Руки моей не отпускай

Чувак побелел реально – Аська в жизни такого не видела, чтобы человек в одно мгновение из красного стал вдруг совершенно белым, глаза его расширились еще больше, и на лице отобразился какой-то совершенно животный, запредельный ужас.

– Ага, вижу, знаешь, – Аська осталась довольна произведенным эффектом. – А теперь культурно извинись перед женщиной, которой нахамил.

– Женечка-а-а, – просипел удушенным свистом мужик и вдруг заплакал. – Ты прости-и-и, – покачал он головой и залился слезами. – Это все мать, ты же знаешь, какая она. Это мать. Я не хотел…

Асе вдруг стало противно, она отпустила его многострадальную голову и, дав хорошего ускоряющего пинка под зад, напутствовала:

– Все, ты извинился, теперь можешь идти. И повысила голос, рекомендовав: – И чтобы мы вас тут всех не видели! А то еще нарветесь на неприятности.

Парень снова часто закивал и, заскулив как-то тонко, истошно, по-бабьи, держась за отбитые причиндалы, на полусогнутых ногах мелко потрусил прочь, туда, где стояли и тревожно смотрели в их сторону люди в черных одеждах, совершенно чужие и безразличные Косте Полянскому.

– Ася, – спросила вдруг глухим голосом мама, – а кто нас защищает?

– А хрен его знает, – усмехнувшись, пожала плечами и развела руками Аська. – Но они-то точно не в курсе, что никто. Пусть думают, что бандюки какие отмороженные.

А Евгения вдруг заплакала – первый раз с того момента, как ей сообщили о смерти любимого Кости, шагнула к дочери, прижала ее к себе и, усмехнувшись сквозь слезы, сказала:

– Ты так на него похожа. Так похожа. Характер, как у него, решительная, бесстрашная. Такая же, как он. Такая же.

Хоронившие Костю нелюбимые и чужие родственники, перепуганные до паники информацией от пострадавшего мужика, кое-как доковылявшего до них, о том, что им могут сделать ата-та какие-то страшные дядьки за то, что обидели Костиных девочек, мгновенно покинули кладбище, даже не завершив процедуру погребения, то есть даже не опустив гроб в могилу, оставив в полном недоумении и растерянности рабочих, ждавших рядом с лопатами.

И Ася с Евгенией смогли завершить весь обряд в покое и тишине, достойно проводить отца и мужа. Рабочие, войдя в их положение, сняли крышку гроба, чтобы девочки могли проститься с покойным, а потом, снова заколотив крышку, закончили погребение. Ася с мамой возложили розы на свежую могилу и еще долго молча сидели рядом прямо на комковатой влажной земле.

Вернувшись домой, накрыли стол, позвонили родным в Воронеже и все вместе – те там, «на проводе», за столом, держа трубку у уха, они здесь, в Москве, – помянули, как и положено.

А потом была длинная ночь, изменившая жизнь их обеих. Ночь, которую они проговорили с мамой, сидя на кухне с включенным бра, как сидели накануне его смерти Женя с Костей всего несколько дней назад.

И Ася узнала, почему убили ее отца и чем он по-настоящему занимался.

Костя собирался уезжать из страны, в которой практически мгновенно была убита наука и которая выплевывала за ненадобностью все свои гениальные умы и свой научный генофонд и достояние. Фигня, что утверждают, будто бы смерть советской науки началась в девяностых, – нет, разваливаться она начала гораздо раньше, а к концу восьмидесятых уже практически полностью была уничтожена вся по всем направлениям. И было в этом явлении явное предательство. Явное! Только мало кто об этом говорил тогда и упоминает сейчас. А если и не предательство, то тупость людей, курировавших фундаментальную и прикладную науку. И Полянский-то с его аналитическим гениальным умом отчетливо понимал, куда все катится, и чем закончится, и как будет через десятки лет с кровью, потерями, надрывом и колоссальными финансовыми затратами восстанавливаться и так и не восстановится до конца все, что херили сейчас, сливая Западу и тупо «в унитаз».

Полянский хотел уехать еще в девяностом, к тому же прошлый, восемьдесят девятый, год он провел в Америке, работая с коллегами, занимавшимися той же проблемой, что и лаборатория его НИИ, так сказать, по обмену опытом и наработками. Между прочим, там же мимоходом защитил и докторскую диссертацию.

Но когда он уже приступил к оформлению отъезда вместе с семьей, когда оставались лишь формальности, в его жизни случилась роковая встреча с другом детства.

Витя Костянов, с которым они росли в одном дворе и крепко дружили лет до четырнадцати, сойдясь еще в детском саду на почве одинаково рисковых характеров и чувства внутренней свободы, по жизни пошел несколько иным путем, чем Константин.

Переехав с родителями в спальный район Москвы, он гармонично и ровно, без зазоров и раздумий, влился в ряды отвязной местной шпаны и попал на «малолетку» за грабеж в шестнадцать лет.

А дальше покатило по истоптанной веками, исхоженной до него дорожке – вторая «ходка», определенный авторитет в зоне, неписаные правила, фартовая жизнь, еще срок, а тут вышел и – оп-па! Мама дорогая, наше время пришло! Жируй-гуляй, братва, – гласность с перестройкой и кооперация иже с ними!

Только Витя, получивший кличку Кощей, с головой дружил крепко, на дурняка не попадался и дела стал закручивать серьезные, подобрав себе ребятишек по характеру в нормальную бригаду.

И тут случайно столкнулся с бывшим другом детства. Обрадовался искренне, затащил того в кабак крутой и там под хороший закусон с дорогим выпивоном принялся расспрашивать о жизни. Костя жаловался о наболевшем, ругал дерьмовое правительство, но о том, что собирается уезжать, дальновидно не упомянул и не сказал ничего. Даже не намекнул.

То да се, слово за слово, Витя скрывать свою биографию и «основное место трудоустройства» не стал, выложил откровенно и вдруг пожаловался в шутку, что вот, мол, хотел бы банк «почистить», да никак не придумает, как лучше его «ломануть».

– Так вы же стреляете, зачем тебе думать? – усмехнулся тогда Константин.

– Я не сторонник лишнего шума и мокрухи, – скривился Кощей. – Мне интересней с умом этих жирных крыс потрясти, чтобы охренели, когда капусту потеряют.

– С умом – это рассчитывать надо, – вставил умное замечание охмелевший Костик.

– О, – тут же ухватился за мысль Виктор, – Костян, ты же всегда был голова. Нобель, блин! Такие придумывал ходы-выходы, что школа вся на ушах стояла. Давай, замути схему! А я тебе отвалю, как родному, не проценты какие, а капитал.

А Костя в момент протрезвел, мгновенно сообразив, что друг его шалых, бесшабашных детских лет, обожавший его бабушку Милену, которая всегда говорила про него, что Виктор пойдет очень далеко, только неизвестно, в какую сторону, сейчас не шутит со своим предложением ни разу. А также понял, что еще может перевести все на шутку, махнуть дружескую отвальную и спокойно уйти.

Вот прямо сейчас. И только один раз.

И не ушел.

Ему стало интересно, он увлекся идеей грабануть банк, тех самых сволочей, которые обворовали страну и ту же самую науку. Его обворовали. Да и не в этом суть, по хрен ему было, кто там кого обворовал, главное, он отчетливо понимал, что поможет украсть у воров и почувствовать что-то вроде удовлетворения справедливости.

Одно только условие поставил Кощею – без жертв! Он рассчитает и придумает все так, что стрелять не придется.

Кощей дал ему свое слово. Но и это уже было не важно – Костя загорелся идеей, рисковым вызовом его интеллекту.

Месяц подготовки, куча данных и вводных, рассчитано все по минутам, и… – и как ягодка, как перезревший плод в протянутую руку, взяли они тот банк без единого выстрела.

Это был кайф!

Вот только… Только Костя по незнанию среды, в которую так неосмотрительно попал, забыл учесть одно железное правило этой самой среды – в серьезный криминал есть только вход, выхода при жизни не бывает.

Вообще. И никогда.

Но надо отдать должное Кощею, он сделал все, чтобы не засветить Константина, оставляя их связь только на себе и конспирируя, как разведчик-нелегал в тылу врага, что, собственно, почти так и было. Но и сделал-таки при этом его главным стратегом и финансовым управляющим своей группировки.

Вот так.

Полянский выторговал себе несколько условий – их группировка принципиально отходит от традиций жестких разборок и отстрелов, не лезет в дешевый рэкет, а специализируется по серьезным капиталам. И потребовал набрать пацанчиков с головой, спокойных и разумных, для которых важен куш, а не стрельба с разборками.

Попахивали все эти его требования откровенной робингудовщиной. Но вскоре и эта иллюзия развеялась у Кости, как легкая, обманчивая дымка.

Схемы он закручивал крутые и интересные, продолжая при этом регулярно посещать место своей основной работы, некое НИИ, и даже преподавать на физмате, что не мешало ему заниматься основным делом.

Он все рассказал Жене сразу, не умолчав ни о чем, детально продумав, как не засветиться. Деньгами они особо не трясли, сделали дорогой качественный ремонт в квартире, да и все, машину взяли, но старенькую, не шикуя, друзьям и знакомым сказали, что родители воронежские помогли, заняли на машину, теперь вот отдают.

Но вскоре и скрывать нетрудовые доходы не понадобилось – Костя купил антикварный магазин на подставные лица, сделав одним из направлений вложения капитала группировки торговлю произведениями искусства, а Евгению поставил заведовать этим направлением. Только на сей раз ничего ей не сказав и не объяснив, – так, втемную.

А сам начал по-тихому переводить капитал на Запад, готовя для себя и семьи пути отступления. Он собирался уходить.

А поскольку был очень умным, на самом деле гениальным и детально продумал как, то у него получилось бы непременно, все у него получилось бы без сомнения, если бы…

Фатум. Он не успел совсем немного, всего несколько дней…

Кто-то посчитал, что бригада Кощея оборзела внагляк – как-то слишком обогатилась, при этом мало замаравшись, и начались наезды, предъявы «старших товарищей», стрелки и разборки, на одной из которых не в меру ретивый и нервный исполнитель под кайфом застрелил Витю Кощея. Такая вот оперативная ротация кадров.

Можно было посчитать это даже везением для Константина, да только ушлый и недоверчивый уголовник, по крысиной сути своей души, все же рассказал одному из приближенных про Костю и его участие в банде. На всякий случай, перестраховывался, чуял, что тот намыливается уходить, а отпускать свое добро не собирался, вот и сдал напарника, повязать хотел покрепче, чтобы можно было припугнуть в случае, если тот решится свалить.

Только и здесь лазейку оставил, до конца не доверяя никому, и заму своему в том числе, и не назвал имени напарника, и не дал четкого выхода на него, назвав только кличку – Физик.

Просчитать Физика оказалось не так уж и просто – Костя умело зачищал вокруг себя пространство, с дальним расчетом, и развелся с Женей, наладил отношения с родственниками, с матерью и отцом, изобразил влюбленность в девицу, которую они ему подсунули. И четко делал вид, что вычеркнул дочь и бывшую жену из своей жизни, а сам регулярно встречался с женой, тщательно конспирируя их встречи. Тоже без планов и продуманных схем не обошлось, что только придавало пикантности и нового жару их любви. Константин якобы забрал у них все, кроме квартиры, которая принадлежала Жене и Асе по дарственной еще с девяносто второго года.

Родня же мгновенно расчухала финансовую состоятельность «блудного сына», так недальновидно когда-то отлученного от семьи, и ухватилась за него всеми руками-ногами.

Его убили на всякий случай. Тот самый заместитель Кощея, так до конца и не вычисливший Физика, просто тупо отстрелил всех людей, которые несколько раз встречались с авторитетом в его присутствии. Пятерых людей положил. Просто так, на всякий случай. Костя был третьим в этом списке.

Жестокая, звериная дикость девяностых.

Той же исповедальной ночью после похорон Кости Женя поставила дочь в известность, что сразу после сороковин отца уедет в Америку. Она ему обещала, дала слово перед его гибелью, тогда, когда он приезжал к ней накануне. Оказывается, они с мужем давно получили грин-карту, а в Америке и Европе находится основной капитал их семьи, и Костя расписал, как действовать и как поступить с финансами. Небольшой, но стабильный доход у них будет.

Официально же Евгения работает искусствоведом в одной известной американской галерее, специализирующейся на старине, и возглавляет ее российский филиал, поэтому подолгу и часто живет то там, то тут, и это тоже их прикрытие на всякий случай. А Ася останется, но через два года, окончив школу, приедет к ней в Америку, чтобы поступить там в университет.

– Так велел отец. Он все рассчитал, – тихим, мертвым голосом все говорила и говорила мама, и споткнулась на этих словах, замолчала, но смогла сдержаться. – …Даже вариант своей гибели. – Она глубоко вздохнула, посмотрела на дочь и вымученно улыбнулась. – Я буду приезжать как смогу часто, но все равно тебе, наверное, лучше уехать в Воронеж, – предложила, а не распорядилась она.

– Зачем?

– Тебе пятнадцать. Как ты будешь жить одна? – объяснила мама очевидные вещи.

– Нормально. Никто ничего не будет знать. Валентина Григорьевна будет, как обычно, приходить два раза в неделю и вести хозяйство. Ты же считаешься богатой женщиной, раз работаешь в Америке, будешь приезжать часто, у тебя же в России дела и бизнес.

– Но ты девочка, в тяжелом переходном возрасте, как теперь говорят, ты не можешь жить одна, с тобой может случиться что угодно.

– Все плохое со мной уже случилось, – твердо заявила Аська. – У меня убили отца. Опасаться за мой общественно опасный возраст не следует, сама видишь, что я не вступила в войну с социумом и не бунтую. А посему пьянства, наркотиков, дурной компании, секса без разбору, зависаний мутных личностей в хате, беременности и всей остальной хрени можешь смело не опасаться. Мне неинтересно. А когда мне неинтересно, ты знаешь, все без вариантов.

Ася замолчала, слишком глубоко и сильно погрузившись в прошлое.

Они откинули спинки кресел, Ася, подложив летную подушку под шею, повернулась на бок, лицом к Василию, и он устроился на боку, чтобы видеть ее лицо. Они придвинулись поближе друг к другу и разговаривали очень тихо, чтобы никто, кроме них, не слышал их беседы.

– Это стало сильным потрясением для тебя? – тихо, едва ли не шепотом, спросил Ярославцев.

– Да. Очень, – призналась Ася. – Хотя я и не переживала смерть отца как тяжелое горе, но это определенно было серьезной утратой для меня. Мы прожили вместе всего четыре года, и я с отцом сблизилась и сдружилась больше, чем с мамой. У меня не успела сформироваться с ними такая душевная близость, как с мамулей и папулей, и это понятно, но я тяжело переживала его смерть, трудно было еще и потому, что в этот день я потеряла обоих родителей. Мама умерла в ту секунду, когда получила известие о его гибели. Она осталась жить, действовать, двигаться, как-то дальше устраивать ее и мое существование только потому, что дала железное обещание отцу. Без него ей ничего не нужно было, в том числе и ее собственная жизнь. Я постоянно за ней присматривала первые дни, чувствуя это ее неживое состояние, боялась, вдруг в какой-то момент она решит, что данное обещание – это неподъемный для нее груз, и уйдет следом за ним. Именно в те первые, самые напряженные и тяжелые дни я в полной мере осознала одну истину: он был для нее всем, и им двоим, по сути, никто больше не нужен был в жизни. Даже я. Нет, они меня любили, вне всякого сомнения, и отвечали за меня, и боялись, и беспокоились, как и положено родителям, но они были друг для друга всем. В тот момент, когда я это поняла, я перестала быть ребенком и подростком, повзрослев за один день. А еще я поняла, что хорошо, что не жила с ними. Как бы это сформулировать…

– Не страдала от недостатка родительской любви? – подсказал Ярославцев.

– Да, но не совсем, – задумалась Ася, размышляя вслух, – скорее, не мешала им принадлежать только друг другу, а находясь не с ними, я в то же время жила в центре полной любви и заботы. Наверное, так. Мы друг другу не портили и не осложняли жизнь.

– И что, ты осталась жить одна в пятнадцать лет?

– Осталась. Ну как одна, я же не за жизнь боролась. Наша домработница Валентина Григорьевна вела все хозяйство, приходила два раза в неделю. Родители и бабуля звонили два раза в день – утром и вечером – и держали руку на пульсе – как там у меня дела. Если бы я на что пожаловалась, то примчались бы сразу же, через пару часов. Бабуля так и вовсе первые два месяца со мной пожила и, махнув рукой, уехала, сказав: «Я тебе тут не нужна, ты в полном порядке». А я что? Училась себе, во всякие секции и на семинары по искусству ходила, читала много, с подругами гуляла. Домой никого не приводила, мне не хотелось, да и не знал никто, что я одна живу, считалось, что мама в командировке. Не вижу проблем.

– То есть тебе не казалось, что тебя кинули и предали, оставив одну? – выспрашивал, почему-то разозлившись на ее родных, Ярославцев.

– Да ну, мне это даже в голову не приходило. Я же понимала: мама вынуждена была уехать, а родители в тот момент спасали своих учеников и свое детище, бабушка преподавала, все при деле. И знаешь, мне тогда одной хорошо было.

– А меня вот задело, что тебя, подростка, одну оставили, – честно признался Василий. – Ладно, проехали мои реакции и эмоции, – отшутился он и спросил: – А история с медициной тогда началась?

– Нет, – усмехнулась воспоминаниям Ася, – чуть позже, к концу школы.

К концу выпускного класса бабахнуло на семью убойным фугасом увлечение девочки Аси медициной.

Произошло все банальнейшим образом – Аська «подсела» на американский сериал «Скорая помощь» с героическим Джорджем Клуни в одной из главных ролей. И подсела-то из-за достойных мотивов, целей и задач: решила посмотреть какой-то сериал без перевода, для усвоения американского разговорного сленга. И судьба-затейница направила ее интерес именно на «Скорую помощь».

И все, Аську, как говорится, заклинило.

Хочу, мол, медиком стать, спасать жизни людей. Родня ахнула от шока – какой на хрен спасать, ты же идешь на золотую медаль, тебя же в МГУ уже берут на отцовский факультет, у тебя же мозги!

Вот именно, мозги, ответила Аська и… в мединститут не пошла, а решила сначала приноровиться к профессии, попробовать, а вдруг и в самом деле мозги для МГУ, а не для спасения страждущих. И поступила в медицинский колледж на специальность «фармацевт».

И ничего так, втянулась, и понравилось. И настолько понравилось, что на последнем, четвертом курсе, она устроилась в «Скорую помощь» на должность медсестры, сдав все положенные экзамены и нормативы и оформив все документы (не без денежной стимуляции в некоторых кабинетах). В то время многие студенты их колледжа подрабатывали, где могли. А медики, даже говорить больно и стыдно, насколько тяжело им жилось в материальном плане.

Но Ася в деньгах не нуждалась – мама присылала каждый месяц что-то вроде пособия на жизнь, для России по тем временам очень приличные деньги, для Америки смешные, и вещи присылала и привозила, иногда приезжала сама, полностью одевая дочь. Ася в свое материальное положение никого не посвящала, мало того, купила не самые дорогие и незамысловатые шмоточки на Черкизоне, без претензий на известные бренды, и ходила в них на работу и учебу, чтобы никого не раздражать и не нервировать своим явным достатком.

Она такая же, как все, – так ей удобней было. Уже в том возрасте Ася обстоятельства своей жизни держала в тайне, не распространяясь. Откуда в ней взялась подобного рода мудрость, этого она и сама не знала, списывая все на простую осторожность, но подозревала, что не последнюю роль в такой ее осмотрительности сыграли обстоятельства жизни и смерти отца, так повлиявшие на нее.

Но не суть.

Итак, учеба и работа. Ася была не единственной, кто совмещал два эти занятия, и бригада у них на станции «Скорой помощи» сформировалась студенческая, смены им ставили вечерние, ночные, а также в выходные и праздничные дни.

Бригада сложилась специфичная, сплошь, как говорится, «лечебники», поэтому и профиль применения соответствующий – экстренная травма.

Поначалу ей было очень тяжело – девчонка совсем, а там чего только не «прилетало» – такие травмы, просто держись! Однажды руку оторванную транспортировали вместе с пострадавшим в больницу.

Потом втянулась, привыкла, ничего.

Поступила в первый мед, разумеется, на лечебный факультет, и началась такая «чудная» жизнь – утром и днем учеба, поздно вечером до полночи работа на «Скорой», все выходные и праздники дежурства на «Скорой» – жизнь побоку, друзья, родные, иные какие-то занятия пролетают конкретно, словно Аси и нет в этой жизни. Самая большая и горячая мечта – выспаться!

Вот бы поспать, да так, чтобы лечь с вечера, часиков с девяти и до утра, часиков до десяти хотя бы. Проснуться и из кровати выбираться только для того, чтобы в туалет сходить и поесть, – и обратно под одеяло, можно телик посмотреть одним глазом в перерыве между сном.

Родители ужасно за нее волновались и откровенно недоумевали, для чего она себя так перегружает и гробит, на фига ей далась эта работа на «Скорой»? Она же не бедствует, чтобы надрывать здоровье! И все порывались приехать и прекратить это безумие чуть ли не силком. Аська отмахивалась – ерунда, мол, мне интересно, да и втянулась как-то, привыкла, а уж какая практика, так и вовсе зашибись! Где еще такой наберешься! Но она и сама не понимала, зачем на самом деле так себя загоняет и перегружает, но упорно продолжала работать и учиться.

До определенного момента.

Закончив четвертый курс института, в какой-то один день, ни с того ни с сего, без всякого предупреждения и предварительных раздумий, Ася Волховская вдруг отчетливо поняла, что медицина – это не ее призвание.

Вот так простенько и незатейливо.

Поняла со всей ясностью судьбоносного просветления, что совершенно не хочет и не желает посвятить свою жизнь спасению больных, бесконечным многочасовым операциям и последующим выхаживаниям пациентов.

И самое главное: что занятие медициной перестало ее увлекать.

То есть совершенно. Вот так – на раз! Щелк, и все.