Дыба и кнут

Евгений Анисимов

ДЫБА И КНУТ

ПОЛИТИЧЕСКИЙ СЫСК И РУССКОЕ ОБЩЕСТВО В XVIII ВЕКЕ

Российская академия наук Институт российской истории Санкт-Петербургский филиал.

Утверждено к печати Ученым советом Санкт-Петербургского филиала Института российской истории РАН.

Введение

История политического сыска как института по преимуществу внесудебного и незаконного преследования государственных (политических) преступников в XVIII веке еще не рассматривалась в таком объеме, как это предпринято в предлагаемой читателю монографии. При этом список использованной литературы по теме обширен, включает в себя десятки названий. Все эти работы касаются отдельных тем, сюжетов и аспектов истерии политического сыска О законодательстве в области государственных преступлений писали знатоки русского права XIX–XX вв. Как известно, в дореволюционной России историки права были весьма сильными специалистами и среди них немало ярких имен. В общих курсах лекций историки-юристы касались системы государственных преступлений и их преследования, хотя нельзя не заметить, что они не особенно углублялись в историю становления корпуса политических преступлений, не разбирали всех тонкостей политического процесса При этом в историко-юридической литературе большее внимание уделялось древнерусскому праву, анализу Соборного уложения 1649 г. и меньшее — законодательству и практике политического сыска XVIII в. Все это кажется неслучайным. Режим самодержавия, окончательно оформившийся во время Петра I, сохранялся в почти неизменном политическом виде и в XIX в., а основные нормы действовавшего до XX в. Свода законов 1832 г. о преследовании за государственные (политические) преступления, в том числе за оскорбление чести государя, во многом повторяли положения петровских законов (792, 23–26)[1]. А это означало, что предмет исследования не был так уж безопасен для исследователя, порой написанное им, кабинетным ученым, о политических репрессиях далекого прошлого становилось излишне актуальным, вызывало опасные ассоциации со временем, в котором он жил.

Ясно, что только после появления в России независимого суда, только после событий 1905 г. историк права мог спокойно сообщать читателю: «Ничем так ярко не характеризуется гражданский и политический порядок, как степенью вмешательства или невмешательства власти в отправление суда». Более того, писал он, там, где организация государства «построена на началах абсолютизма, то есть вся полнота верховной власти стягивается в руках одного физического лица, там каждое политическое преступление воспринимается последним как личное посягательство против него, против его особы и прав, ему принадлежащих», ведет к более похожей на личную месть расправе «над человеком, подозреваемым в политическом преступлении» (727, 2, 7).

Ко всему прочему архивные материалы по политическим процессам до начала царствования Александра II были фактически недоступны историкам. В тайны Тайной канцелярии и других подобных ведомств могли проникнуть только особо надежные и проверенные люди — такие, как академик Н.Г. Устрялов — автор «Истерии царствования Петра Великого», шестой том копрой стал известен общественности благодаря публикации в нем сенсационных материалов дела царевича Алексея Петровича (755). Лишь с 1860-х гг. XIX в. начинают появляться публикации по истории политического сыска Среди счастливцев, допущенных к ранее засекреченным материалам сыска, был занимавший высокое служебное положение (с 1882 г. — директор Общего архива Министерства двора) Г.В. Есипов, о кагором в 1884 г. тогдашний сатирик Владимир Михневич писал, что Есипов «“свой человек” в государственных архивах, из которых и черпает, с трудолюбием запасливой пчелы, архивный мед для своего иждивения. Благодаря этой, недоступной для других исследователей привилегии г. Есипов и за историка прослыл, хотя его труды («Раскольничьи дела XVIII столетия», «Сборник документов по делу царевича Алексея» и прочие) состоят, собственно, в списывании, нанизываньи и подшивании из архивов однородных материалов, без всякой почти разработки» (477, 81).

В сатире Михневича много правды, за исключением последнего утверждения. Наоборот, Есипов стремился (правда, не вполне удачно) так препарировать найденные им архивные материалы, чтобы с их помощью создать законченную историческую новеллу на историко-криминальную тему. В то время этот метод стал столбовым путем для историков политического сыска — взять из архива розыскное дело и создать из него документальный рассказ с элементами беллетристики: «Если бы в конце 1720 года мы отравились в мирную Хутынскую обитель, то приехали бы туда как раз кстати: вечерком, 23 ноября, у уставщика отца иеромонаха Никона Харкова была маленькая пирушка… Мы бы увидели вокруг ведра..» и т. д. Но это уже цитата из новеллы другого крупного популяризатора исторических знаний, знатока фондов политического сыска М. И. Семевского, который совершил немало «путешествий» в застенок XVIII в. (664, 30). По умению увлекательно и живо излагать сюжет нередко пространного и запутанного дела о государственном преступлении с ним не могут сравниться ни трудолюбивый, но скучноватый Есипов (отсюда и возникло впечатление Михневича о коллекционировании Есиповым фактов), ни чрезмерно увлекавшийся беллетристикой Д.Л. Мордовцев (482), ни другие авторы, которым Семевский давал место на страницах своей «Русской старины».

Значение этого издания для нашей темы огромно. Журнал Семевского печатал в большом количестве статьи о политическом сыске и публиковал документы. В этом с Семевским соперничал другой выдающийся исторический журналист П. И. Бартенев — основатель и редактор «Русского архива». Публикации о политическом сыске появлялись и в «Чтениях общества историков при Московском университете», и в «Древней и новой России». Печатали их и в «Историческом вестнике» С.Н. Шубинского и в других журналах, а также в отдельных сборниках материалов типа «Семнадцатого века» П.И. Бартенева или Сборника исторических материалов и документов М. Михайлова. Делать такие публикации было не очень трудно — и до сих пор какой стороны жизни России XVIII в. ни коснешься — всюду натыкаешься на следы работы политического сыска, вдет ли речь о законодательстве, театре, фольклоре, журналистике или внешней политике. В советское время материалы политического сыска XVIII в. кормили множество историков, занятых изучением «классовой борьбы», социальных противоречий, восстаний К. Булавина, Е. Пугачева, а также биографий «деятелей освободительного движения» (А. Радищева, Н. Новикова и др.). Вслед за В.И. Веретенниковым, который дал в двух своих книгах 1910 и 1915 гг. детальный очерк истории петровской и анненской Тайных канцелярий как государственных учреждений, советские историки (К. Сивков, Н. Голикова и др.) продолжили изучение органов политического сыска уже как части карательной машины «классового господства помещичьего государства». В последние годы история сыска привлекает внимание ведомственных историков правоохранительных учреждений (преимущественно учебных), которые старательно ищут определенные черты преемственности в деятельности различных карательных органов прошлого и настоящего. Они изучают истерию становления и развития в России органов полиции, политического сыска, анализируют систему государственных преступлений прошлого. Изданные в «Библиотечке сотрудников органов внутренних дел» или в виде бесчисленных «сборников научных трудов», «учебных пособий», эти работы хотя и построены отчасти на привлечении архивных документов, но в основном источниковедчески беспомощны. Они несут на себе отпечаток «ведомственной науки» с характерным для нее отрывом изучаемого предмета от истерического контекста, дилетантским антиисторизмом.

Источниками данной работы являются многочисленные публикации материалов по политическому сыску в различных журналах и сборниках. Это отрывки из следственных дел, приговоры, показания, это целые дела. Особое внимание мною уделено архивному материалу, ранее недостаточно введенному в научный оборот. Речь идет, прежде всего, о фондах (разрядах) 6 («Уголовные дела по государственным преступлениям») и 7 (Преображенский приказ, Тайная канцелярия и Тайная экспедиция), а также других фондов Российского государственного архива древних актов. Во введении к книге, которая посвящена анализу специфики исторических документов политического сыска, нет необходимости давать им какую-либо характеристику. Эго будет сделано в конкретных главах книги.

Цель данного исследования отражена в его названии. Моя задача сводится к изучению различных аспектов этой важной в истории России темы. Во-первых, мне кажется важным проследить формирование и номенклатуру системы государственных (политических) преступлений. Во-вторых, нужно дать очерк эволюции органов политического сыска и уделить место их руководителям. В-третьих, в такой книге важно достаточно подробно рассмотреть «технологию» сыска, начиная с доноса (извета), ареста и кончая смертью или освобождением попавшего в политический сыск человека, который, выступая в роли изветчика, ответчика или свидетеля, проходит все этапы расследования. В-четвертых, кажется важным собрать, подчас по крупицам, сведения о том, как воспринимался политический сыск в русском обществе. Наконец, в-пятых, важнейшей, сквозной темой книги является тема «Самодержавие и политический сыск» — два исторических института, теснейшим образом связанных друг с другом.

Было бы ханжеством сказать, что, работая над этой книгой, я не думал о ближайшем прошлом нашей страны и ее настоящем. Демоны политического сыска еще живы на Лубянке и Литейном, в сознании свободных граждан России. Ассоциативная, да подчас и прямая связь между историческим прошлым и настоящим с роковой неизбежностью возникает в сознании всех, кому за сорок. Дьявол все время толкал автора под локоть: «Зачем ты пишешь, что каторжане при Екатерине II на Камчатке “хаили довольно свободно”? Пиши проще — “хаили расконвоированными”! Зачем пишешь “допрос по свежим следам”? Пиши смело: “Момент истины”!» и т. д. Но я все время держал себя в руках, не давал разыграться примитивным сравнениям и ненаучным фантазиям. Конечно, я мог бы посвятить эту книгу всем доносчикам русской истории, без упорного, творческого труда которых эта книга вряд ли была бы написана. Не будем забывать, что с изветов начиналось 99,9 % политических дел в России XVIII в. Однако такое посвящение будет понято как снобизм автора, а некоторые простые души даже поощрит к желанию так запечатлеться в будущей истории России. Поэтому я посвящаю эту книгу моим друзьям, коллегам, родным, которых я несколько лет безжалостно истязал рассказами об ужасах Тайной канцелярии. С теплым чувством я вспоминаю и моих японских коллег из Славянского исследовательского центра Университета Хоккайдо (г. Саппоро, Япония). Там мне, получившему грант Центра, посчастливилось провести девять месяцев в 1996–1997 гг. Вдали от России и ее проблем, в комфорте и покое, которые создают иностранным ученым гостеприимные хозяева, я и написал (по собранным за несколько предыдущих лет материалам) эту книгу. Признателен я также и рецензентам моей рукописи Е.А. Правиловой и П.В. Седову, коллегам по Отделу древней истории Санкт-Петербургского филиала Института российской истории РАН, которые весной 1998 г. на заседании Отдела обсудили мою рукопись и сделали важные замечания. Благодарен я и сотрудникам Российского государственного архива древних актов и, в первую очередь, А.И. Гамаюнову, С.Р. Долговой, всем, кто словом и делом помогал мне в этой работе.

Глава 1

Государственные преступления в XVIII веке

Появление в русском праве понятая о государственных (политических) преступлениях относится к так называемой эпохе судебников конца XV–XVI в., когда в целом сложился свод законов Московского государства В научной литературе нет единого толкования соответствующих статей и терминов Судебника 1495 г., Судебника 1550 г., уставных и наказных грамот середины XVI в., в которых идет речь о государственных преступлениях. Однако бесспорно, что в статье 9-й Судебника 1497 г., как и в статье 61-й Судебника 1550 г., восходящих в своем происхождении к статье 7-й Псковской судной грамоты, перечислены наиболее тяжкие виды преступлений, которые потом стали относить к государственным. Люди, совершавшие их, называются: «государский убойца», «коромольник», «церковный тать», «головной тать», «подымщик», «зажигалник» Судебника 1497 г., а также «градской здавец» и «подметчик» Судебника 1550 г. Всех их казнили (626-2, 55, 69, 180, 150).

Общепризнано в науке, что Соборное уложение 1649 г. впервые отделило преступления против государя и государства (как его владения) от прочих тяжких преступлений. Государственным преступлениям посвящена целиком 2-я глава Уложения, хотя они упоминаются и в других главах этого кодекса Во 2-й главе говорится, во-первых, о преступлениях против здоровья и жизни государя, во-вторых, об измене — преступлении против власти государя, которое заключалось в смене подданства, бегстве за рубеж, а также в связях с неприятелем в военное время или сдаче крепости врагу, а также в намерении это совершить («умысел»). В-третьих, как отдельный вид преступления выделен в Уложении «скоп и заговор». Историк права Г.Г. Тельберг не без оснований считал, что весь корпус государственных преступлений по Уложению сводится, в сущности, к двум их важнейшим видам, а именно к посягательству на здоровье (жизнь) государя и к посягательству на его власть. При этом к последнему виду преступлений относились самые различные деяния — от претензий на престол и помощи вторгшейся на территорию России армии иностранного государства до описки в документе с титулом государя (727, 57–53).

Русскому праву времен Уложения в целом не присуще четкое разделение преступлений на виды и классы, поэтому любая наша классификация этих преступлений останется весьма условной. К самым различным преступлениям (от кражи на базаре до крупномасштабного мятежа) применяется одно понятие — «воровство» (здесь и далее — разрядка моя, — Е.А.). Мелкий воришка (например, «овощной вор»), старообрядец, бандите большой дороги, изменник-гетман называются одинаково «ворами». Для оценки преступных деяний русский законодатель также широко использует другие, не менее обобщенные понятия: «лихо», «зло» («злое дело»), «дурно», под которыми также понимали самые разные преступления. Зыбкость юридических понятий, которыми законодатели определяли государственное преступление, отразилась и в соответствующей этим понятиям шкале наказаний. Обращает на себя внимание очевидная неравноценность и множественность наказаний. Если множественность присуща отчасти и современному праву (например, преступника наказывают тюремным заключением и конфискацией имущества), то неравноценность наказаний, когда за одно и то же преступление приговоренным назначали разные виды экзекуции, характерна как раз для прошлого. Исторически это объясняется особенностями развития права в эпоху средневековья, а также характерной для России сложной эволюцией юридических понятий и классификаций государственных преступлений в период становления и упрочения самодержавия.

Праю эпохи судебников, т. е. времени становления в России самодержавного строя, знает два основных вила государственных преступлений — крамолу (верховную измену), т. е. измену вассала в виде перехода — «отъезда» к другому сюзерену, и земскую измену — сдачу крепости неприятелю (такой преступник назывался «градосдавцем»). Но затем в XVI в. число государственных преступлений увеличилось, а кодификация их была ускорена. Эти явления связаны с развитием режима самодержавия в его тиранической «редакции». Как справедливо писал М.Ф. Владимирский-Буданов, «вообще, царствование Грозного и Бориса Годунова, аравно Смутное время, представляли самую плодотворную почву для практического развития учения о политическом преступлении» (188, 343).

С этих времен государственные преступления понимались прежде всего как преступления против государя, а потом уже против государства. Лишь к середине XVIII в. стало более-менее отчетливо оформляться разделение понятий «государь» и «государство», на которое уже не смотрели как на вотчину государя (см. 769). Этот процесс «расщепления» затянулся надолго, и только в XIX в. уже не мог казаться странным вопрос, который задавал император Николай I встреченному им на улице столицы крестьянину: «Ты государственный или мой?» (741, 210). Во времена Уложения 1649 г. или Петра I такой вопрос и в голову не мог бы прийти самодержцу — все в России было государево. Забегая вперед, отметим, что самое страшное преступление в Уложении — измену — понимали не как измену России, а как измену правящему в данный момент государю, во владении которого находится «Московское государьство». Измена рассматривалась в статье 2 главы 2-й этого кодекса как переход подданного царя на сторону претендента на русский престол — того, «кто, при державе царьского величества, хотя (т. е. желая. — Е.А.) Московским государьством завладеть и государем быть». Буквально так оценивали в 1682 г. измену князей Хованских, которые, как сказано в грамоте царей Ивана и Петра, «хотели нас, Великих государей, извести и государством нашим завладеть и быть на Московском государстве государем» (195, 152). Сдача города врагу по Уложению — это уже не «земская измена» удельной старины, а измена владеющему городом государю в пользу его соперника — «недруга царьского величества» (глава 2-я, статья 3). Трактовка государственных преступлений как наказуемых деяний, направленных преимущественно против государя, его власти и его владений, в сочетании с исключительными полномочиями самодержца в решении дел о таких преступлениях и породили то явление, которое принято называть «политическим сыском».

История правового оформления корпуса государственных преступлений к середине XVII в. тесно связана с историей становления и упрочения самодержавия как политического режима Во-первых, в оформленной Уложением системе государственных преступлений самодержавие как не ограниченная ничем и никем власть нашло свое юридическое обоснование. Составители статей 12 и 22 главы 2-й Уложения исходили из того, что дела по государственным преступлениям являются исключительной прерогативой самодержца: «Про такое великое дело указ учинить по разсмотрению, как государь укажет» или «За то чинити жестокое наказание, что государь укажет» и т. д. Естественно, что эта нормы Уложения 1649 г. о государственных преступлениях появились не в момент составления этого кодекса, а сформировались задолго до него. Они отражали эволюцию права, традицию, общие тенденции развития самодержавной власти и ее институтов. «А в пене, что государь укажет, посмотря по человеку» — эту норму фиксирует Судебник 1550 г., как и другую: «Быти от государя в опале» (626-2, 98, 101, 132, 137).

Во-вторых, в составе государственных преступлений по Уложению появляется голый умысел, неосуществленное намерение к совершению преступления. Это было нововведение для русской юридической мысли середины XVII в., хотя комментаторы последнего издания Судебника 1497 г. считают, что норма наказания за умысел присутствует уже в этом кодексе (626-2, 69–70). Общая же идея Уложения об обязательности наказания тех, «кто каким умышлением учнет мыслить», кто (по мнению власти) вынашивает «злое умышление», «мыслит… злое дело», «какое злое умышление учнет мыслить» (195, 157), также вытекает из истории становления русского самодержавия в его деспотической форме.

В-третьих, Уложение законодательно утвердило давнюю практику фактически безусловной и безвозвратной («безповоротной») конфискации поместий, вотчин и имущества государственных преступников («Взяти на государя», позже — «Отписать на государя»), В этом также нельзя не усмотреть отражения процессов, происходивших в истории развития земельной собственности с тех времен, когда великий князь Дмитрий Иванович в 1373 г. «вступился в села» бежавшего к тверскому князю боярина Вельяминова (535, 34–38). Конфискация владений и богатств подданных стала обязательной в ходе политического процесса, причем нередко его истинной целью.

В-четвертых, Уложение 1649 г. закрепляло положение об особой ответственности и преследовании родственников государственных преступников. В этом можно усмотреть древнейшую традицию клановой, групповой ответственности родственников за преступление своего попавшего в «опалу» сородича. Отчасти такое положение сохранилось в XVIII в., что мы видим на примере казней и ссылок высокопоставленных вельмож-преступников вместе с их сыновьями, родственниками и домочадцами, подчас не имевшими никакого отношения к преступлению. Вместе с тем статьи Уложения об ответственности родственников (глава 2-я, статьи 6—10) отражали характерные черты правового режима именно самодержавия. Вина родственников, согласно Уложению, была не в том, что они — родня преступнику или что они живут с ним под одной крышей, а в том, что они не могли не содействовать преступлению против государя (458, 155). Точнее сказать, в Уложении речь идет не просто о «пассивном соучастии», как ошибочно считает А.Г. Маньков, а о преступлении родственников в форме недонесения об умысле преступника — близкого им человека. Примененный в Уложении критерий «Про ту измену ведали» или «Про ту измену не ведали» стал важнейшим именно в праве самодержавной эпохи, ибо в русскую жизнь донос как институт пришел вместе с самодержавием, точнее с укреплением власти Великого Московского князя. Именно он сделал донос обязанностью «отъезжавших» к нему в подданство князей и бояр (подробнее см. 727, 121). Не случайно и то, что эти статьи 2-й главы Уложения предшествуют статьям 12–19, которые посвящены важнейшему институту сыска — доносительству, извету.

Законодательство о политических преступлениях Петровской эпохи было органичным продолжением права времен царя Алексея Михайловича. При этом нормы Уложения 1649 г. были существенно дополнены рядом новых законов. Важнейшим из них является «Устав Воинский» 1716 г., включавший в себя «Артикулы воинские и Краткое изображение процессов или судебных тяжеб» 1715 г. юм. is»). В этих документах не только дано определение самодержавия и сказано о гарантиях его полной неподконтрольности законам или воле людей, но и уточнен корпус государственных преступлений. В них также закреплены основы нового процессуального права, которые широко использовались в политическом сыске. Несмотря на появление в языке того времени близких и нам понятий «Отечество», «верные сыны Отечества», люди XVIII в. были все же не подданными России, а подданными правящего государя. Они присягали в верности не Отечеству, не России, а «Отцу Отечества», обещая самодержцу и «по нем Е.ц.в. высоким законным наследником… и Ея величеству государыне — царице… верным, добрым И послушным рабом И подданным быть» (193, 483 см. 587-5, 3294). Поэтому государственные преступления оставались преступлениями прежде всего против государя и его власти.

Вместе с тем система государственных преступлений первой четверти XVIII в. развивалась под непосредственным и сильным влиянием популярной тогда протестантской концепции «общего блага», доктрины «полицейского государства», которая строилась на значительном усилении регулирующей роли государственной власти в жизни общества. Это приводило к распространению мелочного, навязчивого контроля государства за жизнью подданных государя. При наказании в 1733 г. солдата Бронникова за пьянство и драку произошел инцидент. Он «всех ундер-афицеров и салдат бранил матерно и называл бунтовщиками, и изменниками, и стрельцами… слабой командой», что вызвало возмущение прапорщика Кузнецова, который сказал: «Слыхал он, Кузнецов, как государю стрельцы противны зделались и за то они кажнены и розосланы в ссылки, а мы — люди регулярные, ежели нам не слушатца своих камацциров, то нехорошо, и ежели с вами поступать и каманду содержать слабо, то слыхал он, что слабая каманда подобна измене». После этой сентенции Бронникова отвезли в Тайную Канцелярию (44-4, 165).

Высказывание прапорщика Кузнецова лежит в русле общих идей петровского законодательства. Главной чертой развития права того времени стало расширение сферы действия законов о государственных преступлениях. В число таких преступлений вошли те деяния, которые ранее государственными преступлениями и не считались. В праве и публицистике появляются понятия: «интересы государственные», «интересы государственные и всего народа» и, соответственно этому, обнаруживаются нарушители этих интересов — «преступники и повредители интересов, государственных с вымысла» (587-5, 2673). Собственно тогда и образовалось это понятие — «государственное преступление», которое юристы того времени трактовали весьма широко как нарушение «интересов государственных и всего народа». В указе 24 декабря 1714 г. о таких преступлениях сказано обобщенно — это «все то, что вред и убыток государству приключить может» (193, 211; 587-5, 2871). Конкретно к государственным преступлениям стали относить различные проступки по службе, умышленное неправосудие, финансовые и иные преступления, обычно включаемые современными историками-юристами в рубрику «Преступления граждан против порядка управления». Естественно, что многие из этих деяний прямо не были связаны с преступлениями против государя и его власти.

25 августа 1713 г. был издан именной указ, дополненный через два месяца указом от 23 октября. Оба закона стали принципиально важными для истории политического сыска. Авторы указа 25 августа попытались отделить государственные преступления от частных («партикулярных прегрешений») чиновников. О последних уточнено:«.. то есть в челобитчиковых делах взятки, и великие в народе обиды, и иные подобные тем дела, которые не касаются интересов Государственных и всего народа». Новое деление преступлений кажется весьма условным: ведь чиновники-взяточники в принципе ничем не отличаются от упомянутых там же «грабителей народа», чинящих «во всех делах неправды и тягости». И все же различия эти, по мысли законодателя, были. Государственное преступление состояло в нанесении ущерба не конкретному человеку, давшему чиновнику взятку, а всему государству, всему обществу. После указов 1713 г. к числу государственных преступников относили не только нарушителей главы 2-й Уложения 1649 г., вроде Ивана Мазепы или Коццратия Булавина, но и всех корыстных чиновников — «грабителей народа», совершавших «похищения лукавые государственной казны», а также казнокрадов, которые обирают народ, чинят ему «неправедные, бедственные, всенародные тягости». К таким преступникам относили и налоговых чиновников, судей, различных администраторов — словом, всех, кто делает «во всех государственных делах неправды и тягости» (587-5, 2673 и др.). Для таких преступников, называемых также в указах «хищниками интересу» (9–3, 107), закон установил весьма суровые наказания.

В проекте нового Уложения, которое Петр I намеревался создать в начале 1720-х гг., отчетливо видна любимая царем идея разделения всех преступлений на «государственные» и «партикулярные». В указе Петра Сенату об этом говорилось: «В Уложенье зделать надвое: одно государственное преступление, другое — партикулярное». Над этим работала Комиссия об Уложении 1720–1723 гг., причем при создании нового кодекса законов корпус государственных преступлений предполагалось резко расширить (193, 336; 303, 11). Тогда же было обобщенно сказано, что государственный преступник — тот, кто подлежит смерти «яко нарушитель государственных праф и своей должности». В основе этой суровой нормы — проводимая во многих законах мысль Петра I о том, что чиновник-преступник наносит государству ущерб несравненно больший, чем воин, изменивший государю на поле боя: «Сие преступление вяще измены, ибо, о измене уведав, остерегутца, а от сей не всякой остережется, но может зело глатко, под кровлею долго течение свое иметь и зло конец получить» (193, 132).

Столь широкая трактовка понятия «государственное преступление» как подлежащего исключительной прерогативе государя вошла в противоречие с повседневной практикой. Государь оказался физически не в состоянии справиться с тем потоком дел о преступлениях, многие из которых стали теперь называться государственными и, следовательно, подлежали его исключительной компетенции. Поэтому уже в 1710-х гг. проявилась тенденция хоть как-то выделить из чрезвычайно разросшейся массы государственных преступлений те, которые должны относиться к сфере ведения самодержца. В указе Сенату от 23 декабря 1713 г. Петр потребовал «объявить всенародно: ежели кто напишет или скажет за собою Государево слово или дело и те б люди писали и сказывали в таких делех, которые касаютца о их государском здоровье и к высокомонаршеской чести, или уведав какой бунт и измену» (36-2, 6). Так подчеркивалось намерение сохранить старый корпус государственных преступлений по Уложению. В указе 25 января 1715 г. корпус дел по преступлениям, которыми занимался государь, существенно уточнили, вернее — сузили. Отныне прямо царю подавали изветы по трем «пунктам»: «1.0 каком злом умысле против персоны Его величества или измене. 2. О возмущении ИЛИ бунте. 3. О похищении казны» (193, 364; 587-5, 2887).

С 1715 г. появились и маркирующие важнейшие государственные преступления термины. Если человек «сказал Слово и дело по первому пункту» (варианты: «Знает он по первому пункту», «Имеет слово против первого пункта», «Доносит ис перваго пункта» (42-1, 109; 8–1, 46 об.), то речь, следовательно, шла о покушении на государя или об измене ему. То же можно сказать о выражении: «Имеет Его и.в. великую важность по первому пункту» или «по первым двум пунктам» (42-1, 3). По «второму пункту» надлежало хватать всех бунтовщиков и заговорщиков. Когда же в документах сыска встречается оборот «Показал… о похищении интереса» или упоминается донос «о краже государственного интереса» (8–1, 358 об.), то это означает, что изветчик обвиняет кого-то в казнокрадстве или ином хищении государственной собственности — словом, в нарушении материальных интересов государства, т. е. в совершении преступления «по третьему пункту» указа 1715 г. Такие дела стали называться «интересными». Позже доношения «по третьему пункту» из-за несметного их числа и бесцеремонности толп доносчиков, рвавшихся на прием к царю, запретили. Их передали фискалам, а также в особые розыскные «маэорские» канцелярии.

Так оформилась самая общая классификация государственных преступлений. Петр уточнял ее в 1723 г., во время работы над указом «О форме суда». От этого времени сохранилась записка царя, где о государственных преступлениях сказано в двух вариантах: первый — «Государственные дела разумеютца: измена или злодеяния на государ[я] и государство и бунт». И второй — «Измена, злодейство или слова противные на г[осударя] и бунт». Второй вариант и вошел в закон «О форме суда» (193, 395, 400). Здесь от читателя требуется особое внимание. Как мы видим, к прежнему «набору» государственных преступлений прибавлены «слова противные на государя», т. е. столь печально знаменитые оскорбляющие государя и его власть «непристойные слова». Конечно, в практике политического сыска такие «непристойные», «злые», «непотребные» слова задолго до 1723 г. рассматривались де-факто как преступление, но теперь они были включены в общий индекс главнейших преступлений де-юре.

Окончательно же классификация государственных преступлений уточнена в указе Анны Ивановны от 2 февраля 1730 г. В нем так сказано о преступлениях по «первым двум пунктам»: «1-й пункт. Ежели кто, каким умышлением учнет мыслить на Наше Императорское здоровье злое дело или персону и честь Нашего Величества, злыми и вредительными словами поносить. 2-й. О бунте или измене, сие разумеется: буде кто за кем подлинно уведает бунт или измену против Нас или Государства» 199, 531). В таком виде определение важнейших государственных преступлений и сохранилось на весь XVIII в.

Тогда же преступления против «казенного интереса» по «третьему пункту» окончательно исчезли из корпуса важнейших государственных преступлений. Однако при этом к классификации Уложения 1649 г. не вернулись. Его 2-я глава действительно осталась в основе права о политических преступлениях, но кодификационная, государственная, идеологическая деятельность Петра I, потратившего так много усилий на создание «регулярного государства», не пропала даром для законодательства о политическом сыске. Вместе с правовым оформлением самодержавия как бесконтрольного режима личной власти в Петровскую эпоху завершилось и формирование несравненно более обширного, чем в эпоху Уложения 1649 г., корпуса государственных преступлений. Рассмотрим виды государственных преступлений.

Как и в XVII в., самыми важными преступлениями считались покушения на жизнь и здоровье государя в форме физических, а также магических действий или умысла к этим действиям. Речь идет о разных способах нанесения ущерба здоровью государя — от убийства его до «порчи», с тем чтобы лишить его дееспособности, «завладеть его духовной самостоятельностью» (выражение Г.Г. Тельберга), подчинить волю государя себе с помощью чар, магических действий, предметов и снадобий. В истории XVIII в. таких случаев, которые можно было бы интерпретировать как реальные (а не придуманные следствием) покушения на жизнь и здоровье правящаго монарха, фактически нет. Легендой кажется рассказ Якоба Штелина (со слов бывшего денщика царя Петра I А.Б. Бутурлина) о злодее, который в 1720 г. якобы пробрался в Летний дворец Петра I, чтобы его убить, но, столкнувшись лицом к лицу с государем, выронил от неожиданности из-за пазухи «превеликий нож» (664, 337–339). Даже убийство императора Павла I в 1801 г. можно рассматривать не как покушение на жизнь и здоровье государя, а как нечаянное, незапланированное следствие других преступлений: скопа, заговора и измены, т. е. преступлений против царской власти. Под эту же категорию подпадали и два других переворота, приведшие к свержению правящего монарха (25 ноября 1741 г. — свержение цесаревной Елизаветой Петровной императора Ивана VI Антоновича и правительницы Анны Леопольдовны и 28 июня 1762 г. — низложение императрицей Екатериной Алексеевной своего мужа императора Петра III). Допускаю, что часть покушений на государей XVIII в. была пресечена на раннем этапе их подготовки. Эго соображение не позволяет установить, насколько опасны и исполнимы были замыслы покушавшихся. Естественно, что полностью отрицать наличие угрозы жизни самодержцев XVIII в. мы не решимся — в обществе всегда были сумасшедшие, неудовлетворенные честолюбцы, завистники, фанатики и другие люди, готовые покуситься на жизнь монарха.

Из раскрытых заговоров с целью (предположительно) покушения на жизнь государя следует упомянуть заговор окольничего Алексея Соковнина и думного дворянина Ивана Цыклера в 1697 г. Их обвиняли в попытке подговорить стрельцов убить Петра I, пренебрегавшего мерами безопасности. Соковнин якобы говорил Цыклеру: «Ездит государь около Посольского двора беспрестанно, одиначеством (т. е. в одиночку. — Е.А.) и в то-де время, ночью б стрельцы постерегли и убивство можно им учинить… также и на пожаре бывает малолюдством. Нет-де тово лутче, что тут учинить. Спят-де они… дураки!» (212, 93). Разговоры об этом вели и со стрельцами, но среди них нашлись доносчики на Соковнина. Разумеется, мы, имея в руках только материалы розыскного дела, не можем наверняка утверждать, что это покушение действительно планировалось. Вместе с тем многие последующие события показывают, что в среде знати, недовольной победой в 1689 г. партии Нарышкиных — родственников Петра I, а также в стрелецкой массе накануне бута стрельцов в 1698 г. были намерения физически устранить «нечестивого царя», повторить успешный майский 1682 г. мятеж и вернуть на престол царевну Софью. Цыклер был ранее тесно связан с царевной, и Петр I по этой причине ему не доверял, что и вызвало в конечном счете недовольство думного дворянина своим положением и сам заговор (160, 334). Известны и другие раскрытые заговоры, которые можно интерпретировать как подготовку к покушению на Петра I. Так, в 1703 г. в Черкасске арестовали 18 казаков. Их обвинили в намерении захватить царя, когда он появится на Дону (88, 16–17).

Так как угроза убийства монарха существовала потенциально всегда, а определить, насколько она реальна, можно было только при расследовании, то власти при малейшем намеке на подобный умысел хватали каждого подозрительного. 27 июня 1721 г. во время празднования в Петербурге юбилея Полтавского сражения Петр I стоял в строю Преображенского полка как его полковник. И трижды к нему подходил пьяный крестьянин Максим Антонов. Когда фурьер Емельян Аракчеев попытался арестовать Антонова, тот начал яростно сопротивляться. В завязавшейся драке на поясе у него вдруг обнаружился нож. На допросе в Тайной канцелярии Антонов утверждал, что «давно ходит с ножом для употребления к пище» и что он к царю «спьяна подошел… и поклонился, а умыслу унего [не было], и ни от кого не научен, чтоб какое к персоне Его ц.в. учинить дурно не было». Антонову не поверили, так как по следам на его спине быстро определили, что раньше он был пытан и наказан кнутом. Подозреваемый признался, что вместе с бандой бурлаков он разбойничал на Украине, за что и понес наказание. Затем следователи установили, что Антонов — беглый помещичий крестьянин и что десять лет он не ходил к исповеди. Антонова заподозрили в принадлежности к расколу. В итоге было признано, что его попытки подойти к государю поближе не были случайны. Вскоре Антонова без углубленного расследования сослали в Сибирь «в вечную работу» (28, 2–6, 664, 12–13, 338. см. также 488).

И впоследствии попытки разных неизвестных людей подойти к государю поближе, прикоснуться к нему и тем нарушить так называемую «сакральную физическую субстанцию» самодержца рассматривались как опасные происшествия и вызывали серьезные подозрения. В 1733 г. сурою наказали солдата Федора Шишелова, который 3 июля «во время шествия Ея и.в. мимо Литейного двора подошел к корете Ея и.в. [и] говорил, что желает Ея и.в. донесть» (43-1, 16). В 1730 г. тщательно расследовали дело крестьянина Алексея Суслова, который рассказал о каком-то человеке князей Долгоруких, только что сосланных в деревни, будто этот человек поведал ему о своем намерении «Ея величество из ружья грянуть». Человека этого так и не нашли, хотя искали долго и тщательно (8–1, 130). Из экстракта дел Тайной канцелярии за 1762 г. известно, что некий пойманный беглый солдат на допросе показал: какой-то польский ксендз «научил его учинить злое дело к повреждению высочайшаго Ея и.в. здравия и дал ему для того порошки и говорил-де, чтобы оные, где государыня шествие иметь будет, высыпать на землю». Внимание следователей привлек не только рассказ солдата о том, как он испытывал взрывной порошок на курах, которым оторвало ноги, но и та легкость, с какой преступник проникал в места, где пребывала государыня Елизавета Петровна. Оказалось, что он, «для учинения онаго злого намерения, наряжаясь в офицерское платье, ходил во дворец и ездил в Царское Село, токмо-де того злого своего намерения не учинил он от страху» (661, 574). В 1749 г. Елизавета распорядилась: «Какой тот человек, который Ея и.в. в Петергофе поднес ружье, из коего стреляют ветром — допросить и по допросе взять, под лишением живота, обязательство, чтоб ему впредь таких запретительных ружей в России не делать» (294, 91). Мастера вскоре нашли, им оказался Иоганн Гут — немецкий оружейник. Думаю, что этот запрет на пневматическое оружие в России был связан с боязнью государыни за свою жизнь.

Арест Цыклера

Как отмечалось выше, многие высказывания людей рассматривались правом как выражение преступного намерения. Поэтому преступлением считалось, например, неопределенное «желательство смерти Государевой». Таким было одно из главных обвинений Ростовского епископа Досифея, проходившего по делу царевича Алексея в 1718 г. (752, 219). Точно так же был интерпретирован разговор сидевших в пустозерской ссылке мужа и жены Щербатовых. Как сообщил доносчик, княгиня «говорила ему (князю. — Е.А.) о свободе», на что князь сказал: «Тогда нас освободят, когда Его и.в. не будет». Доносчик тотчас поспешил в караулку и заявил, что князь Щербатов «желает смерти Великому государю» (894, 446). Не приходится сомневаться, что еще более страшным преступлением являлись разговоры о гипотетических покушениях на царственных особ. Достаточно было — в шутку, спьяну, в виде ругательства — сказать о своем желании нанести физический вред государю, как это высказывание сразу же подпадало под действие законов о покушении на жизнь монарха. Все обстоятельства появления таких «непристойных слов» тщательно расследовали. В 1703 г. посадский Дмитрова Михаил Большаков тщетно пытался доказать в Преображенском приказе, что неблагожелательные слова, сказанные своему портному о «новоманирном» платье («Кто это платье завел, того бы я повесил»), к царю Петру I никакого отношения не имеют: «Слою “повесить” он молвил не к государеву лицу, а спроста, к немцам, потому что то-де платье завелось от немцев, к тому то он слою “повесить” и молвил». Но эти объяснения не были приняты, и Большакова сурово наказали (325-2, 170–171).

Монастырский крестьянин Борис Петрове 1705 г. попал на дыбу за подобное же высказывание, хотя имени государя он также не упоминал: «Кто затеял бороды брить, тому б голову отсечь». В этом же году арестовали крестьянина Дениса Семенова, хвалившего некого Александра Еремина, который «где бы с ним (царем. — Е.А.) сошелся, туг бы его рогатиною заколол», а также крестьянина Никиту Еремеева, пожелавшего царю смерти (88, 134, 138 об.). Всех этих людей допрашивали о причинах таких высказываний, о сообщниках, о намерениях и планах покушения («По какому он умыслу такие слова говорил и хто с ним в том были заводчики и единомышленники и собою ль то чинил или по чьему наученью?»).

В 1735 г. солдат Иван Седов позволил себе глупую шутку, за которую его приговорили к смертной казни, но потом пороли кнутом и сослали в Сибирь. Один из бывших в казарме солдат-однополчан Седова рассказывал, как он, будучи на работе близ дворца, видел императрицу Анну Ивановну, которая на его глазах остановила проходившего мимо дворцовых окон посадского человека и пожаловала ему два рубля на новую шляпу — старая императрице почему-то не понравилась. Тут-то Седов, сидевший возле своей кровати, и сказал роковые слова: «Я бы ее с полаты (т. е. с крыши. — Е.А.) кирпичем ушиб, лучше бы те деньги салдатам пожаловала!»

Седова схватили и обвинили в намерении покуситься на жизнь государыни. Седову задали следующие, выделенные мною цифрами, вопросы, которые позволяют судить о инкриминируемом в таком случае составе преступления: «(1) Показанные по делу непристойные слова не с умыслу ли какова он, Седов, говорил? (2) и не было ль у него такого намерения, чтоб показанное по делу зломышление свое учинить? (3) или, холя в мысле своей того не содержал ли он и з другими с кем согласия он, Седов, не имел ль? (4) также не советовали ли о том с кем? (5) и с какого виду показанныя эловымышленныя слова в мысль к нему пришли? (6) и злобы на Ея и.в. величество не имел ли?» (46, 10).

В 1739 г. такие же подозрения возникли в Тайной канцелярии и в отношении пойманного на улице беглого солдата, который говорил прохожим: «Государыню императрицу изведу!» (42, 130). Сурово допрашивали и сотни других людей, позволивших себе сказать в шутку, «из озорства», «недомысля», «спроста», «спьяну», «сглупа» (все это объяснения допрошенных) слова угрозы в адрес государя. «Я-де государю горло перережу!» — такие слова в пьяном угаре произнес некий казак, за что попал в застенок (181, 2). Это произошло в 1622 г. Через 112 лет, в 1734 г., в подобной же ситуации крестьянин Зайцев сказал: «Я самому царю глаз выколю!” — и также угодил в застенок, хотя на престоле сидела царица, а не царь» (44-2, 277). За год до Зайцева пытали рекрута Рекунова, который в 1733 г. за обедом произнес «непристойный» тост «Дай Бог государыне нашей умереть за то, что в народе зделала плач великой — много в салдаты берут!» (44-2, 183). Отметим попутно, что в петровское время резко усилилась и ответственность за ложный донос о покушении на государя — столь серьезным считалось это преступление. Крестьянину Григорию Журову в 1724 г. отсекли голову как не доказавшему донос на помещика Матвея Караулова в том, что «будто бы он подговаривает его, Журова, с другими на убийство государя» (88-1, 775).

Убеждение, что с помощью магии (порчи, приворота, сглаза) можно «испортить» государя, произвести «сквернение» его души, устойчиво жило в сознании людей XVIII в. Магия, другие проявления язычества в народном сознании XVIII в. коренились гораздо глубже, чем это можно представить (см. 348, 221, 454), причем речь идет не о каких-то отдельных случаях, а о массовом явлении. В конечном счете причины популярности язычества состояли в неглубоком распространении христианства в России. В 1737 г. Синод был обеспокоен массовостью языческих обрядов и строго предписывал их искоренять. В 1754 г. Суздальский епископ Порфирий сообщал в Синод, что в его совсем не окраинной епархии «множайшие (верующие. — Е.А.) вдалися волшебствам, дарованиям, колдовствам, обаяниям, что едва каковый дом во граде и во окрестных селех обрестися может, в котором бы оттаковаго сатанинского действа плачевных не бывало случаев» (689, 258).

Неудивительно, что люди XVIII в. искренне верили, что Екатерина I с А.Д. Меншиковым Петра I «кореньем обвели», что сам Меншиков «мог узнавать мысли человека», а что мать Алексея Разумовского — старуха Разумиха — «ведьма кривая, обворожила (в другом следственном деле — «приворотила») Елизавету Петровну к своему сыну Алексею Разумовскому (277, 21; 804, 449; 10-3, 356; 83, 11 об.). В конце xvii — в первой половине xviii в. в политическом сыске расследовали немало дел, подобных делу 1642–1643 гг. по обвинению волшебника Афоньки Науменка, который якобы пытался «испортить» царицу Евдокию Лукьяновну (307). В 1692 г. казнили «за злой волшебной и богоотменной умысел» стольника Андрея Безобразова, нанявшего волшебника Дорошку. Безобразов хотел, чтобы царь, царица и их роственники, после «изурочья» (пускания по ветру «заговорных слов». — Е.А.), начали «по нем, Андрее Безобразове тосковать» и отозвали бы его со службы в далеком Кизляре, куда стольнику не хотелось ехать. Чародея Дорошку сожгли на Болоте. В 1702 г. донесли на капитана Преображенского полка Андрея Новокрещенова, который просил своего дворового: «Сыщи мне, Петр, ворожею, кто бы приворотил Великого государя, чтобы был по-старому ко мне добр» (90, 677). В 1705 г. в Преображенском приказе судили «за волшебство» разом 15 человек (90, 758 об.). В 1719 г. по сходному делу о письме с рецептом, как «напустить тоску» на государя, был арестован некто Позняков (528, 81–84, 99; 623-2, 1-532; 804, 450–452). В 1737 г. расследовалось дело о хождении порукам «волшебной» тетради с заговором «О люблении царем и властьми» (583, 241).

Власть не оставалась равнодушна к делам о колдовстве, даже если речь шла не о магических действиях злых волшебников против монарха, а лишь о знахарях, случаях «порчи свадеб», отчего «невесты бегают простоволосы, да женихи делают невстанихи» (88, 69; 307, 7–8, 35; 348, 220–222; 454, 24–26 и др.). И впоследствии такие дела в сыскном ведомстве не были редкостью. Между тем различие колдуна, знахаря от дипломированного врача XVII–XVIII вв. было весьма тонким — и тот и другой пользовали людей одними и теми же травами, кореньями, делали отвары, смеси. Любого тогдашнего врача можно было признать колдуном, что и бывало с придворными медиками, которых в XVI–XVII вв. казнили за «нехранение государева здравия» (498, 12 и др.; 707, 54). Эта традиция перешла даже в просвещенный XVIII век. В 1740 г. к смерти «за тягчайшую вину» был приговорен лекарь Вахтлер, который обвинялся в том, что не берег здоровье государыни (248, 34–39).

Борьба с магией как видом государственного преступления опиралась на нормы Уложения 1649 г. и Артикула воинского 1715 г. Эти законы определяли как строго наказуемые три общие разновидности таких преступлений, которые в принципе подлежали ведению духовного суда — церковной инквизиции, но в России, учитывая доминирующую роль государства в церковных делах, этим занимались светские органы власти. Во-первых, преследовалось всякое колдовство (чародейство, ведовство, идолопоклонство, чернокнижие), а также заговоры своего оружия, намерение и попытки с помощью «чародейства» нанести кому-либо вред. В основе этого отношения к оккультным действиям лежала вера в Бога, а значит, и в дьявола, договор с которым законодатели признавали недопустимым, но вполне возможным (796, 75; 113). В Артикуле воинском об этом говорится как о вполне известном, давно установленном факте: надлежит сжечь того, кто вступил в договор с дьяволом и этим «вред кому причинил». Значительно облегчалась участь чародея на суде, если судьи выясняли, что он хотя и связан с нечистой силой, но не имел «обязательства с сатаною никакова» и тем самым не принес вреда людям (626-4, 329).

Во-вторых, наказаниям подлежали различные виды богохульства, т. е. хулы на Бога как в виде колдовского обряда (обычно включавшего в себя надругательство над христианскими святынями), так и в виде просто хулиганских действий какого-нибудь пьяницы или озорника в церкви. К подобным надругательствам относились случаи бытового (матерного) богохульства, непристойные слова о деве Марии, церкви, богослужении. Преступлением считались попытки прервать службу, нанести ущерб святыням, иконам и т. д. За такие преступления полагалась смертная казнь, телесные наказания и часто заточение в монастыри. В-третьих, политический сыск защищал православие от язычников, раскольников, богоотступников, пресекал совращение православных.

Защита государя от ведунов, от воздействия различных магических сил оставалась одной из важнейших задач политического сыска в XVIII в. Поэтому он уделял внимание малейшему намеку, сплетне, слуху, неосторожно сказанной фразе на эту тему. Арестовывали и допрашивали всех людей, которые говорили или знали о намерениях кого-либо «портить» государя. В 1698 г. разбирали дело дворовой Дуньки Якушкиной, которая якобы ходила в Преображенское и «вынула след из ступня Великого государя земли» и в тот след наливала некий «отравной состав» 322, 19). В 1702 г. помещик князь Игнатий Волконский был арестован по обвинению в убийстве двух своих крестьян. Оказалось, что он «вынув [у них] сердце, с травами делал водку и хотел водкой напоить» царя и тем «его испортить». В 1703 г. умерла под пытками Устинья Митрофанова, которая сказала в гостях, что ее муж Иван Митрофанов хочет «извести государя». Солдатка Пелагея Хлюп и на донесла на окольничего Никиту Пушкина, что он «сушил и тер шпанские мухи и клал в пищу и питье для окорму Государя», когда тот к нему в гости приедет (88, 52 об.; 90, 700–701). Тщательно расследовали донос солдата Дмитрия Попова, показавшего на двоих своих знакомых, что они собирались извести сначала Екатерину I, а потом Петра II (8–1, 342). В 1733 г. сосланный в Сибирь «за приворот» некто Минаев обещал бабе Аграфене — доносчице на него «испортить» ее свекра и при этом сказал: «Я-де, не то што тебе это могу зделать, я-де, и самое государыню эту (Анну Ивановну. — Е.А.) портил, а как и чем портил именно не выговорил». Минаева схватили и пытали, чтобы выведать, как он «портил» императрицу (86-4, 365). В том же году был арестован фузилер Стеблов, который хвастался в гостях: «Меня ништо не берет — ни нож, ни рогатина, ни ружье, и если на улице увижу хотя какую бабу и оная со мною пакость сотворит, да не токмо это, я волшебством своим и к матушке нашей государыне Анне Иоанновне подобьюсь» (86-2, 60).

По делу волшебников Ярова (1736 г.), Козицына (1766 г.), как и по многим другим делам XVII–XVIII вв., можно воссоздать всю «технику» порчи: манипуляции при «отречении от Христа», «подмет» — подбрасывание «порчи», разные отношения с чертями, выполнявшими поручение волшебника, и т. д. Однако это отвлечет нас от основной темы, поэтому отсылаю читателя к соответствующей литературе (307; 215, 244; см. также 499).

Наконец, следует упомянуть оригинальное преступление придворного шута императрицы Елизаветы Петровны Аксакова. В 1744 г. его забрали в Тайную канцелярию и допрашивали там со всей суровостью. Оказалось, что к Ушакову Аксакова отправили «с таким всевысочайшим присовокуплением, что хотя б с ним и до розыску дошло». Иначе говоря, императрица допускала при расследовании дела применение пытки. Преступление же Аксакова состояло в неловкой шутке — он напугал государыню, принеся ей, как он объяснял на допросе, в шапке «для смеху» ежика (555, 52–53; 313, 163).

Поступок шута был расценен следствием как попытка напугать императрицу, т. е. вызвать у нее опасный для здоровья страх и ужас.

Рассмотрев группу преступлений о покушениях на здоровье и жизнь государя, перейдем к покушениям на власть самодержца. Возникли они в период образования Московского государства, когда князья и бояре стали утрачивать статус «вольных слуг», имевших по традиции свободное право вместе со своим владением переходить к другому сюзерену-князю (так называемые «отъезды с вотчиной»). Ко времени правления Ивана III относится появление присяжных, крестоцеловальных «записей о неотьезде», которые стали давать удельные князья и бояре Великому князю Московскому в том, что они не будут переходить на службу к другим владетелям («никуда не отьехати»), «служить в правду, без всякой хитрости, лиха…» против князя, а также о том «не мыслите, не думата, не делати» и даже доносить на тех, кто об этом мыслит или делает (727, 122). Нарушение таких записей и стало называться «изменой». «Не изменять» первоначально означало «не отъезжать». Появление такого преступления, как «измена», тесно связано с усилением самодержавия, с теми переменами, которые претерпел политический строй России XV–XVII вв. Эти перемены, отмечал А.Е. Пресняков, осмыслялись «в общественном сознании не как смена вольной личной службы состоянием обязательного подданства государевой власти, а как переход ее в личную зависимость, полную и безусловную, которую и стали в XVI веке означать, называя всех служилых людей “государевыми холопами”» (594, 44). Позже Ю.М. Лотман сформулировал ту же мысль как соотношение и смену двух архетипических моделей культуры: «договора» и «вручения себя» (434, 5–7). Соответственно, государев холоп уже не мог по своей воле перейти к другому повелителю. Он мог только от него бежать и тем самым изменял своему господину — Великому князю Московскому. Затем нормы крестоцеловальных актов вошли в публичное право, начали широко применяться в законодательстве. Так, по Уложению 1649 г. измена стала одним из главных государственных преступлений. Согласно букве Уложения под изменой подразумевалась совокупность различных преступных поступков (и намерений), направленных на смену подданства и содействие врагу против государя (переход к врагу, связь с ним, переписка), различные «бунтовые» выступления против правящего государя и его власти, сдача крепости и т. д. (188, 343; 727, 69 и др.).

Как известно, идеология Московского государства во многом была построена на изоляционизме, и поэтому на всякий переход границы без разрешения государя, на любую связь с иностранцами смотрели как на измену, преступление. При этом было неважно, что эти действия могли и не вредить безопасности страны и не наносить ущерба власти государя. Сам переход границы был преступлением. Заграница была «нечистым», «поганым» пространством, где жили «магометане, паписты и люторы», одинаково враждебные единственному истинно-христианскому государству — «Святой Руси».

Петровская эпоха во многом изменила традиционный подход к загранице и связям с нею. Благодаря реформам Петра I русское общество стало более открытым, причем это происходило подчас в нарушение прежних законов страны и обычаев православной церкви. Но парадокс состоял в том, что эта открытость страны не означала исчезновения из русского права старого понятия «измены». Наоборот, оно развивалось и дополнялось. Во-первых, сохранился военно-государственный смысл измены как преступления (в виде побега к врагу или содействия противнику на войне), равно как и намерения совершить эти преступления. В главе 16-й Артикула воинского говорится не только о преступной переписке и переговорах с врагами, выдаче им военных секретов, но и об умысле «измену или сему подобное учинить». Умысел этот рассматривался также как прямой акт измены — «яко бы за произведенное самое действо» (626-4, 350–351). Во-вторых, при Петре государственная измена рассматривалась как «преступление против подданства». Иначе говоря, изменой считалось намерение выйти из подданства русского царя.

В источниках есть два толкования термина «измена». Согласно одному из них, переход в иное подданство связан с изъятием из подданства русского государя части его территории. Эта измена, ведшая к потере земель, называлась «Большой изменой» или «Великим государственным делом» (587-4, 1792). Предупреждению «Большой измены» посвящено немало указов и особенно наказов воеводам пограничных уездов и губерний, населенных преимущественно нерусскими подданными царя. Свойство верноподданного «служили и работали… безъизменно и без всякой шатости» противопоставлялось измене, неустойчивости, колебаниям неверных подданных. Об этом много сказано в царских грамотах воеводам и комендантам. Первой их задачей было следить за «шатостью» (или «великою шатостью»), т. е. за колебаниями, местных вождей и при необходимости заводить «изменные дела» (587-3, 1336, 1542; 587-4, 1579, 1594, 1792). Обязанность доносить властям о «шатости и измене» включали и в шерт (клятву) мусульман — сибирских «инородцев». Любопытно, что в верности русскому царю селенгинские буряты клялись в 1689 г. так: «пищаль целовали в дуло, саблей собак рубили, да тое кровавою саблю лизали, по чашке студеной воды пили» (537-1. 24; 587-3, 1336). Поступок гетмана Мазепы, перешедшего на сторону шведов в 1708 г., являлся сточки зрения русского права актом государственной измены, переходом на сторону противника. Измена Мазепы была «Большой изменой». Состав его преступления — в том, что он умыслил лишить русского государя права владения частью государевых земель (на Украине). В 1723 г., имея в виду всю историю взаимоотношений России и Украины, Петр писал: «Понеже всем есть известно, что от времени Богдана Хмельницкого… до покойного Скоропатского все гетманы являлись изменниками и какое великое бедство государство наше терпело, а наипаче Малая Россия» (1, 554).

Этот взгляд вообще характерен для имперского восприятия в России подданства различных народов, входивших в состав империи, как акта неизменного и вечного, всякая попытка изменить который расценивалась имперским сознанием и отражавшим его законодательством как прямая государственная измена. Мы видим из этого предложения, как в русском языке семантически близки все эти слова и понятия. Самодержавие рассматривало гетманов Украины XVII–XVIII вв. точно так же, как русских князей и бояр XV в., а именно не как вассалов, а как «государевых холопов», выход которых из подданства русского царя со своей землей был, по русскому законодательству, преступлением — «воровством» и «изменой». Уже с XIV в. московские летописцы писали об отъезжающих от Москвы князьях и боярах как об «коромольниках» и изменниках (535, 36). Неудивительно, что присяга украинских гетманов в XVIII в. была фактически списана с присяги русских чиновников и военных. Гетман (Кирилл Разумовский) клялся быть «верным, добрым и послушным рабом и подданным», а также обещал «народ малороссийский к службе и послушанию приводить и ни с которыми посторонними государями без ведома и без указу Ея и.в. никакой переписки и пересылки собою не иметь, а где услышу каких неприятелей (от чего сохрани Боже) собрание, и мне гетману о том верно и немедленно Ея и. в доносить, а где повелит мне Ея и.в. быть на службе с войском… и народом малороссийским, и мне, наблюдая интерес и повеление Ея и.в. со всею верностью служить» (178, 143–144).

Несомненным актом государственной измены следует признать заговор смоленского губернатора князя А.А. Черкасского, который в 1734 г., начальствуя в пограничной с Польшей губернии (а в это время шла русско-польская война), вошел в сговор с группой губернских чиновников и местных дворян для того, чтобы возвести на русский престол Голштинского герцога Карла Петера Ульриха (будущего императора Петра III). Дело не ограничилось намерениями и разговорами. Черкасский посылал в Киль специального курьера, который и стал доносчиком на него. Не случайно, что в деле Черкасского он и его сообщники названы древним словом «крамольники» (693, 211).

С точки зрения русского права XVIII в. как государственную измену можно рассматривать переворот 25 ноября 1741 г. — свержение с престола императора Ивана Антоновича. Ведь права юного императора были утверждены завещанием предыдущего монарха (Анны Ивановны) и двукратной всеобщей присягой подданных. В результате переворота 25 ноября к власти пришла цесаревна Елизавета Петровна. Накануне она вошла в тайное соглашение с иностранными дипломатами, получала от них деньги, а затем во главе отряда гвардейцев («бунтовщиков» — по нормам права того времени) захватила императорский дворец и лишила правящего государя власти и свободы. Тем самым Елизавета совершила, да еще во время шедшей тогда войны со Швецией, акт государственной измены.

Остановлюсь теперь на втором толковании понятия «измена». Рядом с «Большой изменой» стояла «измена партикулярная». Под этим термином подразумевалось намерение конкретного подданного российского государя просить или принять подданство другого государства. Так же как измена трактовался побег русского подданного за границу или его нежелание вернуться в Россию. Как уже сказано, несмотря на головокружительные перемены в духе европеизации, Россия при Петре I оказалась открыта только «внутрь», исключительно для иностранцев. В отношении же власти к свободному выезду русских за границу, а тем более — к эмиграции их никаких изменений (в сравнении с XVII в.) не произошло. Безусловно, царь всячески поощрял поездки своих подданных на учебу, по торговым делам, но при этом русский человек, как и раньше, мог оказаться за границей только по воле государя. Иной, т. е. несанкционированный верховной властью выезд за границу по-прежнему рассматривался как измена. Пожалуй, исключение делалось только для приграничной торговли, но и в этом случае временный отъезд купца за границу России по делам коммерции без разрешения власти карался кнутом. Прочим же нарушителям границы грозила смертная казнь. Оставаться за границей без особого указа государя также запрещалось. Дело с побегом в 1716–1717 гг. царевича Алексея в Австрию примечательно тем, что даже знание о сути происшедшего побега, не говоря уже о содействии ему, расценивалось как акт государственной измены. Так же смотрел Петр I на побег двоих дипломатов-братьев Федора и Исаака Веселовских. Известно, что, находясь за границей во время следствия царевича Алексея и зная о масштабах начавшегося в России расследования, братья скрылись так, что агенты Петра так и не нашли беглецов. Впрочем, за них пострадал оставшийся в России третий брат — Авраам (800, 963).

В-третьих, с петровских времен как государственная измена рассматривался и отказ следовать завещанию правящего государя или пренебрегать его правом назначать себе наследника. Как известно, это связано с обострившимися к концу 1710-х гг. династическими проблемами Романовых, с желанием Петра I укрепить на престоле детей от своего второго брака с Екатериной Алексеевной. В манифесте 1718 г. об отрешении от наследования царевича Алексея Петровича сказано, что те, кто будет «сына нашего Алексея отныне за наследника почитать и ему в том вспомогать станут и дерзнут, изменниками нам и отечеству объявляем» (193, 169). Изменниками и клятвопреступниками названы в 1727 г. в указе Екатерины I и те, кто ставил под сомнение право государыни самой определять преемника, и даже тот, кто «толковал [об этом] в разговорах или компаниях» (633-63, 602).

Портрет Петра Великого

В-четвертых, государственную измену при Петре трактовали предельно широко в духе полицейского государства как преступление против власти государя вообще. Как известно, в петровское время действия Артикула, как и всего Устава воинского, простирались далеко за границы военного лагеря. Нормы военных уставов применяли в гражданском судопроизводстве, военные порядки Петр рассматривал как образцовые для устройства в гражданской жизни, в обществе царил дух военной дисциплины. Приведенная выше сентенция прапорщика Кузнецова о том, что «слабая команда подобна измене», вполне типична для того времени. Она отражает состояние и умов, и права «регулярного государства», и отношение людей к такому преступлению, как измена. Измена — не только побег за границу или намерение сдать врагу крепость. Измена противопоставлялась службе, верному служению подданного своему государю. В 1732 г. кнутом и пожизненной ссылкой был наказан прапорщик Алексей Уланов, обвиненный в том, что своего товарища, поручика Федора Елемцова, безосновательно назвал «Ея и.в. изменником, а не слугою» (42, 113).

Измена, как и каждое государственное преступление, кроме всего прочего считалась страшным грехом. Изменника ставили на одну доску с убийцей, богоотступником, он подлежал церковному проклятью. В манифесте 1709 г. о предании Мазепы анафеме его измена России названа «богомерзким делом», падением в пропасть греха Оказывается, бывший гетман, «оставя свет, возлюбих тьму и, в той слепоте с праваго пути совратясь, и, отъехав к мрачной адовой пропасти, пристал к его государеву недругу свейскому королю», за что был объявлен «врагом Креста Христова» (587-4, 2213). Здесь также можно увидеть историческую традицию в толковании измены — отъехавшего от Великого князя Московского феодала летописцы называли «другом дьявола» (535, 36). Соответствовало преступлению и наказание. По «Уставу о престолонаследии» 5 февраля 1722 г., «всяк, кто сему будет противен или инако как толковать станет, тот за изменника почтен, смертной казни и церковной клятве (проклятию. — Е.А.) подлежать будет» (193, 176). Рядом со словом «изменник» ставили слова «вор», «злодей», «бунтовщик», «клятвопреступник», и наоборот.

К измене вел не только самовольный переход границы, но и вполне невинная деловая или родственная переписка с корреспондентами за границей. В 1736 г. расследовали дело об ярославских подьячих братьях Иконниковых, которые, «умысля воровски и не хотя доброхотствовать Их императорским величествам и всему государству, изменнически отпустили отца своего Михаила з женою ево и их матерью, и з детьми их в другое государство за рубеж, в Польшу, и с ним списыватца, ис чего может приключитца государству вред и всенародное возмущение» (44-2, 244 об.).

Слово «изменник» в XVIII в., как и раньше, являлось табуированным, запретным и было приложимо только к лицу, совершившему такое преступление. Публичное произнесение слова «изменник» сразу же вызывало тревогу и предполагало, что власти тотчас начнут «изменное дело», даже если это слово прокричал пьяный посадский Дементий Артемьев, который в 1722 г. «всех уфимцев называл изменниками» и по этой причине оказался в Преображенском приказе. Впрочем, там быстро выяснили, что в Уфе никто не замыслил измены государю, и Артемьева наказали лишь «на теле» за ложный извет (88, 662 об.). В 1728 г. как ложный изветчик был сослан в Сибирь слуга Яган Бон, который назвал своего господина капитана Даниила Вильстера «изменником», сказал, что тот «служит… в российском войске изменою» (8–1, 37 об.). В 1732 г. началось дело о собаке-«изменнике», когда посадский Василий Развозов донес на купца Григория Большакова, что Большаков «назвал ево, Развозова, изменником, при свидетелях». Однако Большаков отрицал свою вину и утверждал, что слова эти он относил не к Развозову, а к вертевшейся на том же крыльце собаке, что подтвердили и названные Большаковым свидетели (42-2, 109–111). В том же году били плетью некоего Данилу Голбуги на «за то, что называл Горбунова изменником» (775, 336).

После Стрелецкого розыска конца XVII в. к «изменнику» стали приравнивать «стрельца». Обозвать верноподданного «стрельцом» значило оскорбил, его и заподозрить в измене. Лишь в середине XVIII в. в проектах нового Уложения было предложено отменить доносы на того, «кто кого назовет партикулярно бунтовщиком или изменником или стрельцом» (180, 66).

Бунт — тяжкое государственное преступление — был тесно связан с изменой. Бунт всегда являлся изменой, а измена включала в себя и бунт. Конкретно же «бунт» понимался как «возмущение», восстание, вооруженное выступление, мятеж с целью свержения существующей власти государя, сопротивление его войскам, неподчинение верховной власти. Наказания за бунт следовали самые суровые. В 1698 г. казнили около двух тысяч стрельцов по единственному определению Петра I: «А смерти они достойны и за одну противность, что забунтовали и бились против большого полка» (197, 83; 163, 38). «Бунтовщиками» считались не только стрельцы 1698 г., но и восставшие в 1705 г. астраханцы, а также Кондратий Булавин и его сообщники в 1707–1708 гг., Мазепа с казаками в 1708 г. В августе 1764 г. подпоручик Смоленского пехотного полка В.Я. Мирович подговорил роту охраны Шлиссельбургской крепости начать бунт и освободить из заключения бывшего императора Ивана Антоновича Неожиданные для коменданта крепости «скоп и заговор» и поначалу успешные действия бунтовщиков представляли серьезную угрозу власти Екатерины II. Разумеется, несомненным бунтовщиком был и Емельян Пугачев с товарищи в 1773–1775 гг. Бунт Пугачева отягчало еще и самозванство.

Власти преследовали всякие письменные призывы к бунту, которые содержались в так называемых «прелестных», «возмутительных», «воровских» письмах и воззваниях (см. 421, 475–478; 783, 474, 553). Держать у себя, а также распространять их было делом смертельно опасным. Как и в случаях с другим и государственными преступлениями, собственно «бунт» — вооруженное выступление и призывы к бунту — в законодательстве той эпохи были одинаково преступны. Когда в 1708 г. шведы наступали в Белоруссии и на Украине, Петра I взволновали известия о появлении «возмутительных писем» — воззваний, которые противник напечатал на «славянском языке» и забросил каким-то образом в Россию. Царь запрещал своим подданным верить тому, что писалось в этих воззваниях, а также не позволял хранить их у себя (587-4, 2188; 489, 172–173). Запрет «рассеивать» вражеские манифесты включен и в Артикул воинский 1715 г. (арт. 130).

Как «бунтовые» расценили в Преображенском приказе в 1700 г. поступки известного проповедника Григория Талицкого. Во-первых, его обвинили в сочинении «воровских тетрадок», в которых он писал, «будто настало ныне последнее время и антихрист в мир пришел, а антихристом в том своем письме, ругаясь, писал Великого государя». Во-вторых, Талицкому ставили в вину раздачу и продажу его же рукописных сочинений с «хульными словами», а также в намерении раздавать народу опубликованные (с помощью печатных досок) «листы». Действия Талицкого в приговоре 1701 г. названы «бунтом», а сказанные и написанные им слова «бунтовыми словами» (325-1, 59–84).

Подьячего Лариона Докукина в 1718 г. обвинили в писании и распространении «воровских, о возмущении народа против Его величествия писем» и «тетрадок». Последние представляют собой в основном выписки из церковных книг, а письмо, которое он хотел «прибить» у Троицкой церкви в Петербурге, есть, в сущности, памфлет против современных ему порядков (осуждал бритье бород, распространение европейских обычаев, забвение заветов предков и т. д.). Между тем в этом письме нет (в отличие от посланий Талицкого) ни слова об антихристе, о царе вообще, о сопротивлении его власти, о бунте. Докукин лишь призывает не отчаиваться, стойко сносить данное свыше испытание «за умножение наших грехов», ждать милости Божией (325-1, 183–184). Тем не менее все это оценили как призыв к бунту.

Федор Журавский писал в частном письме к Аврааму Лопухину «о народных тягостях и о войне, о чем с ним, Аврамом, и говаривал». В приговоре по его делу все это было расценено так: «А то приличествует к бунту» (8–1, 14). Бунтовщиком назвали и полусумасшеднего монаха Левина. Он обвинялся в том, что «пришел он… в город Пензу и кричал всенародно злыя слова, а именно бунтовныя, касающияся к превысокой персоне Его и.в. и вредительныя государству». По делу Левина мы можем установить, какие слова, названные потом «бунтовыми», кричал 19 марта 1719 г., взобравшись на крышу мясной лавки пензенского базара, Левин: «Послушайте, христиане, послушайте! Много летя служил в армии у генерал-майора Гавриилы Семеновича Кропотовау команде… Меня зовут Левин… Жил я в Петербурге, там монахи и всякие люди в посты едят мясо и меня есть заставляли. А в Москву приехал царь Петр Алексеевич… Он не царь Петр Алексеевич, антихрист… антихрист… а в Москве все мясо есть будут сырную неделю и в Великий пост и весь народ мужеска и женска пола будет он печатать, а у помещиков всякой хлеб описывать… а из остальнаго отписнаго хлеба будут давать только тем людям, которые будут запечатаны, а на которых печатей нет, тем хлеба давать не станут… Бойтесь этих печатей, православные!.. бегите, скройтесь куда-нибудь… Последнее время… антихрист пришел… антихрист!” (325-1, 24).

Итак, «бунтовыми» признавались призывы терпеть земные муки, бежать от власти якобы пришедшего в лице Петра I антихриста. Логика в таком обвинении есть. Формально всякие слова, произнесенные Левиным, есть непризнание власти монарха, неподчинение ему, следовательно, согласно праву того времени, бунт. Также вполне в поле русского права и традиционного понимания бунта держалась и Екатерина II, которая назвала АН. Радищева с его «прелестной книгой» «бунтовщиком, хуже Пугачева». Страх самодержавия перед угрозой бунта, с которым оно сталкивалось не раз в течение всего XVII в. в Москве и в других городах, оставался великим и в XVIII в. Люди, которые писали Артикулы воинские 1715 г., как и авторы Уложения 1649 г., хорошо знали, что такое бунт, который мог по одному кличу, брошенному в возбужденную толпу, вспыхнуть мгновенно, как пожар. Поэтому Артикул воинский так строго предписывал, чтобы военные в случае ссоры, брани, драки никогда не звали на помощь своих товарищей, «чтоб чрез то (крик, призыв. — Е.А.) збор, возмущение, или иной какой непристойный случай произойти мог» (626-4, 352). В XVIII в. «бунт» понимался не только как вооруженное выступление или призыв к нему в любой форме, но как всякое, даже пассивное, сопротивление властям, несогласие с их действиями, «упрямство», «самовольство», критика, а подчас — просто активность людей в их жалобах.

Само слово «бунт» было таким же запретным в XVIII в., как и слово «измена». Сказавшего это слою обязательно арестовывали и допрашивали, как это случилось с посадским Герасимом Волковым, который в 1724 г. обозвал «с пьяну бунтовщиком» своего товарища Рыбникова За это слою он оказался в сыске, где его допрашивали, пытали, а потом высекли кнутом (88-1, 777 об.).

Очень часто в приговорах понятие «бунт» соседствовало с двумя другими упомянутыми выше понятиями — «скопом» и «заговором». Чем же они различались? Г.Г. Тельберг считал, что различий тут нет никаких: «бунт» — это и есть «скоп и заговор» (730, 99). Действительно, в главе 2 (ст. 20, 21) Уложения сказано о преступниках, которые «грабити и побивали… приходили скопом и заговором». Но мне кажется, что Тельберг ошибся. В Уложении, да и в других законодательных актах, есть другие трактовки этих понятий. Во-первых, «скоп и заговор» безусловно понимали как вхождение нескольких людей в преступное объединение («скоп») для «заговора» — соглашение для совершения неких антигосударевых деяний типа «измены», «бунта» и т. д. («А кто Московского государьства всяких чинов люди сведают или услышат на Царьское величество в каких людех скоп и заговор или иной какой злой умысел» (гл. 2, ст. 18). Во-вторых, «скоп и заговор» рассматривали еще и как умысел к совершению самых разных государственных преступлений («зла»). В 1677 г. в Якутске воевода открыл заговор казаков и промышленных людей против него и сообщал об этом в Сибирский приказ: «Воровским своим советом, скопом и заговором… хотели убить… воеводу» (107, 99). В 1727 г. в «злом умысле» обвинили П.А. Толстого и A.M. Девьера, которые в указе названы «мятежниками, которые тайным образом совещались противу… уставу» (завещания) Екатерины I (633-63, 602–603).

В Уложении и других законах выделение «скопа и заговора» в отдельную категорию тяжких преступлений можно связать и с антиземской тенденцией самодержавной власти, которая рассматривала всякое добровольное (временное или постоянное) объединение людей не иначе как преступный «скоп и заговор», направленный на свержение власти самодержца Поэтому в XVII–XVIII вв., самодержавие, как уже сказано выше, крайне недоброжелательно относилось ко всяким не одобренным государством или церковью собраниям, депутациям и другим коллективным действиям, с какой бы целью их ни задумывали. «Самовольство» поставлено в один ряд со «скопом и заговором» (Уложение, гл. 2, ст. 20). При этом Уложение 1649 г. все же отличает преступное «прихаживанье для воровства» от законного «прилаживанья для челобитья» (ст. 22). Тем самым у подданных еще оставалась возможность для не запрещенных законом совместных действий. Все изменилось в XVIII в. Петровское законодательство категорически запретило любые попытки организовывать и подавать властям коллективные челобитные. Артикул воинский запрещает «все непристойные подозрительные сходбища и собрания воинских людей, хотя для советов каких-нибудь (хотя и не для зла) или для челобитья, чтоб общую челобитную писать, чрез что возмущение или бунт может сочинитца». Эта норма главы 17-й с заголовком: «О возмущении, бунте и драке» написана самим Петром I (626-4, 352; 193, 48). В Артикуле прямо сказано, что зачинщиков коллективных челобитных следует вешать без пощады, независимо от причины их жалобы и содержания челобитной, «а ежели какая кому нужда бить челом, то позволяется каждому о себе и о своих обидах бить челом, а не обще» (626-4, 352). В «Инструкциях и Артикулах военных российскому флоту» также категорически запрещалось «умышленные советы чинить на берегу или на корабле». Их расценивали как преступные сходки, независимо, «о какой причине то (совещание. — Е.А.) ни было», «хотя и не для зла» (587-4, 2267; 751, 141). За государственное преступление признавали также и возмущенные крики военнослужащего о невыплаченном жалованье. Такой солдат, согласно закону, «имеет без всякой милости, яко заводчик возмущения, наказан быть… ибо сие есть действительное возмущение» (632-4, 340). Закон, по-видимому, действовал. В 1728 г. дьячок Григорьев показал, что он в Москве слышал разговор неизвестных ему солдат «У нас-де ныне в армее хорошо военный суд творитца: сошедчись-де во един круг ничего говорить и шептать никому не велят» (575, 129).

Такие ограничения касались не только разговоров в солдатских «бекетах» и караулках, но и общественной жизни всех других подданных, касались общественной жизни разных слоев общества, будь то старообрядческие моления при Петре I, мужские вечеринки «конфидентов» в доме А.П. Волынского при Анне Ивановне, светская болтовня в салоне Лопухиных при Елизавете Петровне или ритуальные собрания масонских лож при Екатерине II. Все эти коллективные действия расценивались властью как преступные «сборища», «сходбища», «скоп и заговор». Тем удивительнее события начала 1730 г. в Москве, когда во время междуцарствия сотни дворян собирались в разных домах и свободно обсуждали проекты реформ, спорили о будущем устройстве России (см. 405). Это было редчайшее явление русской политической жизни, участники которого, согласно нормам законодательства самодержавия, были все поголовно государственными преступниками.

Из реальных, но неудавшихся попыток «скопа и заговора» привлекают внимание три: история камер-лакея Александра Турчанинова (1742 г.), а также Иоасафа Батурина (1753 г.) и Василия Мировича (1764 г.). Из дела Турчанинова и его сообщников — преображенца-прапорщика Петра Квашнина и сержанта-измайловиа Ивана Сновндова, арестованных в 1742 г., видно, что действительно налицо были преступные «скоп и заговор» с целью свержения и убийства императрицы Елизаветы. Сообщники обсуждали, как «собрать партию», причем Квашнин говорил Турчанинову, что он уже подговорил группу гвардейцев. Сновидов обещал Турчанинову, что «для такого дела друзей искать себе будет и кого сыщет, о том ему, Турчанинову, скажет и после сказывал, что у него партии прибрано человек с шестьдесят». Был у них и конкретный план действий: «Собранных разделить надвое и ночным временем придти к дворцу и, захвати караул, войти в покои Ея и.в. и Его императорского высочества (Петра Федоровича. — Е.А.) умертвить, а другою половиною… заарестовать лейб-компанию, а кто из них будет противиться — колоть до смерти». Ясно была выражена и конечная цель переворота «Принца Ивана возвратить и взвести на престол по-прежнему» (506, 332–335).

Считать эти разговоры обычной пьяной болтовней нельзя — среди гвардейцев было немало недовольных как свержением 25 ноября 1741 г. Брауншвейгской фамилии и приходом к власти Елизаветы, так и тем, что лейб-компанцы — три сотни гвардейцев, совершивших этот переворот, — получили за свой нетрудный «подвиг» невиданные для остальной гвардии привилегии. Тот ночной путь, которым лейб-компанцы прошли к собственному благополучию, казался некоторым из их бывших товарищей по гвардии (а гвардейцев тогда было около 10 тыс. человек) соблазнительным и легко исполнимым. Турчанинов же, служа лакеем при дворце, знал все входы и выходы из него и мог стать проводником к опочивальне императрицы. А это было весьма важно — ведь известно, что в ночь на 9 ноября 1740 г. подполковник К.Г. Манштейн, вошедший по приказу Б.Х. Миниха с солдатами во дворец, чтобы арестовать регента Бирона, едва не провалил все дело: он в поисках опочивальни регента заблудился в темных дворцовых переходах (457, 199–200). Только случайность позволила раскрыть заговор Турчанинова.

Другой заговорщик — Иоасаф Батурин — был человеком чрезвычайно активным, фанатичным и психически неуравновешенным. Он отличался также склонностью к авантюризму и умением увлекать за собой людей. Подпоручик Бутырского пехотного полка, расквартированного в Москве, где в этот момент (летом 1749 г.) находился двор, Батурин составил план переворота, который предусматривал такие вполне достижимые в той обстановке цели, как изоляция придворных и арест императрицы Елизаветы. Предполагали заговорщики и убить ее фаворита А.Г. Разумовского — командира лейб-компании: «Того-де ради хотя малую партию он, Батурин, сберег и, наряда в маски, поехав верхами, и, улуча него, Алексея Григорьевича, на охоте изрубить или другим манером смерти его искать он будет». Надеялись заговорщики прибегнуть и к мышьяку (518, 340–345). Батурин намеревался действовать решительно (необходимейший элемент успешного переворота!) и после ареста императрицы Елизаветы и убийства Разумовского вынудить высших иерархов церкви срочно провести церемонию провозглашения великого князя Петра Федоровича императором Петром III.

Планы Батурина не кажутся бреднями сумасшедшего одиночки. Батурин имел сообщников в гвардии и даже в лейб-компании. Следствие показало также, что он договаривался и с работными людьми московских суконных фабрик, которые как раз в это время бунтовали против хозяев и могли бы, за деньги и посулы, примкнуть к заговорщикам. Батурин был убежден, что можно «подговорить к бунту фабришных и находящийся в Москве Преображенский батальон и лейб-компанцов, а они-де к тому склонны и давно желают» (83, 144). Батурин и его сообщники надеялись получить от Петра Федоровича деньги, раздать их солдатам и работным, обещая последним от имени великого князя выдать тотчас после переворота задержанное им жалованье. Батурин предполагал во главе отряда солдат и работных «вдруг ночью нагрянуть на дворец и арестовать государыню со всем двором», тем более что двор и императрица часто находились за городом, в плохо охраняемых временных помещениях и шатрах. Солдат он «обнадеживал… что которые-де будут к тому склонны, то его высочество пожалует теми капитанскими рангами и будут на капитанском жалованье так, как ныне есть лейб-компания» (518, 343). Здесь мы, как и в истории Турчанинова, видим стремление заговорщика сыграть на зависти солдат к благополучию лейб-компанцев.

Наконец, Батурин сумел даже подстеречь на охоте великого князя и во время этой встречи, которая привела наследника престола в ужас, пытался убедить Петра Федоровича принять его предложения. Как писала в своих мемуарах Екатерина II, супруга Петра, замыслы Батурина были «вовсе не шуточны», тем более что Петр утаил от Елизаветы Петровны встречу с Батуриным на охоте, чем невольно поощрил заговорщиков к активности — Батурин принял молчание великого князя за знак его согласия (313, 158).

Но заговор не удался, в начале зимы 1754 г. Батурина арестовали и посадили в Шлиссельбургскую крепость, где он в 1767 г., расположив к себе охрану, чуть было не совершил дерзкий побег из заточения. Но и на этот раз ему не повезло: заговор его разоблачили, и Батурин был сослан на Камчатку. Там в 1771 г. вместе со знаменитым Беньовским он устроил-таки бунт. Мятежники захватили судно и бежали из пределов России, пересекли три океана, но Батурин умер у берегов Мадагаскара. Вся его история говорит о том, что такой авантюрист, как Батурин, мог бы, при благоприятном стечении обстоятельств, добиться своей цели — совершить государственный переворот (подробнее см.: 359, 3-19; 647, 760).

С подобными же заговорами столкнулась и вступившая в июле 1762 г. на престол Екатерина II. По многим обстоятельствам дело гвардейцев Петра Хрущова и братьев Гурьевых, начатое в октябре 1762 г., напоминает дело Турчанинова 1742 г. Опять у власти был узурпатор — на этот раз совершившая государственный переворот Екатерина II, опять (причем тот же самый) сидяший под арестом экс-император Иван Антонович, снова застольные разговоры горячих голов — измайловских офицеров братьев Гурьевых. Они, участники успешной июльской революции 1762 г., как и приятели Турчанинова, недовольны своим положением и завидуют братьям Орловым, — те ведь сразу стали вельможами, а они по-прежнему не удел и не у денег. Соблазн повторить «подвиг» Орловых у Гурьевых и их приятеля Хрущова был, по-видимому, велик. Власть в лице императрицы и ее окружения, узнав о заговоре и арестовав заговорщиков, была встревожена как зловещими слухами в обществе о подготовке нового переворота, так и показаниями самих арестованных, говоривших, что «у нас-де в партии до тысячи человек есть», что «солдаты армейских некоторых полков распалены», что их поддерживают И.И. Шувалов и князь Н.Ю. Трубецкой (529a-1, 77–78). Учитывая потенциальную опасность заговора, Екатерина II поступила для себя необычно сурово: братья Гурьевы и Петр Хрущов были приговорены к смерти, но потом шельмованы и сосланы в Сибирь. Однако не прошло и двух лет, как снова возникла опасность государственного переворота. Подпоручик В.А. Мирович пытался освободить из Шлиссельбургской крепости Ивана Антоновича.

Список преступлений по рубрике «скоп и заговор» с целью захвата власти нужно пополнить и перечнем успешно осуществленных заговоров. Речь идет об упомянутом выше заговоре цесаревны Елизаветы Петровны и гвардейцев, вылившемся в переворот 25 ноября 1741 г. и свержение Ивана Антоновича, а также о заговоре императрицы Екатерины Алексеевны и Орловых, который привел в июне 1762 г. к свержению Петра III. Наконец, нужно упомянуть заговор П. А. Палена и других, закончившийся убийством Павла I 3 марта 1801 г. Эти заговоры, естественно, не расследовались — вспомним знаменитые слова С.Я. Маршака:

Мятеж не может кончиться удачей, В противном случае его зовут иначе.

Тяжким государственным преступлением было самозванство («самозванчество», или «именование себя непринадлежащим именем», или «вклепавший на себя имя» — (681, 97). Его не знали в России до начала XVII в. В эту эпоху оно принесло неисчислимые беды стране, стало символом разрушения установленного Богом общественного порядка, проявлением зла, беззакония и хаоса. Появление самозванства привело к надругательству над ранее священной властью самодержца и во многом способствовало падению ее авторитета, появлению новых самозванцев. Социально-психологическая подоплека самозванства довольно сложна. Изучая ее, нужно учитывать черты массовой психологии средневековья, веру человека в чудесные спасения государей, бежавших из-под ножа убийцы, подмененных и тем спасенных багрянородных детей. Примечательна и мистическая вера в особые символы и меты — «царские знаки». Как говорил один из узников Преображенского приказа, «ныне государь в Стекольной в столбе закладен, а который государь в Москве государем — он швед, а у нашева государя есть знамя: на груди и на обоих плечах по кресту» (88. 723). Будем помнить, наконец, и об отчаянной смелости авантюристов, пытавшихся это использовать для захвата власти (703, 278–279; 681, 96-115).

В русском праве о самозванстве нет особого закона или статьи, хотя, как уже отмечалось выше, глава 2-я Уложения 1649 г. проникнута идеей праведного противопоставления законного монарха его незаконному сопернику, который «хочет Московским государьством завладеть и государем быть». В этом явно слышен отзвук закончившейся ранее борьбы за русский трон. К началу XVIII в. казалось, что время самозванцев навсегда миновало, однако этот век принес такое количество самозванцев, какого не знал предыдущий XVII век. Несколько самозванцев появилось уже при Петре I и сразу же после его смерти. В 1730—1750-х гг. было выловлено восемь самозванцев, а в 1760—1780-е гг. число «Петров Федоровичей» точно даже не подсчитали — около десятка. Последний лже-Петр III был выловлен в 1797 г. Это был нищий Петушков — молчальник в веригах, который признал свое сходство с профилем на рублевике Петра III (112, 325–326; 743, 134–141; 553, 95).

Причины столь резкого и опасного для самодержавной власти возрождения самозванства в XVIII в. коренились в династических «нестроениях», которые постигли семью Романовых в первой четверти XVIII в. Начало им положила драматическая ситуация 1718 г., когда бегство, следствие, суд, а потом и таинственная смерть царевича Алексея внесли смятение в сознание народа, не случайно первыми самозванцами стали как раз «царевичи Алексеи Петровичи». После гибели Алексея состояние «династического напряжения» сохранялось: Петр I в начале 1725 г. умер без завещания, обострилось соперничество потомков от двух его браков (с Евдокией Лопухиной и с Мартой-Екатериной Скавронской).

Затем возникает противопоставление потомков Петра I (Елизавета, Карл-Петер-Ульрих — будущий Петр Федорович) и потомков егобрата-со-правителя Ивана V (Анна Ивановна, Анна Леопольдовна, Иван Антонович). Постоянную пищу народной молве давали легенды о «подменности» Петра I, о волшебном «спасении» юного Петра II. В манифесте о казни самозванца Миницкого в 1738 г. власть предупреждала подданных, чтобы они «твердо и непоколебимо стояли в верности к Ея и.в., а таким злодеям (как самозванец Миницкий. — Е.А.) обману отнюдь не верили под лишением живота своего» (587-10, 7653).

Ореолом мученичества было окружено имя заточенного в узилище бывшего императора Ивана Антоновича. И все же к началу 1760-х гг. самозванство в условиях устойчивой власти императрицы Елизаветы, при наличии наследника престола Петра Федоровича, даеще после рождения у последнего в 1754 г. сына Павла, явно пошло на убыль. В это время самозванство даже теряет персонификацию — после смерти царевича Алексея, а потом Петра II в 1730 г. прошел большой срок, и поэтому в конце царствования Елизаветы Петровны если и появлялись самозванцы, то назывались безымянными «государями» (112, 325).

Но вскоре самым сильным потрясением для народного сознания и толчком к новому всплеску самозванства стала трагическая история Петра III, свергнутого своей женой императора, который якобы скрылся среди народа. В длинной череде лже-Петров III были и психически больные люди, и авантюристы разного калибра. Один из них не устраивал смятений и мятежей, а тихо, благодаря слуху, пущенному о его «царском происхождении», паразитировал среди крестьян, которые передавали «государя» друг другу, кормили и поили его, на что самозванец, собственно, и рассчитывал. Другой объявил себя «Петром III», чтобы… добыть денег на свадьбу, третий в 1773 г. говорил приятелю о намерении сделаться «Петром III»: «А может иной дурак и поверит! Ведь-де простые люди многие прежде о ево смерти сомневались и говорили, что будто он не умер» (681, 99, 119, 125). И расчет этот был не так уж и глуп: огромные массы людей, пропитанные мифологическим сознанием, верили в «чудесные спасения», «царские знаки» и, недовольные своей жизнью, шли за самозванцем. История Пугачева показала, как можно с выгодой использовать эти народные настроения. Для Максима Шигаева и его товарищей, которые познакомились с Пугачевым в 1773 г. на Таловском умете, «царские знаки» на груди этого беглого донского казака были лишь зажившими болячками. Яицким казакам, недовольным своим положением, было гораздо важнее решить проблему: можно ли использовать Пугачева для успешного «мятежного дела» или нет? Как известно, казаки, убедившись в том, что самозванец им подходит, заключили с ним своеобразный договор. Они обеспечили самозванцу «признание», первоначальную вооруженную поддержку, что и позволило поднять на бунт те слои народа, которые верили в чудесное спасение «анператора» (286-1, 206–207, 220–221 114, 149).

Так оказалось, что самозванство таило в себе серьезнейшую угрозу государственной безопасности в течение всего XVIII в. Как отмечалось выше, в русском праве не было специальных законов, которые бы кодифицировали состав такого преступления, как самозванство. «Изменник», «бунтовщик», «клятвопреступник», «вор» — такие оценки давали законы того времени самозванцу. Самозванец классифицировался как вор в узком значении этого слова, конечно, не как «вор овощной», а как вор царского имени, как «похититель имени монарха» (196, 187). К этому преступлению подходила 2-я статья 2-й главы Уложения об измене, в которой говорилось: «Также будет кто при державе Царского величества (т. е. при царствующем монархе. — Е.А.), хотя Московским государством завладеть и государем быть» и т. д.