Избранное

А картофель все поливает дождем. Пригнали мы, что смогли, двух лошадей, остальное сами, всей бригадой, на плечах вынесли. Но спасли мало — почти весь картофель сгнил.

Вот какая история вышла. Нет, товарищи, тут не случайность. Таких случаев было много, очень много… и теперь нам ясно, что все это звенья одной цепи.

— Какой цепи?

— А такой, которой зловредный богач хотел задушить наш кооператив. Вот какая цепь, товарищи!

Павол Тинка резко захлопывает записную книжку. Проводит рукой по отливающим черным блеском коротким волосам. Потом, видимо, вспоминает еще что-то.

— Вот еще что я хотел сказать, товарищи. Как случилось, что пана Мишинку вы судите только сейчас, что он так долго был здесь большим паном и мог водить нас за нос?

Это случилось потому, товарищи, что мы были недостаточно бдительны. И хоть мы, молодежь, давно раскусили этого богача-вредителя, но не сумели убедить других членов кооператива.

Наши люди еще не совсем подняли голову, слишком уж привыкли покорно ее склонять. Нужно открыть им глаза, пусть они смело смотрят вперед и гордятся своим трудом, пусть не боятся говорить правду и бороться за нее, не боятся выступить против папа Мишинки, против всех подобных ему. Вот что я еще хотел сказать, товарищи…

Пан Мишинка уже давно с трудом сдерживает гнев. Покраснел, руками в спинку скамьи вцепился. Едва молодой Тинка кончил, он вскакивает и, дико размахивая руками, кричит суду и всему собранию:

— Довольно… Хватит! Можете осудить меня… вы, сброд! Да, сброд! Осудите меня! Но карты еще переменятся! Вы еще узнаете, кто такой пан Мишинка! Голытьба! На коленях приползете к пану Мишинке! Карты еще переменятся… приползете!

Потом бросает взгляд на группу членов садзянского кооператива, сидящих около старого Павола Югаза, — не слышит колокольчика председателя, не слышит и не видит ничего вокруг себя.

— А вы, — продолжал он выкрикивать, — вы еще пожалеете! Горючими слезами будете оплакивать этот день! Сперва меня, а потом вас. Всех вас коммунисты под замок посадят… всех!

Пришлось вмешаться охране. Подсудимого усадили на место, председатель суда, не перестававший звонить в колокольчик, добился наконец тишины.

В этой тишине поднялся Павол Югаз и сказал:

— Что ты на меня кричишь? Разве я такой, как ты? Вижу теперь, не человек ты, Мишинка, а зверь. Такого и правда жалеть нельзя. Его жалеешь, а он тебе в горло норовит вцепиться. Нет, плоха такая жалость! Ведь ты, Мишинка, затеял войну! Право слово — воину! Вот ты говорил: карты переменятся… Как же они переменятся? Нет, скажу я вам, не след жалеть такого, не след!..

Павол Югаз по старой привычке тянется к кисету с табаком; его морщинистая, натруженная рука дрожит от волнения.

Суд удаляется на совещание. В зале возбужденный шепот.

Все глаза враждебно смотрят на обвиняемого.

Воинственный пыл пана Мишинки улетучился. Съежившись, сгорбившись в своем синем двубортном пиджаке, он закрывает лицо руками, не хочет ничего слышать, ничего видеть. Но все равно чувствует устремленные на него взгляды, враждебные взгляды — полный зал враждебных глаз!

Перевод О. Малевича.

БАЛАМУТ

1

Винцо беспокойно ворочался в постели, вздыхал. Сбросил с себя тяжелую, душную перину и лежал в одном исподнем, но заснуть не мог. Жена тоже проснулась:

— Ты чего не спишь? — спросила она сонным голосом.

— Да сплю я… — сердито пробормотал Винцо. Но он не спал. И рука побаливала, и мысли одолевали, никак от них было не отделаться. В открытые окна сквозь занавески проникал в комнату лунный свет. Пахло геранями. Анчины герани, с нежностью подумал Винцо.

По странной ассоциации вспомнился ему другой, совершенно другой запах: тяжелый дух навоза. И тут же встала в глазах картина: идет дождь. На огромном четырехугольном дворе хлещет дождь, застилая длинные одноэтажные строения хутора. Он, Винцо, шестилетний мальчик, нечесаный и неумытый, в одной рубашонке, сидит на пороге конюшни, сжавшись в комок, подрагивает от холода. Горы навоза громоздятся прямо перед ним и тянутся вдоль хлевов почти во всю ширь двора. Навозная жижа, смешавшись с дождевой водой, бежит ручьем, вспучивается. Винцо может окунуть в нее пальцы ног, если захочет. С другого конца двора в открытые ворота въезжает навозная телега. Отец выпрягает лошадей, Винцо слышно, как он кашляет за холмами навоза. Немного погодя отец выводит лошадей, сгорбленный, с мокрым мешком на голове.

— Ты чего тут сидишь? — напускается он на Винцо. И заходится в кашле. Мама говорит, он после каждого слова кашляет, вспомнил Винцо.

Винцо родился в семье батрака в двадцатом году. Соломенные крыши, приземистые, покосившиеся длинные строения из необожженного кирпича и навоз, царивший над всем двором, запах навоза, сопровождавший все его детство. Даже когда вечером пили кофе, этот запах перебивал слабый аромат цикория. Винцо был неглупый, но упрямый мальчик, необщительный, обходился без игр, без товарищей. Он закончил пять классов народной школы и четыре класса городской. Окончил в числе лучших — самым лучшим он, батрацкий сын, и не мог быть, иначе что сказал бы пан Кишфалуди, их хозяин, с сыном которого он учился в школе?

И Винцо уже тогда уразумел, что к чему на белом свете. Натерпелся нужды и насмешек, которые с нуждой в паре ходят — бедняк всякому на посмеяние. И он решил, что не будет жить так, как отец. Нет и нет, ни за что! Он избавится, вырвется отсюда, с этого проклятого навозного двора!

Но в тридцать пятом, едва он закончил городскую школу и собирался на свой страх и риск пробиваться дальше, во время жатвы отец разбился при вывозе сена. Беспрестанно кашлял и плевался кровью, а осенью умер. Мать не так убивалась по отцу — отмучился, бедняга, хоть отдохнет на том свете, при жизни ему было не до отдыха, — она лила горючие слезы, оплакивая себя и четверых малолетних детей.

Что делать?

Над ними нависла угроза, что их прогонят со двора. Так Винцо пришлось распроститься со своими мечтами и вернуться на ненавистный навозный двор. Он был сильным, выполнял мужскую работу, к нему перешли отцовы лошади. Он еще больше замкнулся, а взгляд его стал еще более тяжелым, он почти не улыбался. Что выйдет из этого парня? — вздыхала мать, когда вечером, измотанная, укладывалась в постель.

Он никого не боялся. Ему было шестнадцать лет, когда он в первый раз нагрубил управляющему, и тот лишь удивленно посмотрел в темные глаза коренастого, сильного паренька. Мать, правда, испугалась. Смирись, сынок, что с нами будет, если нас выкинут на улицу? Хуже не будет, ответил он, оторвавшись от книги. По вечерам, перед сном, он всегда читал, не желая отказываться от мысли об учебе. Веки у него слипались от усталости, точно свинцом налитые, сколько раз он засыпал над раскрытой книгой! Винцо осунулся, глаза в окружьях нависших бровей и широких скул смотрели на мир еще мрачнее.

На дворе его не любили, но уважали. Когда старому Ленгарту надо было чего-нибудь добиться от хозяина, мужики советовали: «А ну, прихвати Баламута; не мешает иметь при себе кого посмелее». Его прозвали Баламутом, потому что он не боялся вступиться за правое дело. В самом доле, он мог сказать правду в глаза даже хозяину, самому пану Кишфалуди!

Летом тридцать восьмого года на каникулы приехал молодой пан Имре. Винцо был уже взрослый парень, дюжий мужик, красавец, светлые волосы вились у него колечками: волосы — это было все, что он унаследовал от матери. Однажды, уже стемнело, он гнал на подводе, надо было свезти еще один воз. И возле барской усадьбы, на повороте чуть не сбил Имре, возвращавшегося из деревни. Окутанный облаком пыли, Имре так и врос в землю, как вкопанный, потом погрозил кулаком и крикнул: «Вонючка!»

Винцо расслышал это даже сквозь грохот подводы. Резко, на всем скаку остановив лошадей, он сошел с повозки. С невозмутимым видом подошел к молодому хозяину:

— Что ты сказал?

— Вонючка! Вонючий батрак!

Винцо размахнулся и, не говоря ни слова, ударил. Имре завопил, из носа у него ручьем хлынула кровь. Он размазал ее по лицу, заскулил и бросился бежать. Винцо обтер о штаны руку, которой ударил, и усмехнулся.

Ей богу, так это и было. Даже теперь, лежа в постели, Винцо усмехается при этом воспоминании, и ему чудится легкий зуд в здоровой правой руке.

На другой день его вызвали к старому хозяину. Хозяин и в самом деле был уже старый, голова у него постоянно тряслась, как будто он молча все время возражает кому-то — нет, нет. В канцелярии он носил пенсне, в обществе — монокль, а на крашеных усах до самого обеда — наусники.

— Ты знаешь, что я могу отдать тебя под арест? — спросил он дрожащим голосом.

— Отдайте, вельможный пан.

— Но… но… — вельможный пан стал заикаться, а голова у него тряслась так, что Винцо подумал: того гляди сорвется с шеи и улетит. И Винцо захохотал над своей выдумкой, а у старого пана со страха свалилось пенсне с носа.

— Вон! — заверещал он что было мочи. Винцо водрузил кепку на голову и в дверях насмешливо сказал:

— Нижайше кланяюсь, вельможный пан.

Но его не арестовали, потому что старый пан вскоре отбыл в Братиславу к Эстергази. Обсуждался вопрос о новых границах, которые тайком, задолго до арбитража, фабриковали в венгерском аристократическом клубе: надо было договориться, чтобы поместье Кишфалуди отошло к великой венгерской империи. В этой обстановке жандармам уже было неохота мучить бедного парня в угоду венгерскому помещику. Новая граница, действительно, пролегла в ста метрах севернее владений Кишфалуди, рассекла деревню надвое и, обогнув поместье с востока, свернула на юг. Винцо, забрав мать и братьев с сестрами, переселился на север, в нагорье, откуда был родом отец. Первое время он батрачил на богатых хозяев, потом устроился на строительстве новой автострады, которые тогда прокладывали без счету! И для чего!

Там, в той деревне, в Лесниках, он и познакомился с Анчей. Она была, как говорится, не чета ему, из довольно зажиточной крестьянской семьи, дочка хозяина из Вышного Груня. Но с первой же встречи, когда этот широкоплечий парень склонил перед ней голову в кольцах русых кудрей, когда он в танце обнимал ее за плечи и смотрел своим тяжелым, сумрачным взглядом, весь прежний мир перестал для нее существовать и остался только он — Винцо. Да, это была поистине любовь с первого взгляда, и она не кончилась после первой же ночи, как это нередко бывает. Чем больше вставало перед ними препятствий, тем крепче становилась любовь. А препятствий хватало, вся деревня ополчилась против чужака, отец лишил Анчу наследства, иголки не получишь, кричал он в корчме, а мать, трещотка, кляла ее на чем свет стоит. Но Анча каждый вечер поджидала Винцо, когда он возвращался со строительства, и потом они уходили подальше от людских глаз в березовую рощу, а если шел дождь, прятались где-нибудь в пустом сарае.

Винцо приподнимается на локтях и при лунном свете долго, долго смотрит на жену, которая лежит подле него.

— Какая красивая… — шепчет он, здоровой рукой любовно, осторожно гладя ее обнаженное плечо, едва касаясь, чтобы не разбудить.

И правда, хороша, хотя родила уже двоих детей и с утра до вечера трудится не покладая рук. Они поженились летом сорок первого, а через два месяца Винцо призвали в армию. На следующий год он уже попал на Восточный фронт — чтобы защищать бога и отечество, христианство и нацию от безбожных большевиков, как объяснил им полевой священник перед отправкой. Винцо был младшим сержантом, связным при батальоне Быстроходной дивизии[2], ему выделили мотоцикл, а поскольку он неплохо умел читать карту, то месяца через три ему удалось перебежать на другую сторону. Тогда-то его и ранило, какие-то немцы на передовой прострелили ему бедро в то время, как он всем телом вжался в руль. Тем не менее он перешел линию фронта, полежал немного в госпитале и в числе первых подал заявление в Чехословацкий корпус[3], который как раз начали формировать.

Ну, а потом была война, он не любил вспоминать о ней. Было плохое и хорошее, но больше плохого, очень плохого, он и по сей день не перестает удивляться, что вернулся живой и здоровый. Спустя полгода после возвращения на родину он демобилизовался и приехал к своим в Пустое Поле, где его жена, мать и братья с сестрами работали на землях Кишфалуди, разбитых на участки.

Увидев его на маленькой станции, старый Ленгарт воскликнул:

— Баламут вернулся, надо же!..

А один справный мужик, по имени Карикаш, вечером в корчме рассуждал:

— Значит, слыхал я, вернулся… хммм… Баламут. И что… значит, из России прибыл, хм… большевик он, самый что ни на есть безбожный. Эхмм… от него надо подальше держаться, потому как он всех нас замарает… — Карикаш вздыхал и хмыкал, потому что не мог выговорить в один прием и пяти слов. Он был такой тучный, что на его багровой шее образовались три толстые складки, как будто кто-то сделал ему на загривке три зарубины.

Три дня Винцо провалялся дома, лежал, слонялся вокруг Анчи и привыкал к своему уже трехлетнему сыну. Но потом стал ходить по соседям, беседовал с дядюшкой Ленгартом, прислушивался, о чем толкуют мужики в корчме, и не выдержал. Как-то утром он надел военную форму и приколол все награды.

— Куда ты? — со страхом спросила Анча.

— В область, — ответил он, сверкнув глазами.

В области тогда заправлял его знакомый, Штвртак, учитель из Сельчан, они вместе учились в городской школе. Тот встал из-за стола, протянул руку, но Винцо ее не пожал.

— Что же это такое? — строго спросил он, и его темные глаза на исхудалом лице зажглись злобой.

— А что? — спросил Штвртак, обиженно опуская руку.

— Он еще спрашивает! Я из вас душу вытрясу, что же вы натворили?! Ведь люди начнут дохнуть с голоду, станут хаять новую республику за такие дела! Чем им обрабатывать землю, языком, что ли?!

А дело было в том, что разделенное на участки поместье Кишфалуди обрабатывалось всего на одну четверть. Не было упряжи, не было орудий, не было скота, и люди терпели нужду, жили впроголодь.

Штвртак только плечами пожал:

— Ничего нет. Немцы…

— Немцы?! Креста на тебе нет, знаем мы вашу политику. Парцелляция называется — да вы ее назло провели. Люди бедствуют и вздыхают: при старике-то лучше было, хоть не голодали. Устроили праздник, наболтали с три короба! Почему не дали им хозяйствовать сообща, чтобы как-то сводить концы с концами? В России…

— Нельзя. Закон…

Штвртак и еще бы говорил, но Винцо так на него глянул, что тот сразу осекся.

— Ну, ладно, — сказал Винцо вроде как ни в чем не бывало, но у Штвртака от его мирного тона мороз побежал по коже. — Через две недели выделишь шесть упряжек. А не то — опять приду… — Винцо сделал ударение на последних словах, глядя Штвртаку прямо в глаза.

Как ни странно — через две недели лошади были. Бог весть, откуда Штвртак их раздобыл, а Винцо лишь пожалел, что не попросил больше.

Он стал председателем сельского национального комитета в Пустом Поле. Распорядился осушить лужу, которая исстари простиралась посреди деревни к великой радости деревенских гусей, на месте лужи высадили деревья, привели площадь в божеский вид. Зарегулировали ручей и добились государственной субсидии на строительство домиков для сельскохозяйственных рабочих, потому что во время войны усадьбу подразрушило. Голова у него была битком набита планами, один другого величественнее, возвышеннее. Но после выборов в сорок шестом он был вынужден освободить свой пост, и на его место пришел Карикаш. Однажды ночью кто-то с корнем вырвал деревца, ураганом смело чернозем, и на площади снова разлилась лужа.

Винцо вздохнул, перевернулся на другой бок и проворчал под нос: «Эх, чтоб вам ни дна, ни покрышки!..»

Он опять стал работать на земле. Руки у него отвыкли от плуга, сперва не хватало ловкости, но со временем былые приемы восстановились, и чем больше у него спорилась работа, тем легче становилось на душе. Анча тогда забеременела вторым ребенком, и он надрывался в одиночку, с единственной лошаденкой на восьми гектарах. Он еще больше похудел и потемнел лицом, и даже белокурые волосы утратили прежний блеск, но он выдержал, как выдерживал все. Кое-как перебились и в следующем засушливом году. Анча говорит, что это были лучшие годы из всех, которые они прожили вместе, но Винцо они кажутся прожитыми впустую. Это было какое-то зряшное счастье, считает он, какое же это счастье — топтаться на одном месте? И вдруг все пришло в движение, понеслось так стремительно, что и у Винцо голова пошла кругом. Правительственный кризис был в самом разгаре, когда Винцо с бывшими сельскохозяйственными рабочими направился в сельское правление и вышвырнул из канцелярии Карикаша со всем его барахлом. Винцо снова возглавил Пустое Поле, не не надолго, всего на несколько месяцев, потом его выбрали в областной партийный комитет и оттуда направили на полгода учиться. Вернулся он как раз вовремя, потому что старому Галене, тогдашнему первому секретарю, крайне необходимо было ехать в Татры лечиться, откладывать было нельзя, и Винцо занял его место. Он потер руки — теперь развернемся, — проветрил кабинет, сел за стол, с гордостью огляделся вокруг. Потом вскочил, взял видавший виды портфель и отправился колесить по области. Вернувшись, денно и нощно разбирал скопившиеся дела, маялся на бесконечных собраниях, научился много курить и нервничать.

Но партийная работа в области пошла полным ходом. Сельские организации, где до тех пор жизнь едва теплилась, понемногу становились на ноги. Область «очистилась» — чистка была страстью нового секретаря. Винцо начали уважать, но и ненавидеть. Одни говорили: наконец-то свежий ветер. А другие: вот посмотрите, он свернет себе шею.

Вторые оказались прозорливее.

Все началось с виллы бывшего адвоката Нимцица, который после освобождения удрал куда-то в Баварию. Виллу занимал Штвртак, а затем, в отсутствие Винцо, туда переселился новый председатель областного национального комитета Келнер. В прошлом столяр, слабого здоровья, он был хороший человек и заслуженный, но испытание властью не выдержал, что случается довольно часто, Он ни за что не соглашался жить в меньшей квартире, чем некогда Штвртак. А Винцо наметил виллу под ясли, во всем городке более подходящего помещения не сыскать. Они спорили до хрипоты и в конце концов рассорились. Произошло это в кабинете Келнера. Винцо стучал кулаком по столу:

— Ты коммунист или буржуй?! Отвечай…

Келнер стоял спиной к нему, внешне невозмутимый, только плечи вздрагивали. Наконец он надменно повернул голову:

— Молчи… ты! Какое ты имеешь право — кем ты был, когда я уже стал коммунистом?!

Винцо сбавил тон.

— Твоя правда, товарищ. Я тебя уважаю за это, но… — он опять рассердился, — молчать не стану! Понимаешь, не стану, потому что я прав!

— Посмотрим, — многозначительно ответил Келнер.

— Увидим! — гневно выкрикнул Винцо и хлопнул дверью.

Еще не остыв, он сел за стол, изложил этот инцидент на бумаге и отослал. Но Келнер опередил его. Поехал в Братиславу, там у него нашлись старые знакомые, те поверили ему. Он стал оговаривать Винцо: диктатор. Не уважает старых, испытанных коммунистов, не опирается на них. Келнер привез с собой и письменные свидетельства старых товарищей, обиженных на Винцо, который резал правду-матку невзирая на лица.

И Винцо загремел вниз.

Он тяжело переживал обиду. Собирался даже выйти из партии. Если бы не Анча, бог знает, что бы он натворил в эти трудные дни. Ходил мрачный, за день слова не скажет боа особой надобности. Одни жалели его, другие исподтишка и вслух подсмеивались. Однажды, месяца через три, когда стало невмоготу без людей, он направился в корчму. Едва появился в дверях, как все примолкли. Но последнюю фразу он услышал:

— Прикуси язык, а то и тебя, как Баламута…

Он повернулся и молча вышел.

Работал до изнеможения, чтобы подавить в себе оскорбленное самолюбие, но и возмущение незаслуженным оскорблением. Вечером снова садился за книги, привезенные с партучебы, надеясь найти в них объяснение случившемуся. И постепенно разобрался. Правда была на его стороне, но одной правоты недостаточно. Надо уметь с нею обращаться, чтобы правда победила. Он этого не умел, и в этом была его ошибка.

Все толкало его обратно, к живому делу, к людям. Работа, жена, дети, книги. Он уже не мог оставаться один на один со своими мыслями. Сперва заговорил об этом с женой.

— Знаешь, Анча, — начал он однажды вечером, подняв голову от книги, — пожалуй, все, что со мной произошло, к лучшему.

Анча ставила тесто на ночь. Она улыбнулась:

— Конечно… по крайности, в другой раз не станешь язык распускать…

— Да не в том дело! — Винцо нахмурился. Потом принялся объяснять: правду надо говорить прямо, без околичностей, только следует знать, где и когда. Вот в чем дело. Тактика. Она не совсем его поняла, но стена между Винцо и миром рухнула. С той поры он опять стал появляться на людях, интересоваться новостями, которые будоражили тогда бывших сельскохозяйственных рабочих и деревню.

Главная новость — это была давняя мечта Винцо — кооператив. Редко кто из бывших батраков не потерял тогда сон из-за кооператива. Засиживались до глубокой ночи, мужики — в корчме, бабы — на крылечках новых домов. Приглядывались к новшеству с опаской, как некогда их пращуры к первой картофелине. Кое-кому новинка не очень нравилась: они успели более или менее выбиться из нужды, считая сбывшейся свою мечту о земле, политую кровавым потом и освященную лишениями. Но большинство жило кое-как, со дня на день, перебивалось с хлеба на воду, и таким образом Винцо вскоре удалось сколотить вокруг себя ядро будущего кооператива. Что бы с нами было, если бы не государство? — говорил он бывшим батракам. И разве государство, до сих пор делавшее для вас добро, желает вам зла? Люди хмыкали, крутили головами, посмотрим, попробуем, отчего не попробовать? Леший его знает, может, и лучше будет.

Попробовали, основали кооператив, и это был первый кооператив на всю округу. Винцо стал его председателем.

В первый год дело не ладилось, кое-кто вышел из кооператива, но напористая энергия Винцо мало-помалу начала приносить плоды. В тот год собрали приличный урожай табаку, остались средства даже на давно назревшую реконструкцию сушилки для табака. На второй год кооператив окреп, в него вернулись те, кто на первых порах испугался трудностей. Винцо вынашивал дальнейшие планы. Каждый вечер ходил на болота, слушал извечное, словно не подвластное никаким переменам кваканье лягушек и — мечтал о разведении риса. Ездил далеко на запад поглядеть на первые опыты с рисом, по пути завернул в госхоз, где ученые-агрономы пытались разводить хлопок. Все разбогатеем, говорил он по возвращении, и в самом деле, мысленно все это он уже видел достигнутым — восстановленную усадьбу Кишфалуди, современные помещения для скота, новую сушильню, рисовое и хлопковое поля.

В кооперативе дела пошли в гору, к ним приезжали мужики издалека, осматривали, расспрашивали, уезжали. О них стали писать в газетах, и бывшие батраки с каждым днем все больше гордились свалившейся на них славой, своим кооперативом. Винцо приступил к осуществлению своих планов, вокруг болот начали рыть канавы, и лягушки в страхе разбежались, вечерние концерты прекратились.