Свадебный круг

Командиров обреченно взмахнул рукой, легко согласился:

— Пусть, пусть уезжают. Бог с ними, — видно, так он был затюкан другими заботами, что вовсе недосуг ему было заниматься девичьим отрядом.

Шитов хмурился. Почему-то он не замечал, что у Ефима Фомича рвется нагрудный карман от ручек, карандашей, расчески.

— Так можно любое хорошее дело погубить, — сердито проговорил Шитов, глядя расстроенно на Ефима Фомича.

— Ну а где я экскаватор возьму? — развел тот руками.

У Командирова в колхозе везде были дыры и прорехи, и везде были виноваты другие люди, не он.

— Вот поглядите, что творят, — надевая шапку, проговорил он и потащил Шитова и Сереброва на строящийся коровник.

«Мой бывший подшефный», — вспомнил Серебров, шагая по гулкому пустому двору.

— Для возбуждения веры, панте, строить надо. Я говорю дояркам, что автоматика будет, — оживленно жестикулируя, рассказывал Командиров. Видно, верил, что с пуском этого коровника двинется колхоз вперед и доярки перестанут жаловаться на тяжелую работу, и все пойдет гладко.

— Завтра соберем колхозников и строителей, — твердо пообещал Шитов. — Хватит тянуть резину… Что ж, Гарольд Станиславович, обед перенесем на ужин? — спросил он, садясь в машину.

— Перенесем, — откликнулся тот. Прав был Маркелов: у Панти ухи не поешь.

Настроение у Виталия Михайловича явно испортилось, он хмуро смотрел на уходящую под колеса дорогу. Сереброву тоже говорить не хотелось: выходит, он подвел своих курсанток — не проверил, как их встретят в Ильинском.

— Давайте к Маркелову девочек переведем, надо у них настроение поднять, зря, что ли, учились… — проговорил Серебров.

— Наверное, придется сделать так, — согласился Виталий Михайлович и попросил шофера повернуть машину в Тебеньки, к Чувашову.

Председателя колхоза «Новый путь» Александра Дмитриевича Чувашова считали в Крутенке счастливчиком. Все у него шло как-то легко и ладно. Поселок новый, каменный: просторная школа, торговый центр, Дом культуры, уютный особняк-интернат для престарелых колхозников. Шитов любил ездить сюда. В пору молодости он, тогда директор школы-восьмилетки, был у Чувашова секретарем парторганизации. И не кто иной, как он, руководил первым льноводческим звеном. Говорят, Шитов себя не жалел: подняв школьников, облазил в Крутенке стропила складов, повети, собирая голубиный помет. Тогда ведь с удобрениями было туго. Лен вырастил хороший, доказал, что можно получать урожаи не хуже довоенных, и деньги впервые выдали на трудодни. С тех времен была у Шитова с Чувашовым крепкая дружба, однако теперь Шитов старался ее не выказывать, чтоб не обижались другие председатели колхозов и не плели небылицы о том, что Чувашову перепадает больше внимания, чем им.

Александра Дмитриевича Чувашова, плотного, голубоглазого крепыша, они догнали по дороге. Тот ехал верхом на рысаке и, судя по посадке, был отличным кавалеристом.

— Ты что это? — выходя из машины, удивился Шитов.

— Да озими смотрел, как перезимовали. Вроде не выпрели и не вымерзли. Теперь на поле в машине не проедешь, а надо, — улыбаясь, ответил Чувашов. Улыбка у него была хорошая, добрая и умная. Серебров тоже вышел из «газика», любовался диковатым, всхрапывающим рысаком. Красивая была у Чувашова лошадь.

— Купил жеребца-то? — спросил Шитов.

— Нет, самому пришлось объезжать. Мало кто теперь объезжать умеет. Везде лошадей извели, будто и не нужны они вовсе. Ну, ладно, вы в контору направляйтесь, а я жеребенка отведу.

— Лошади — его страсть, — размягченно глядя вслед едущему наметом Чувашову, сказал Виталий Михайлович. — По две коняки он под седлом держал, когда начинал председательствовать. Кони уставали на две смены работать, а он без смен работу вез. За душой-то у него была тогда одна колхозная печать. Чтоб сбрую купить, у мужиков деньги занимал. Касса пустехонька была.

Пока они мыли в колоде сапоги, подошел Александр Дмитриевич, так же улыбчиво пригласил их в кабинет.

— Не часто жалуешь, Виталий Михайлович, — упрекнул он Шитова, придерживая у горла серый свитер.

— А боюсь, — осторожно ступая на палас в кабинете, проговорил Шитов. — Побываешь у тебя и чувствуешь, что демобилизовался, успокоился. А успокаиваться рано. Ох, рано. Ты как теперь строишь-то, для возбуждения веры, как Командиров, или для жизни?

— А всяко было. И для возбуждения веры строил, — откликнулся Чувашов, нажимая на кнопку селектора и давая распоряжение.

Шитову хотелось показать, что здесь все иначе, чем в других хозяйствах.

— Вот обрати внимание, — сказал он Сереброву, — единственный колхоз, где квас есть. Специальную квасницу держит. — И они выпили крепкого квасу.

Потом попросил Шитов, чтоб сводил их Александр Дмитриевич в особняк для ветеранов колхоза, где щуплая старушка с оживляющим лицо веселым вздернутым носом отвела Виталия Михайловича в сторонку. Она, видимо, начальством его не считала и пустилась рассказывать о своих переживаниях.

— Не спится мне, Виталей Михайловиць. Все корову свою вспоминаю, — завздыхала она. — Баска боле корова-то была. А как подумаю только, што не стану больше доржеть-то, зареву.

Шитов качал сочувственно головой, вздыхал.

— Ничего не поделаешь, Степанида Ивановна. Ведь силы у тебя не те, да и молока тебе много не надо. Дает колхоз молоко-то?

— Как не дает, дает, — согласно качая головой, проговорила Степанида Ивановна. И выражение лица было такое: как мог подумать Виталий Михайлович, чтоб у них да молоко не давали. — Жалобиться грех. Дают, дают молока.

Серебров ходил следом за Шитовым и Чувашовым по Тебенькам, и никак в его голове не укладывалась разница в жизни села Ильинского и этого веселого поселка Тебеньки. Один район, и такое различие. Неужели только от двух человек зависит это?

Чувашов позвал их в столовую. На этот раз Шитов не отказался.

— Ну что, пообедаем за ужином? — смеясь яркими карими глазами, сказал он. — Смотри-ка, значит, пресс поставил, жмешь? — удивился, цокая языком, Шитов и полил из соусника черным льняным маслом капустный салат. — Эх, хорошо! Я в детстве его любил. Да, чуть не забыл, мы ведь от Маркелова к тебе. Ох, молодец, так он организовал вывозку навоза, что к севу ни у одной фермы ничего не останется.

Серебров удивился хитрости Шитова: Маркелову расхваливал то, что видел у Чувашова, а вот у Чувашова хвалит Григория Федоровича. Подзадорить, видно, хочет.

Чувствовалось, отдыхает здесь Шитов, однако упрекнул Чувашова за то, что переманил тот из Ильинского кузнеца Мартьянова, а там рабочей силы и так мало.

— Я не переманивал, — мгновенно серьезнея, теряя в глазах безмятежную голубизну, проговорил Чувашов. — Мартьянов переехал из-за садика и из-за школы. Трое у него маленьких, а в Ильинском садика нет. И еще что… Девочка у него в девятом учится. Ездила из Ильинского в Ложкари. А дорога там — не приведи господь. Села в тракторную тележку, и у нее флягами с молоком ногу раздробило. Ты понимаешь? А насчет сил тебе скажу. Если спустя рукава работать, никакая сила не поможет. Вот в посевную прошлую мы первого и второго мая работали, девятого, в День Победы, — тоже. Погожие дни были. А Пантя пропраздновал их. Я применяюсь к солнышку да дождям, а он к праздникам. Свадьбу устраивают на Первый май. Это в крестьянстве-то, — и Чувашов расстроенно бросил вилку. — Далеко жить от земли стали. У нас ведь не каждый выдерживает. Тяжело. Звеньевые по льну в посевную и уборку по четыре часа в сутки спят.

Шитов хмурился.

Чувашов, сминая в руках салфетку, продолжал:

— Я ведь отказывался их принимать. Знал — будет Командиров жаловаться, так ведь люди. Не прими — уедут на торф, на завод и не будут уже землей заниматься. Крестьянина потеряем.

Шитов понимал, наверное, что прав был Чувашов, приняв кузнеца в свой колхоз, но вот по должности обязан он был друга своего упрекать за то, что тот переманивает людей из Ильинского.

Залпом выпив стакан компота, Александр Дмитриевич вытер бумажной салфеткой губы, с досадой отшвырнул ее в тарелку.

— Никак я не пойму таких, как преподобный Ефим Фомич. Жмется, детсад не строит, водопровод прорыть не хочет, а уедет от него из-за этого человек, к тебе в райком жаловаться бежит. Не жаловаться надо, а строить. Ты почему ему так-то не сказал, Виталий Михайлович?

— По-всякому говорил, — хмуро отозвался Шитов. — Ну, ладно, хоть больше-то не принимай, а то говорят, что я покрываю тебя.

— Значит, пусть уезжают на все четыре стороны? — спросил Чувашов, и опять в глазах сгустилась сердитая голубизна. — Ты ведь помнишь, у нас тринадцать лет назад было все, как у них, но мы себя не жалели и не жалеем, вот и сделали.

Виталий Михайлович ничего не ответил. Что тут ответишь?

— Ну, ладно, спасибо за хлеб-соль, — сказал Шитов, поднимаясь и заминая разговор.

В Крутенку возвращались уже ночью. Серебров был доволен поездкой: узнал столько людей. К тому же Сереброву нравилось, что Шитов говорил с ним на равных. И вот теперь, повернувшись боком на переднем сиденье, тот рассуждал:

— Парадокс семидесятого года: жить стало в деревне лучше, легче, а молодежь оставаться на селе не хочет. Почему? Да потому, что запросы выросли. Мы по телевидению показываем жизнь еще лучше. А кто такой веселой жизни может противопоставить свою, не менее веселую? У нас пока один Чувашов, ну Маркелов отчасти. А Пантя разве противопоставит? Нет!

— Пантя — сонный человек, — сказал Серебров.

— Не скажи. Хлопочет он! Да не выходит у него. Не тот человек. Чтобы председателем хорошим быть, надо много талантов иметь.

Командиров был «огородовским кадром». Когда разукрупнили «Гигант», Николай Филиппович предложил председателями разъединенных колхозов избрать Маркелова и молодого, говорливого зоотехника из управления сельского хозяйства, Быданцева. Говорить этот парень умел, а вот дело в колхозе не шло, хотя председателю и помогали. В Доме Советов шутили: «Быд — забота общая». И вот Быд учудил — оставил председателю сельсовета бумаги и скрылся неизвестно куда. Потом известно стало, конечно: в Новгородскую область. Плясунов тогда распалился, вызвал Огородова.

— Кого подсунул? Если через три дня не подберешь в Ильинское председателя, сам обратно сядешь туда.

Огородов постарался, нажал на Командирова. Тот натиска не выдержал, согласился. Поставили, хотя знали — не тот человек Ефим Фомич. Да свято место пусто не бывает.

Шитов об этом не говорил — ссылаться на ошибки предшественников не любил. И Сереброву не стал объяснять Пантино выдвижение.

— И еще парадокс, — переводя разговор, проговорил Шитов, — кто уезжает? Не все. Старики остаются. Заметь, и парни остаются. Девчонки уезжают. Мы все время считали, что женихов не хватает. Шалишь, теперь невест нет. Уезжают, потому что работать им, кроме как на фермах, негде — раз. И родители говорят: «Поезжайте». Вот как сегодняшняя Анна Андреевна у Командирова. Отослала дочку на штукатура учиться.

— А в городе невесты чахнут на корню, — вставил Серебров, проникаясь согласием с Шитовым.

— Вот то-то и оно. Скажешь — невест не хватает, смеются. Кое для кого это вроде оперетты, но оперетта печальная. Девчат нет, нет новых семей. Этому Панте надо было в пятидесятые годы работать. Там справку не дал, вот и закрепил народ, а теперь школу строй, жилье строй, детсад, дорогу. А они посмотрят, как ты построил. Теперь надо человека убедить не только словами, надо показать — вот как у нас хорошо.

Серебров слушал Шитова, и росла у него симпатия к этому человеку. Видит, все видит. И нелегко ему, очень нелегко. На языке вертелся вопрос: почему все-таки в Крутенском районе такое пестрое соседство? Почему Пантя все еще сидит на председательском месте?

Шитов долго не отвечал. Смотрел на темные поля и молчал.

— Ну, кого поставишь? Нет подходящих людей, обезлюдел район. Командиров хоть не пьет — хлопочет, но не получается, — с досадой проговорил он наконец. Видимо, постоянно мучили его эти мысли. — Таких-то ведь, как Чувашов да Маркелов, немного, — сказал раздумчиво Шитов. — Хорошо колхозом руководить — это талант, может, с хорошим басом вровень. А много ли хороших басов?

Серебров начал перечислять известных басов.

— Ну вот, видишь — раз, два и обчелся, а заменишь бас баритоном — не та песня получается. Чувашов вон сколько настроил, иной за всю свою жизнь такого не сделает. И о людях думает. А они ведь все это чувствуют. Очень тонко чувствуют. Приехал я тут в Тебеньки, зашел в интернат к Степаниде Ивановне, а она очки на нос нацепила, пишет чего-то. «Письмо сочиняешь?» — спрашиваю. А она ладошкой творение свое прикрыла. Увидел я имена сверху: «Игнат, Григорей, Алексан». — «Ты уж не ругай меня, Виталий Михайлович, старинная я ведь, дак памятку за здравие пишу». — «Понятно, — говорю. — Гриша, Игнат — сыновья. А кто Алексан?» — «Да председатель-от наш, Алексан-от Митревиць, дай бог ему здоровья. Здоровьишко у него стало неважное»… Вот, Гарольд Станиславович, не каждого председателя за здравие станет старушка в бумажку свою записывать, заслужить это надо. А где Чувашовых-то таких взять? Не знаешь? И я пока не знаю.

Через неделю Серебров понял, что у Шитова были свои тайные мысли, когда возил он его с собой: в чем-то хотел убедиться секретарь райкома партии.

— Сватать тебя будем на второго. Костина в обком комсомола взяли, — сказал Сереброву Долгов. — Шитов сам тебя предлагает. Пойдем.

Виталий Михайлович встретил их, улыбаясь. Вышел из-за стола, пожал руку. Припомнил, что Серебров был активистом в институте, что в Сельхозтехнике секретарит вроде неплохо, что курсы трактористок вел напористо. В обкоме комсомола мнение о Сереброве неплохое: только в Крутенке не распались эти самые девичьи отряды.

Серебров растерялся: и об институтских делах вспомнили, и о курсах. Но курсы — это не его заслуга. Виталий Михайлович сам все делал. Он-то, Серебров, их как раз развалил.

— Ну, от тебя многое зависело, — проговорил Шитов. — Так что берись.

Серебров никогда не думал, что его судьба повернется так, а вот она поворачивалась. Выйдя от Шитова, он думал о том, каким особенным, новым, хорошим, чутким, энергичным, неутомимым должен теперь стать. И как много должен знать. Ведь он будет учить других, как жить.

После пленума райкома комсомола, смущаясь, чувствуя себя не на своем месте, Серебров пришел в отдельный кабинет с телефоном. Он вовсе не представлял, что должен делать, и даже обрадовался, когда Ваня Долгов послал его по колхозам собрать к пленуму райкома комсомола материалы о работе молодых животноводов.

Чувашов встретил его как старого знакомого. С удовольствием, размягченно смотрел на заплаканные оконные стекла — взгляд сельского человека, понимающего, что после сева нужна всходам влага. Пусть горожанин клянет мокрую весну, а он знает, что дождь — благо, и рад этому.

— Три хороших, ко времени, дождичка — и урожай в кармане, — проговорил он. — Ну а что молодежь? У нас она не уходит. У нас проблемы невест нет, ищи в другом месте. А проблема эта будет, пока не механизируют фермы, пока корм будут в плетюхах носить, — убежденно сказал Чувашов.

Было в тот день в колхозе совещание животноводов, и Чувашов вручал дояркам премии. Делал он это как-то по-особому радушно. Чувствовалось, что человек он местный. Премиальный платочек пожилой доярке накидывал на плечи, приговаривая:

— Ой, какая ты красивая стала, тетка Федосья.

А у той голос ликовал:

— Да, Санко, прости старую, Алексан ты дорогой Митриевич, спасибо милой, спасибо. Умник ты у нас.

Серебров влюбленно смотрел на Чувашова. Все естественно, кстати. Как этому учатся или сразу такими родятся?

А в Ильинском было скучно и нудно до сонливости. Серебров мучил вопросами Ефима Фомича в том же темном закутке, который громко назывался кабинетом. На стенах плакаты об откорме телят. Края у плакатов и нижняя часть календаря, где говорится о восходе и заходе Солнца, были оборваны на самокрутки. Командиров вздыхал:

— Тяжело, панте, молодежь сдвинуть. Вся мания теперь в город. Девчата чуть оперились и из гнезда — ф-рр. Хоть сам под корову садись.

Закончив разговор с Командировым, Серебров отправился в красную, земской постройки, школу-восьмилетку. Надо было поговорить с секретарем комсомольской организации, завучем Верой Николаевной Огородовой. Он встретил ее на высоком крыльце школы. Вера всполошенно взглянула на него: на лице мелькнул испуг, его сменила радость. Потом она успокоилась. Стояла перед ним, добрая, приветливая. Держала обеими руками портфель и открыто смотрела своими большими глазами.

— Надо же, кто пожаловал.

— А я ведь по делам, — сказал Серебров, ища глазами, где бы обмыть сапоги. — Насчет того, как у вас комсомол помогает животноводству.

Оказалось, что из комсомолок работает на ферме только одна Женя, да и та уехала на свадьбу.

— У нас сегодня веселый день — концерт, — сказала Вера. — Вот я как раз в клуб иду. Приглашаю тебя.

Вера привела его в ветхий клубик, на сцене которого он, помнится, спал студентом во время уборки. Слоняясь в ожидании концерта, Серебров встретил рыжего клубаря Валерия Карповича.

— А я слышу — Серебров приехал, — осклабившись, обрадовался тот. — Где Генка-то Рякин?

— Тю, вспомнил, Гена давно в Бугрянске, — присвистнул Серебров. Про себя он теперь отметил, что стал Валерий Карпович каким-то нудным: говорит одинаково о разных вещах: «очень даже мало стало участников самодеятельности», «очень даже много недостатков».

Серебров сидел рядом с Верой в тесном клубике, вспоминал, какой нарядной явилась она сюда на танцы в тот давний вечер, как выпытывала, что он думает о ней, и как он пытался ее поцеловать. А она была недотрога. И теперь, наверное, осталась такой. На концерте он сбоку заглядывал ей в лицо. По тому, как жарко раскраснелись ее щеки, догадался, что Вера тоже вспомнила что-то связанное с ним.

«А она ведь милая, добрая», — подумал он, и ему захотелось сказать ей приятное.

— Помнишь, Верочка? — спросил он, пожимая ей руку.

Она кивнула.

Как не помнить! Они попали на один комбайн. Уборка выдалась тяжелой. Прибитая дождями, спутанная ветром, рожь давалась с трудом.

— Не знаешь, с какого краю заехать, — сердился горбоносый, громадный комбайнер Серега Докучаев. Не успевали пройти гон, как комбайн замирал на месте. — Все! Наелся! — орал Сергей и спускался с мостика с молотком и зубилом в руке. Став на колени, он лез к барабану и начинал обрубать туго завившуюся солому. Солома, солома, а справиться с ней было нелегко. Гарька видел, как из-под старой, потерявшей свой исконный цвет фуражки лезут мокрые волосы, темнеет от пота зашитая, выцветшая рубаха.

— Дайте, я, — просил он Докучаева. Ему было стыдно переминаться в сторонке, когда тот со злым остервенением рубит и рвет солому, неудобно перед Верой Огородовой, ждущей их на копнителе с граблями в руках.

Но Докучаев то ли не доверял ему, то ли совестился дать такую работу городскому студенту. Гарька не выдержал и, услышав «все, наелся», стал первым хватать зубило. Он лез к барабану и махал молотком. Глаза ело от пота, колола спину попавшая за ворот ость, но он не хотел показать, что устал. Несносный молоток тяпал по пальцам. Гарька отфыркивался, встряхивался, вытирал рукавом пот. В это мгновение он замечал на себе усмешливый Верин взгляд. Ну и видок, наверное, но было не до того, чтоб приводить себя в порядок. Наконец солома обрублена, барабан освобожден.

— Все на корапь, — говорил удовлетворенно Докучаев, и Гарька устало лез на комбайн.

Во время передышки Докучаев заклеивал слюной порвавшуюся папиросину и изводил Сереброва расспросами:

— Скажи-ко, я вот что не пойму. Все гости да гости. Брательник — гость, вы — гости, председатель наш Пантя — гость, везде гости, а хозяев вовсе не стает. Попомни мое слово — не стает хозяев, а земле хозяин нужон. Почто у нас хозяев мало?

А Гарьку волновало больше свое открытие. Сунул как-то после обеда руку в карман куртки и вдруг обнаружил зеленые гороховые стручки. Карманы были набиты ими. Посмотрел на Докучаева: нет, тот бы зеленый горох высыпал открыто, для всех. Значит, Вера? Когда она успела сбегать на поле за горохом, как ухитрилась незаметно насовать стручков ему в карман?