Руки моей не отпускай

– Я просмотрел все ваши репортажи, – признался Василий.

– Все? – поразилась Ася. – Но, я работаю корреспондентом больше восьми лет, и это очень много репортажей. Сомневаюсь, что они все сохранились и есть в широком доступе. И большинство из них были просто проходными, рабочими материалами.

– Ну, сколько смог добыть, столько и посмотрел, – пожал плечами Василий и, хитро прищурившись, признался: – Я попросил одного своего хорошего знакомого, который хорошо разбирается в компьютерах, он мне помог, скачал, уж не знаю откуда и как, все ваши работы. Много. Очень много. – Тут он придвинулся к ней еще ближе, наклонился и заговорщицким тоном произнес: – И все статьи, ваши интервью и все публичные материалы о вас.

– Ах ты ж господи боже мой, – подыграла ему Ася в заговоре, громко, картинно возмутившись и тоже перешла на шепот: – И много там публичных-то материалов?

– А вы знаете, хватает, – выпрямившись в кресле, усмехнулся Ярославцев и поднял палец вверх, подчеркивая важность следующей информации: – Но! Но ни в одном из них: ни в телевизионных интервью, ни в журнальных и газетных статьях, ни в документальном проекте о знаменитых людях, снятом о вас, нигде и никогда не упоминалось о том, что вы имеете медицинское образование, и нигде не рассказывались факты биографии и не обсуждалась ваша личная жизнь. Вы настолько закрытый человек?

– Я закрытый человек. Все верно, – подтвердила со всей серьезностью Ася. – И хоть мое руководство постоянно настаивает, а порой и нервно требует сделать шикарное эксклюзивное интервью для родного канала и рассказать наконец о своей жизни, я всячески этого избегаю. – И доверительно пояснила: – Мне неинтересно, как это говорится в нашей среде, «хлопотать лицом» и удовлетворять горячее любопытство людей открытым доступом к моей личной жизни. Я не хочу, чтобы общественность была посвящена во все ее нюансы и подробности, предпочитаю довольствоваться просто хорошо и качественно сделанной работой. Ведь, согласитесь, есть существенная разница между славой и скандальной известностью. А это абсолютно неизбежно, когда ты открываешь публике свою частную жизнь, потому что все то, что нормально и является простыми житейскими ситуациями у обычных людей, становится суперскандалом у знаменитостей. Поскольку, если, скажем, разводятся ваши соседи, то это никого не волнует, кроме их родственников и в особо тяжких случаях адвокатов. А вот если разводится человек медийный, то из этого обязательно раздуют суперскандал, устроят ток-шоу на всех каналах, обольют его грязью, раскопают какую-нибудь пикантную подробность в прошлом. И вот начнут полоскать его имя, выясняя, насколько он сволочь и до какой степени виноват в этом разводе. Мне это все претит и совершенно не нужно. – Она, задумавшись, посмотрела в иллюминатор на удаляющуюся заснеженную землю внизу, снова повернулась к Василию и продолжила не объяснять, а, скорее, делиться: – Мой муж – известный продюсер, и вся его жизнь публична до марки любимых трусов. Первое время, когда мы стали жить вместе, у него просто выносило мозг от того, что я отказывалась душевно раздеваться перед народом и рассказывать свою биографию. Но надо отдать ему должное: он держал данное мне слово и никогда ничего не рассказывал обо мне. Но очень скоро Семен прочухал и определенную выгоду этого моего глухого молчания и закрытости. Дело в том, что он-то как раз любитель порассказывать про себя и про свою жизнь, преследуя две цели: во‐первых, ему нравится давать интервью, а во‐вторых, он с удовольствием делает из этого деньги, все превращая в бизнес. Например, Галантов настолько виртуозно обыграл мою скрытность, расписав скромность и принципы своей жены, вызывавшие в нем великое уважение, что создал мне тем самым некий особый загадочный имидж, эдакий бренд высшей пробы, вызывавший у публики еще более горячий интерес к моей личности. Зато про свою жизнь, не смущаясь, рассказывал все, что придумает его буйная фантазия. Говорил о том, что его взрослые дети обожают его нынешнюю жену и находятся с ней в прекрасных отношениях. Почти не врал, – иронично усмехнулась Ася. – Чего бы мне не находиться с ними в прекрасных отношениях, если я ни разу в жизни с ними не встречалась и не разговаривала? Какие еще отношения можно с полной уверенностью назвать прекрасными?

Ярославцев, внимательно слушавший ее, легко рассмеялся, но не удержался и спросил с полуутвердительной интонацией:

– Вы же развелись с мужем? Он об этом с большой печалью рассказал в интервью нескольким каналам, но без каких-либо подробностей. Так, обтекаемо: «Мы остались близкими и верными друзьями». – И произнес чуть тише, с явной тревогой в голосе: – Он вас не обидел?

– Да нет, что вы, – уверила его Ася. – Мы даже ни разу не скандалили с ним за всю совместную жизнь. Ну так, чтобы всерьез, до развода и битья посуды. Выясняли, бывало, отношения, но как все семейные пары, и то без повышенных тонов и криков. И на самом деле расстались друзьями, но я бы не сказала, что близкими.

– В соцсетях вы не присутствуете, я искал, – сменил тему Василий. – Хотя, может, под другим именем или ником каким?

– Вот уж нет, – усмехнулась Ася. – Соцсети – это совершенно не моя история. – И пояснила свою позицию: – У меня практически нет свободного времени. А тратить то, что есть, не на себя и свою жизнь, а на просмотр ленты и фотографий каких-то совершенно чужих, незнакомых мне людей, наблюдать чужую придуманную жизнь и читать рассказы о том, что делают люди, как живут, что едят и как лечат мозоль на большом пальце, мне категорически не хочется. Зависать с телефоном, бесконечно проверять, сколько лайков тебе прилетело, читать комментарии, оценивая свою значимость по количеству подписчиков, – это полный бред, с моей точки зрения. Я слишком хорошо и с уважением отношусь к себе, к своим родным и друзьям, чтобы безостановочно эсэмэситься. Предпочитаю живое общение, стараюсь как можно меньше писать сообщений, а почаще звонить и разговаривать, выставляю в напоминалках все важные даты и время просто для короткого звонка без повода, чтобы узнать, как у них дела, и доложить о своих.

– То есть, – покивал Ярославцев, соглашаясь со всеми аргументами, что она перечислила, – предпочитаете полноценно жить, а не участвовать в чужой жизни.

– Красиво сказали, – поджала губки, сдерживая улыбку, Ася и подначила: – Но вас, Василий Степанович, я в сетях как-то тоже не обнаружила.

– А вы искали? – необычайно удивился Ярославцев.

– Проверяла, – уточнила Ася. – Думала, вдруг вы выкладывали информацию о состоянии своего здоровья, когда лежали в больнице.

– Слушайте, – обрадованно улыбался Василий, – это ужасно приятно. Я и не ожидал такого внимания.

– Но я вас все-таки некоторым образом спасла и несу какую-то ответственность за это, – объяснила Ася свой интерес к его персоне.

Наверное, излишне говорить о том, что, начав разговор, они постоянно улыбались друг другу, всматривались в глаза, в лица, хмыкали и посмеивались, и так им было хорошо от этого…

– Так вас все же нет в соцсетях? – пыталась Ася выяснить окончательно.

– Есть. Но только в закрытых группах, объединенных интересами бизнеса. По профилю производства, реализации и сбыта его продукции. А также специалистов в этой отрасли. Работа, – пояснил Ярославцев.

– Подождите, Василий, – вдруг оживилась Ася, пораженная неожиданной мыслью. – А я ведь не знаю, что у вас за работа и чем вы занимаетесь. Не только ваша Вера Павловна меня не расспросила должным образом, но и я ее тоже забыла как-то расспросить на ваш счет. – И весело распорядилась: – Ну-ка, рассказывайте.

– Э, нет-нет-нет, – сделал отсекающий жест ладонью Василий. – Мы все никак не дойдем до обещанного мне вами рассказа о своем медицинском прошлом.

– Обещала, – подтвердила Ася и в задумчивости потерла пальцем верхнюю губу, погрузившись мыслями куда-то в себя.

– Это что-то трудное, трагическое? – мгновенно уловив перемену ее настроения и склонившись к ней поближе, тихо спросил Ярославцев.

– Да нет, – отвлеклась она от размышлений и посмотрела на мужчину, неожиданно оказавшегося так близко.

И внезапно, на какое-то время они снова, как и в первый раз при встрече, вдруг «зависли», проваливаясь в свое измерение, глядя в глаза друг другу…

– Напитки? – приятный голос стюардессы разрушил тонкое волшебство и вернул их в действительность.

– Что-то будешь? – спросил Василий у Аси голосом, чуть севшим от силы пережитых за эти мгновения эмоций, неосознанно и естественно перейдя на «ты».

Что-то с ними произошло в эти растянувшиеся секунды, когда они смотрели глаза в глаза друг другу, что-то, навсегда изменившее их и переключившее дистанционное «вы», еще дающее малый шанс на шаг назад, на побег, на ближнее «ты» – бесстрашно объединяющее.

– Нет, – покачала она головой, не сводя с него взгляда.

– Спасибо, – Ярославцев, с трудом оторвав взгляд от ее лица, повернулся к стюардессе. – Нет.

Девушка кивнула, улыбнулась доброжелательной искренней улыбкой и обратилась к пассажирам в следующем ряду.

– На чем я остановилась? – чуть нахмурилась Ася, припоминая.

– Ты остановилась на том, что в твоей медицинской истории нет ничего трудного и трагического, – напомнил Василий.

– Да, точно, – покивала она и разъяснила: – Знаешь, как это бывает, когда случается некая история, но чтобы объяснить, как ты оказался в ней, надо обязательно рассказать предысторию, иначе многое останется неясным. А чтобы понять ее правильно, надо знать, с чего вообще началось это дело. И так события цепляются одно за другое, как цепочка, из которой если удалить всего лишь одно звено, останутся разрозненные, непонятные куски. Вот так и со мной: чтобы объяснить, как я очутилась в медицине, надо рассказывать половину жизни, начиная от рождения, пожалуй.

– Это так здорово! – радостно сказал Василий. – Это просто замечательно, что от рождения. Мне очень важно знать о тебе и твоей жизни все и как можно подробней. Так что смело можешь начинать хоть от часа своего зачатия. Тоже важно.

– Мы перешли на «ты», и тебе важно знать обо мне все, – глядя ему в глаза, особым тоном констатировала Ася.

– Надо ли объяснять? – пристально вглядываясь в ее глаза, очень тихо произнес Ярославцев.

– Если требуется объяснять, – перешла на такой же тихий, переполненный многих смыслов и глубин, шепот Ася, соглашаясь с ним, – то уже ничего объяснять не надо.

– Мы, конечно, можем, – так же тихо произнес Ярославцев, неотрывно глядя ей в глаза, боясь нарушить атмосферу доверительности, которую они творили сейчас вдвоем, – потратить совместный обед на рассказ о моей прабабушке, которая до самой смерти в девяносто три года выпивала в обед две рюмки коньяку и легко могла обложить по матушке любого чинушу, да настолько проникновенно, что тот начинал стыдиться своей коррупционной души. А ты расскажешь мне про своих родственников и детские тайны. И мы решим, что уже достаточно узнали друг о друге, чтобы перейти на «ты». А потратив еще и совместный ужин, решим, что условности вполне соблюдены, а комплексы и страхи прикормлены ровно настолько, что уже можно поцеловаться. – Он смотрел и смотрел на нее пристально, признаваясь, раскрываясь ей взглядом гораздо больше, чем словами. – Но хочется жить, просто жить, не тратя драгоценное время, проведенное с тобой, на пустую, никчемную условность. Тебя что-то пугает?

Ася смотрела на него, «слушала» его взгляд и слышала все то, о чем мысленно говорит он, чувствовала исходящую от него энергию…

– Нет, – прошептала она в темную синеву.

– А я боюсь, – окутывал он ее магией своего голоса, наполненного потрясающей силой его чувств. – За тебя боюсь, за твою жизнь, здоровье. Насмотрелся твоих известных репортажей и теперь боюсь за тебя постоянно. Теперь больше ничего не боюсь, только этого – за близких.

И он рассказал ей этим своим тихим, потусторонним каким-то голосом о том своем пережитом опыте, когда умирал, сжигаемый лихорадкой, продираясь через выжигающую лаву, как попал в бело-жемчужное пространство, откуда позвала его за собой и вернула назад в жизнь Ася.

Она выслушала. Ничего не спросила, не выказала сомнений и недоверия.

Молчали… Смотрели в глаза, слушали взгляды и растворялись в них.

Самолет летел на высоте десяти тысяч метров над уровнем земли. Они летели над уровнем человеческой ограниченности, страхов, правил и условностей, двое бесстрашных, в свою новую кардинально и бесповоротно изменившуюся жизнь, и знали, что даже если судьба не даст возможности быть вместе, они теперь навсегда, что бы ни случилось, есть друг у друга. И теперь всегда с ними будет пребывать этот пронзительный момент…

– Что предпочитаете на обед? – склонилась к ним улыбчивая симпатичная стюардесса.

– Что мы предпочитаем? – иронично улыбнулся Ярославцев тому, что их так резко «опустили» на землю.

– Разное, – улыбнулась Ася, поняв эту его иронию, и пояснила стюардессе: – И попробуем друг у друга его предпочтение.

Стюардесса понимающе улыбнулась, приняла у них заказ, предложила еще раз напитки, приняла и этот заказ и перешла к следующему ряду пассажиров.

– И все же, – усмехнулась Ася, – нам таки предстоит совместный обед, за которым принято общаться, все больше узнавая друг о друге. И ты расскажешь мне о своей уникальной прабабушке, принимавшей коньяк и строившей чиновников.

– Нет-нет-нет, – подхватил он ее шутливый тон, настойчиво напомнив: – Прабабушка меня простит, повествование о ней я придержу на потом. Мы же остановились на моменте, когда ты решила рассказать мне о своей жизни от момента зачатия.

– Значит, от зачатия? – посмеиваясь, повторила Ася.

И широко, весело улыбнулась.

Очень хотелось поцеловаться. Пусть даже не уносящим первым поцелуем, пусть и коротко, в смешливые, улыбающиеся губы друг друга, только предвкушая тот самый главный поцелуй, хотя бы так. Но они удержались.

Семнадцатилетняя красавица Евгения Волховская прибыла в столицу своей необъятной Родины поступать в вуз на отделение иностранных языков. Разумеется, в самый-самый главный вуз страны, раз уж она добралась до столицы, отвоевав это право у других желающих поступить в Москве победами на многочисленных олимпиадах, спортивными достижениями, разносторонней общественной деятельностью, должностью в районном комитете комсомола и золотой медалью.

Москвичи посмеялись бы с легкой иронией или злым сарказмом над амбициями молоденькой девочки-провинциалки, отлично зная – и не таких Москва обламывала, пережевывала и выплевала обратно в их родные провинциальные города вместе со всеми их амбициями, планами и гордой статью.

Но у Женечки ко всем вышеперечисленным достоинствам прилагалась еще светлая головка, очень реалистичный взгляд на жизнь, благополучно приобретенный работой в районном комитете комсомола со всеми их «широкими полномочиями» и многими дозволенностями, который выращивал будущих хватких волков на должности в ЦК и в управляющий аппарат. И, разумеется, благодаря родителям и бабушке, воспитавшим в ней человека самостоятельного, думающего, умеющего подвергать анализу факты и не смотреть на жизнь через романтические грезы.

Итак – в МГУ.

Поступила вполне себе нормально. Нервничала, разумеется, переживала, но сдала положенные экзамены на пятерки.

Получила место в общежитии, заселилась, подружилась с девчонками и однокурсниками, получила книги в библиотеке, началась учеба, и тут…

И тут Женечка Волховская столкнулась с Костей Полянским – красавцем, легендой университета, окончившим физмат на год раньше положенных пяти лет, прошедшим два курса за один год, окончившим в этом году досрочно аспирантуру и собирающимся защищать диссертацию, любимцем самого ректора и известнейшего академика.

Где уж они там столкнулись и пересеклись, это их личная история, которую они не рассказывали никому, но пропали оба.

Фатально, бескомпромиссно и наглухо.

Евгении от любви к Константину не дал сойти с ума сам Костя, настолько плотно бывший рядом с ней и в их отношениях, что девчушке не надо было пропадать и чахнуть от расставаний и ожиданий. К тому же парень обладал каким-то невероятным чувством юмора и постоянно шутил, иронизировал, а, как известно, там, где царит ирония, нет места для драмы и то, что смешно, уже не грустно.

Драмы и не случилось, но случился большой «упс-с-с».

Родители Константина категорически отказались принимать Женю как свою невестку и как личность, вызывающую серьезное к себе отношение.

– Кто она вообще такая?! – беспредельно возмущаясь, тряся в руке пузырек с валериановыми каплями, кричал, краснея лицом от натуги, Александр Родионович Полянский, отец Кости, по совместительству чиновник высшего звена Министерства иностранных дел. – Девчонка из провинции, только выпорхнувшая со школьной скамьи! Никто, пустое место! Родственники кое-какие! – и он театрально-саркастически потряс руками. – Дребедень из Воронежа!

– Никогда! – подхватывала жена, зажимая в руке мензурку для валериановых капель. – Никогда она не переступит порог нашего дома и не станет нам родней! Слышишь, никогда! – и принималась причитать со слезой: – У тебя блестящее будущее, Константин, великие способности, ты гениален! Твои дарования мирового уровня и достояния, ты будешь в передовых людях планеты! И ты решил загубить свою жизнь, связавшись с этой девкой, быстро сообразившей, кто ты, кем станешь и насколько ей выгоден этот брак, и бесстыдно прыгнувшей в твою постель! – театрально повела мама рукой и посмотрела растерянным взглядом в пустую мензурку.

В своем возмущении родители никак не могли соединить две вещи – валериану и емкость для нее – в логическое целое и наконец накапать лекарство в рюмку.

Костик, с кривой усмешкой слушавший их крики и требования, смотревший на весь этот цирк, размышлял о том, что пока его маман не покричит столько, сколько считает нужным, пожалуй, вещи ему собрать не дадут, и в данный момент решал про себя дилемму – подождать еще или прийти, когда их не будет дома, больше склоняясь ко второму варианту.

Вообще-то ему были безразличны и их возмущение, и их мнение как таковое, он им давно уже не верил. Лет, наверное, в пять Костик однажды вдруг понял, что все эти крики, эмоции, нравоучения и морализирование – все это чистой воды лицемерие и игра в достойных родителей, соблюдение неких правил и установок, обязательных в их жизни. Такая глобальная большая игра, в которой все всё знают, но продолжают притворяться.

И для того, чтобы так считать и относиться к родителям подобным образом, у ребенка имелись вполне весомые основания.

Он был старшим сыном и родился, когда папенька молодой акулкой вгрызался в карьеру, в которой его активно подталкивал тесть, всячески помогая и способствуя.

Тестюшка же происходил из расчетливых и ушлых купчин-хитрованов, настолько быстро и продуманно мимикрировавших в нужное время в большевики и примазавшихся к нужным людям, что их родня сумела пережить все кровавые терроры и тридцать седьмой год, поднявшись в высшие властные круги. Там и «топтались», меняя на «посту» отца сыном.

А вот доченьку-красавицу тесть решил пристроить в благородную семью с дворянскими корнями, династически «засевшую» в науке и культуре – улучшить генофонд внуков, так сказать. И подобрал ей в мужья Сашку Полянского, в науке не потянувшего, не в пример старшим братьям и сестре, зато расчетливого, жадноватого и хваткого, ну будто его сын родной. Вот и породнились.

Да и надо было по-тихому да по-быстрому доченьку-то пристраивать – умна слишком оказалась, в книжки зарылась, языками иностранными увлеклась и роман закрутила с зарубежным гражданином.

Дочь-то он от иностранца оторвал, а того выслали без шумихи, и аборт ей по-тихому сделали, пока никто не узнал, но требовалось срочно навести в этой истории порядок, чтобы боком не вышла ему самому. Вот он и выбрал ей жениха, на которого многое поставил.

Первый год замужества утонченная, не в родню, Элеонора прорыдала, не подпуская к своему телу мужа. Потом ничего, пообвыклась как-то, а уж когда молодые уехали работать в торгпредство во Франции, так и совсем полюбила, насколько была способна. Поперла-таки из Элечки купчикова сущность: хорошие деньги, что зарабатывал муж, возможность общаться на европейских языках и покупать европейские товары, жить в Европе оценила по достоинству.

Вот только беременность и материнство привели ее в откровенный шок – Элечке совершенно не нужен был этот орущий комок, желавший сосать из нее молоко и требовавший постоянного внимания. И, быстренько съездив в Москву, Элеонора оставила месячного Костика матери мужа, жене академика Полянского, известному искусствоведу страны Милене Валерьевне, а потом спешным порядком, не задержавшись ни на один лишний день, вернулась назад во Францию к мужу.

Прошедшая все ужасы и две войны, дождавшаяся мужа из лагерей и сама пережившая арест и год заключения, родившая и воспитавшая четырех детей, трое из которых стали учеными, – вот уж кто все понимал про своего неудавшегося сына, невестку и ее семью, и шпарящая прямым текстом свое мнение в лоб родне Милена Валерьевна внука приняла без возражений.

И вырастила.

Не смущаясь и не делая скидки на возраст ребенка, всегда давала правдивые и четкие оценки его родителям (растолковав цинизм и лицемерие их натур), людям, правящей верхушке, строю в целом и всем аспектам жизни.

Она сидела в своем кресле с резной высокой деревянной спинкой, курила крепкие сигареты «Житан» без фильтра, которые ей поставляли по какой-то неведомой договоренности через французское посольство, и давала едкие, жесткие оценки, микшируя в речи литературный высокопарный слог прошлого века с современным сленгом и завуалированным матом, преподнося каждое свое высказывание в неизменно ироничном тоне, не забывая иронизировать на свой счет в первую очередь.

Костик свою Милену обожал, во многом переняв у нее манеру изложения мыслей и построения фраз, а также смелость жить, ничего не боясь и ни на кого не оглядываясь, ломать все стереотипы, получая истинное удовольствие от того, чем занимаешься, от дела, которое делаешь.

Он отлично понимал, о чем и по какому конкретному поводу закатывают истерики его родители, пытаясь всеми способами: уговорами, увещеваниями, продуманными шагами и акциями – предотвратить его совместную жизнь с Женечкой.

Все дело в обыкновенном прямолинейном и банальном расчете. Последние годы Милена все прибаливала, заходясь приступами хронического бронхитного кашля в отбитых на пытках и промерзших в холодной сырой тюремной камере легких, когда отказывалась подписывать доносы на родного мужа и друзей, в легких, отягощенных многолетним жестким куревом, все чаще подскакивало ее давление, кружилась голова и накатывала слабость. И вся родня прекрасно понимала, к чему стремительно и неотвратимо идет дело.

Вот здесь и была чистой воды выгода, которую не собирались упускать Костины родители, – все дело в том, что Милена Валерьевна жила в шикарной представительской четырехкомнатной квартире в старинном здании, с офигенным метражом, одна кухня в которой была двадцать квадратов и потолки больше трех метров, на проспекте Мира в районе ВДНХ. И она являлась единственной квартиросъемщицей.

Разумеется, Константин, проживавший вместе с бабушкой, был там прописан, но какое это имело значение, когда его родители уже выстроили далекоидущие планы на эту жилплощадь.

Все остальные трое бабушкиных детей – два сына и дочь, дядьки и тетка Константина – давно имели свои семьи, квартиры и даже внуков, а вместе с этим звания, награды и не последние имена в науке и на мамину квартиру не претендовали.

А тут такая катастрофа! Какая-то девочка из Воронежа, не пойми что, пустое место, и Костик намерен на ней жениться и прописать в почти уже их квартире! А они ее рассчитывали отдать младшему сыночку.

Ах да, был еще младший брат Кости – Серафим, родившийся через пятнадцать лет после старшего. Родители любили его патологической, совершенно ненормальной любовью, трясясь над ним и позволяя Фимочке вытворять все, что его душа и левая или правая пятка пожелают, и выпестовали полнейшего морального урода с полным отсутствием ограничителей в голове.

И Фимочка любименький, сюсюшечка родненькая, в свои десять лет решил, что он, когда вырастет, хочет жить в бабкиной квартире. И ткнул в нее, в квартиру то бишь, пальчиком, как в игрушку в «Детском мире».

Милена же, расхохотавшись этому маразму, не утруждая себя политесом и соблюдением манер, посмеиваясь в лицо сыну с невесткой, примчавшимся уговаривать маман не делать глупости и не позволить делать их Костику, показала им смачную фигу, сверкнувшую веселым солнечным зайчиком на алом лаке большого пальца, и послала по матушке, уверив, что пропишет девочку и правнука или правнучку, ребенка, которого ребята быстренько заделали, поэтому и поженились без всяких проволочек и чьего бы то ни было дурного вмешательства, уж на это ее жизни хватит!

И прогнала сына с нелюбимой невесткой, категорически отказав им от дома.

Про ожидаемого ребенка было чистейшей правдой – молодые в своей любви-страсти были столь неосмотрительны, что «залетели» уже через месяц.

Милене хватило здоровья дождаться рождения правнучки, которую назвали Асей, но фамилию дали матери – девичью, руководствуясь какими-то своими резонами, и прожить еще год, наслаждаясь общением со смышленым младенцем.

А после смерти Милены Жене надо было возвращаться из академического отпуска на учебу, Костя, защитив кандидатскую диссертацию, погрузился в науку и зарабатывал совсем скромные деньги, нанять няню они не могли, а заниматься ребенком в Москве было некому – его родители и младший брат категорически отказались от родства с Константином и его женой и с сыном больше не общались. Как и вся остальная купеческо-чиновничья родня по линии мамы.