Хроники Оноданги: Душа Айлека [СИ]

— Серьезно? — Егор подошел к Мие.

— Он что-то нибудь знает?

— О чем?

— Да о тебе.

— О Егор. Это просто старый старик. Он говорит, что видит. Как дождь или ветер. Он меня спросил. Это твой отец?. Я сказала — будто бы да. Чтобы посмеяться. Понимаешь. И хватит кипятиться. Ты куда?

— Нужно кое-что проверить. — расталкивал Егор по карманам сигареты и зажигалку.

— В шахту?

— Я готов свернуть горы, а значит это случится со дня на день.

— Егор — позвала Мия. — Мужик.

Она протянула Бекетову его нож в потертых ножнах. Бекетов прицепил нож к поясу.

— Пошел.

— Может быть вместе?

— Нет — ответил Егор. — Сегодня это точно не понадобится.

Шахта сверху была покрыта дощатым навесом с выцветшим прошедшим лозунгом. Шахта была экспериментальная неглубокого залегания, но ветвистая, как вешние рога молодого оленя. Егор спустился вниз по лестнице, сделанной из тесаных тощих северных бревен. С собой у Бекетова был фонарь, он подцепил его по дороге на столбе, стоявшем у камералки. Бекетов разжег фонарь. Он светил ровным и плавным керосиновым пламенем. Под ногами Егора шевелился песок. В слабом рассеянном свете перед Егором пьяненько пошатывались неровные стены. Забытая радость, энергия и желание жить разливались по телу Бекетова. Такое безбрежная наполненность счастьем в преддверии страданий многих людей. Это разрушало веру Егора в правильность своих действий. Бекетов знал что может терпеть. Однажды он выдержал около месяца. В новое путешествие его погнал может быть единственный страх, который он испытывал. Тогда Бекетов додержался до того, что его начало рвать кровью, отказали ноги, а от постоянного недосыпа в голове поселились не меньше чем полк гвардейских вентиляторов. Эти гвардейцы шумели и шумели, кружили и кружили, выдувая последние жалкие крохи рассудка. Бекетов понял чего он боится. Он боится умереть. Он кто знает и умеет, то чего, наверное, не знает и не умеет никто. Такой человек. Егор мысленно дважды подчеркнул второе слово. Только в этом случае эта формулировка имела хоть какой-нибудь смысл. А впереди был неотвратимый Перекресток. Не этот узкий проход, открывшийся слева. А тот самый, который делал Бекетова самым могущественным человеком на земле и в тоже время превращал в жалкую игрушку неведомых ему желаний, воль и поступков. На перекрестке перед Бекетовым открывалось неведомое то от чего зависит жизнь каждого существа и самое главное было: не сорваться, делать что от него требовала неизвестная сила. Слушать себя! Не слушать себя!

Эти мозговые качели… Егор ударил ботинком по стене шахты. Он поднял фонарь. Через десяток метров проход заканчивался огромным выпуклым камнем мутновато-желтого цвета. Это был настоящий камчатский авачит. Егор подошел ближе. Прикоснулся рукой. Предчувствия не оправдались. Камень был холодным и твердым, каким и должен быть камень. Никакого сомнения. Очевидный миллионолетний старпер из класса минералов. Ровесник зернистого колчедана, динозавров, Иосифа Кобзона и плавленного сырка «Дружба». Егор поставил фонарь. Вытащил из кармана мягкую пачку Лаки Страйка. Настоящих. Прямиком из Кабардино-Балкарии. Нет это где-то здесь — размышлял Егор — Мне так хорошо, как будто это я убил Гитлера… Что же это будет? Что у них тут есть на Камчатке? Из фольклора? Пернатые моржи. Киты сороконожки, плюющиеся огненными косяками хамсы. Он снова осмотрел камень. Со всех сторон авачит. Что же так легко и покойно? Бекетов плюнул в ковшик ладони и потушил сигарету. Ботинком сделал ямку и бросил туда окурок. Разровнял землю. Делать не делать? Мужик не мужик? Покурить не покурить? Что за многополярный мир? Если не трогать может все обойтись. Так уже бывало. Но если не трогать, тогда может быть хуже? А может… У Бекетова зачесалась ладонь. Он несколько раз провел ей по грубому шву своей куртки. Бекетов вынул нож. Мужик не требовал заточки. Он вообще не был подвержен внешнему влиянию. Его форма, движения за все в ответе был Бекетов и только он. Как хороший пес он слушался только своего хозяина. Егор стоял перед камнем, держа клинок перед собой. Лезвие разделилось на две части и охватило камень. Егор подумал немного и разделил Мужика еще на две части. Теперь камень был захвачен с четырех сторон. Егор повернул рукоять вправо-влево. Вокруг камня затрещала стена. На пол сыпалась мелкая острая крошка. Егор шагнул назад. С хрустом свежей зеленой ветки камень отделился от стены. Егор оттащил его в сторону. Взял фонарь и присел на корточки перед образовавшимся отверстием. Ничего интересного. Бекетов потрогал внутреннюю поверхность. Холодно, скользко и буднично. Егор поднес фонарь ближе. Ничего. Разве что в углу справа как будто нора. В палец толщиной и примерно такой же длины. Егор захватил горсть земли и заделал нору. Потом вставил камень обратно. Поднялся на ноги и отряхнулся. Может быть не вообще, но здесь обойдется? — решил Егор. Он взял фонарь и пошел к выходу. На главной аллее шахты он постоял, раздумывая, но потом начал подниматься по лестнице. Это может появится где угодно. Скорее всего, конечно, в шахте, но и горы, река и болото, да и просто поле. Земля была домом не только для людей. Жаль что знали об этом немногие. Егор Бекетов был одним из них.

Через некоторое время в шахте вспыхнул свет. На стенках загорелись сцепленные белым двойным проводом электрические лампочки в защитных оплетенных проволокой плафонах. В шахту спускались Дева Вездеход и Розовая Мыльница. Оказавшись внизу Тюменцев тут же крепко, как пиявка, прижался к Ровняшкиной. Влажно, сладострастно задышал ей в селезенку.

— Катя. Катя. Что же ты мучаешь меня, Катя?

Дева Вездеход оторвала от себя Розовую Мыльницу. Он болтался на вытянутой руке, пытаясь дотянуться. Ровняшкина хорошенько как пыль из ковра его встряхнула. Посмотрела в мокрые от тайных желаний глазки.

— Жены не боишься?

— Нет — мотал головой Тюменцев.

— Подумай-.

— Потом думать будем — Тюменцев смог рукой дотянуться до Ровняшкиной.

— Пусти Катя.

— Гадостей всяких хочешь? — допытывалась Ровняшкина.

— А ты не хочешь?

Ровняшкина промолчала, брезгливо искривила губы, но внутреннее природное оказалось сильнее. Она поставила Тюменцева на землю. Сорвала с волос узкую красную ленту. Натянула почти до подбородка Тюменцеву вязаную шапочку до подбородка и обвязала ее лентой в районе глаз.

— Тогда догони — засмеялась Ровняшкина. Она побежала вперед по коридору, иногда останавливаясь и хлопая в ладоши.

— Я здесь. Я здесь.

Ослепленный во всех смыслах, Тюменцев топал вслед за ней, выставив вперед руки. Ровняшкина свернула, пробежала и прислонилась к камню, выходящему из стены. Бежать было некуда. Да и особенно не хотелось.

— Я здесь. — сказала она.

Тюменцев издал жеребячий громкий звук. Сорвал повязку, шапку и онемел. Желтоватый камень, на который оперлась Ровняшкина, наливался кровью и пульсировал. Наперегонки Ровняшкина и Тюменцева бросились к выходу из шахты. Теперь их объединяло совместное желание. Кто быстрее унесет ноги от этого странного происшествия.

ГЛАВА 7

ОДИН В ГОРОДЕ

Шершавкин думал. Скрипел мозгами и пружинами горбатой бабушкиной кровати, застеленной домотканной льняной простыню. Шершавкин завалился на нее, не разуваясь, в знак протеста и свободы человеческого самовыражения. В конце концов… — сказал себе Шершавкин, но долго не продержался. Закинул туфли на кованую перекладину кровати между двумя отполированными шишечками. Ими заканчивались кривые клюкообразные ножки. До 15 лет это была и его комната. Шершавкина после смерти родителей растила бабушка, сестра Лиза и вот этот вот книжный шкаф. До какого-то времени, пока не поступил в кулинарный техникум, Шершавкин был вполне тихим, начитанным мальчиком. Он читал и мечтал нужные вещи. Хотел быть Маратом Казеем. Пионером-героем… А стал… Шершавкин провел рукой по тонкому ковру, на котором растянулась между неровными гвоздями картина «Три охотника». Буратиной хотел быть тоже… И не стал. — порадовался про себя Шершавкин. — И не стал. Они все хотели, а он не стал. А ведь больше всех хотел. Ура! Слава гопникам-кулинарам. Показали как верными подворотнями выйти на правильный путь. Что значит столкнуться с жизнью. Что за идиотское выражение. Это Буратины-Герои придумали. Зачем? В жизнь стоит входить короткими осторожными шажками и, если повезет, через какое-то время перейти на уверенный, печатающий брусчатку Красной площади, шаг. Идет, значит, он такой в ботфортах как у прусского короля Фридриха Великого и Глущенко Екатерины с барселоновского рыбзавода. Красная площадь вместо брусчатки выложена голыми Барселоновыми вперемешку с одетыми Карасями. Эти жалобно стонут и плачут на перебой, когда ступает на них подбитый толстыми гвоздями каблук. Солнце светит. Между Шершавкиным и небом. Розембаумы в стайку сбились. Вальс-Бостон на все голоса чирикают. А под ногами Жириновские воркуют. Во всем на голубей похожие. Владимир Ильич Ленин между елками вокруг Мавзолея бегает прячется от китайской провинции Шаосян, в полном составе прибывшей поздравить его с днем рождения Элтона Джона. И такая глобализация вокруг что…

Шершавкин вскочил, похватал во все стороны разлетевшиеся мечты, сунул их наскоро туда, откуда они выбрались.

— Что? — спросил Шершавкин, подойдя к двери.

— Жрать будешь? — голос у Лизы был противным и липким, как прошедший все тренинги продавец супермаркета. Толстый дядька с бакенбардами на лице похожим на задумчивую курячью гузку. Таким был голос Лизы.

— Жрать будешь? — повторила Лиза.

— Только не капусту. — буркнул через дверь Шершавкин.

— С подливой. — ответила Лиза.

Шершавкин представил себе эту ржавую подливу и эту капусту.

— Родные мои — хотел сказать он — Как я вас не навижу.

— Ты что там?

— Дверь открой — Шершавкин подергал ручку. — Как я тебе есть буду. Телескопически?

— Вот тупица! — услышал Шершавкин голос племянницы. — Телепатически. В телескоп микробов рассматривают.

— Не умничай! — Шершавкин явственно услышал звук подзатыльника.

— Отойди от двери — скомандовала Лиза. — К окну отойди.

Шершавкин подчинился.

— Подержи. — услышал он сестру.

Дверь открылась. В комнату вошли Лиза и Лиза. Девочка держала тарелку с тушеной капустой, похожей на перепутанные волосы Засентябрилло.

— Ешь — приказала сестра.

— О, нет. — возмутился Шершавкин. Сестра достала из кармана передника бельевую веревку выловила в воздухе его руку привязала к ножке стола.

— Теперь не выберешься. Ешь, холера.

Племянница протянула Шершавкину ложку.

— Вкусно? — спросила она.

— Скажем так. У меня этот вкус в печенках. Лиза? Я ни за что на претендую кроме своих кровных 22 метров.

— Что? — возмутилась сестра.

— Я как бы наследник. Завещания нет. Ливер в Охе.

— Лиза — сказала сестра дочке. — Ты видела когда-нибудь мудака обыкновенного.

— Нет, нет, нет. Не слушай Лиза. — заволновался Шершавкин. — Это плохое слово.

— Это хорошее слово для плохих людей. — ответила сестра.

Шершавкин демонстративно подергал руку, привязанную к ножке стола. Узел был слабым. Это давало неплохие шансы.

— Ладно — неожиданно милостиво согласился Шершавкин. — Чего ты хочешь?

— Лиза. Выйди.

— Мам.

— Выйди кому сказала. 2-й закон Ньютона с вечера лежит.

Девочка недовольно запыхтела, но из комнаты вышла.

— 2-й закон Ньютона? — скривился Шершавкин. — Это в 6 лет.

— Пока не поздно — ответила сестра. — А иначе кулинарный техникум.

— Ну это не так уж и плохо. Если собрать — Шершавкин повращал растопыренными пальцами. — Все ингредиенты в одну миску.

— Короче. Нам нужен Засентябрилло — отрезала сестра. — И пока он здесь не появится с нашими деньгами. Ты отсюда не выйдешь.

— Лиза. Сестра. — Шершавкин подергал ножку стола и сложил молитвенно руку.

— Ты не можешь. Я же брат твой. Брат. Родственник первой очереди. Ведь если с тобой что случится. Ведь это все. Все, что ты любишь. Это все достанется мне. Мне!

Рука завуча средней школы города Медвежий Бор была плоской и твердой как плоская и твердая рука завуча средней школы города Медвежий Бор. Подзатыльник был фирменным. Патентованным. С сухим почти пистолетным звуком.

— Угрожаешь?

— Рассуждаю — Шершавкин потер ушибленный затылок. — Тебе нужен Засентябрилло?

— Именно.

— Но я то здесь причем. От роддома до райкома я Шершавкин. Или я что-то не знаю… Лиза? Вы обманывали меня?

После второго подзатыльника Лиза села напротив.

— Нам нужен Засентябрилло.

— Это я уже понял. Драться то зачем?

— Все знают что Засентябрилло — твой дружок. Все знают, что Засентябрилло — подставной. Все знают что МММ в Медвежий Бор это твоя подлая мерзкая… твоя обычная работа.

— Наговоры — не сдавался Шершавкин. — Факты. Где ваши факты? Бумажку мне покажи. Где написано, что это я?

В праведном гневе Шершавкин приподнялся, настолько высоко, насколько ему позволил деэспешный стол. Лиза его не слушала, а говорила свое.

— Как же я поверила… Засентябрилло. Да он до 9 класса в набивных женских колготах в школу бегал. Маму боялся. И такую подлость закрутить. Нет это ты. Ты холера. Указательный крепкий палец Лизы ввинчивался в открытый пылающий от несправедливости лоб Шершавкина.

— Как же я поверила… Совсем народ до ручки довели. Да понимаешь ты, что я бабушкину пенсию, свою зарплату. Все вам, подлецам, отнесла.

Шершавкин попытался округлыми правильными словами раздробить гнев Лизы.

— Ты пойми. Я здесь, конечно, ни при чем. Но, если ты позволишь…

— Жри капусту. Вот что я тебе позволю.

— Это без всяких сомнений. Шансов у меня никаких. Но вы здесь у себя в Медвежьем Бору… Как будто в прошлый лед вмерзли. Это раньше когда мы в выкидыше эпохи жили человек человеку был человек. А теперь слава богу все на правильные рельсы вернулось. Так что следи за собой. Будь осторожен. Следи за собой.

— Это ты — не унималась сестра.

— Это Витя Цой.

— Это ты. Ты. Ты. Ты. — повторяла сестра и била Шершавкина сжатыми кулачками туда куда могла попасть.

— Ты.

Лиза села. Положила подбородок на выставленный на стол локоть. Смотрела в треугольник окна, перекрещенный облупившейся рамой.

— Ботинки хотели Лизке справить. На курорт в Ольховку свозить.

Лиза плеснула по воздуху ладонью.

— А? Что говорить.

Лиза встала и подошла к двери.

— Лиз…

— Чего тебе.