов чай и поджарена картошка.

Серебров завтракать отказался. Забредая в лужи, он пошел к школе, мысленно твердя, что обязательно должен увидеть Веру. Надо, надо успокоить ее, сказать, что она очень хорошая, что он ее любит и пусть она ничего не боится.

Окна школы уже светились, но уроки еще не начались. Около высокого старинного крыльца Серебров разнял двух малышей, которые сводили счеты, пустив в ход мешки с тапками. Затем он поднялся по стертым ступеням крыльца, зашел в коридор. Вера шла навстречу ему со стопкой тетрадей. Лицо у нее было бледное, подглазицы припухли. Она смотрела в выщербленный каблуками многих поколений учеников дощатый пол и молчала. И Серебров вдруг смешался. Ему показался неуместным его приход. И он всего лишь сказал ей, что едет теперь в Лопыши.

— Всего доброго, — эхом донесся ее голос.

Вдруг его оглушил звонок. Вера сказала еще что-то неслышное и пошла по коридору дальше.

«Да разве я это должен был говорить? Ах, какой я пошляк и трус», — неуклюже выбираясь из встречной толпы ребятишек, валивших в школу, ругал он себя.

С чувством вины за свою утреннюю отчужденность и холодность он вернулся из Лопышей и, как прошлой ночью, еле слышно постучал к ней. Она еще не спала. Сидела над тетрадями у стола.