Помоги проекту - поделись книгой:
— Почему же «не считая»? Кровь евреев – позор Европы. Позор Мира…
— Позор! Но войны были испытанием и для украинцев, согласитесь! Этот многострадальный народ такое вынес – не рассказать! Или взять тех же евреев…
61. Украинские мотивы
— Почему «не рассказать»? Я могу рассказать, что Украина вынесла, когда власть на её земле узурпирована была «теми же» евреями-комиссарами. Есть и свидетели тех преступлений – «те же» евреи, друзья мои…
— Ну, о евреях в таком… аспекте… Напрасно! Вы – иностранец. И вам объективно никак не оценить глубины страданий чужого вам народа под пятой вашей… ну… пусть немецкой армии. Не самой, скажем, гуманной.
— Я и не оцениваю. Оценил сам народ, испытавший оккупацию одной и другой армии. Так вот, ваше нашествие украинский народ «оценил» многолетней освободительной борьбой против большевиков, унесшей сотни тысяч его и русских жизней. А Вы долдоните (Мартин – надо не забывать – изучал и совершенствовал русский язык не в гимназии Мравинского, и даже не в ИФЛИ, но в обозе «на шляху»): — «Бандеровщина!», «Банды в Карпатах!», «Западно-Украинские бандиты!». С нами Украина не воевала!
— Неправда! Именно против вас…Против немцев воевали украинцы, подтвердив тем самым каким непереносимым злом была ваше нашествие!
— Я хотел бы Вам поверить. Однако, я тоже пережил нашествие, только советское. Всё «прелести» его не обошли и меня. Но всё это лирика. А лет 25 тому, познакомился я с интересным советским документом, повествующим, как народ Украины оценил ваше и Германское нашествие 1939-1941 годов (если точно — до года, кажется, года до 1952!). В конце концов, всё познаётся в сравнении. Тем более, когда это не пропагандистские домыслы, а документ, — Приказ о депортации в Сибирь всех украинцев, проживавших «под властью немецких оккупантов»! Всех. Без исключения…
— Ну-у! Это фантастика! Я о таком приказе не слыхал. Такого приказа, глубокоуважаемый господин епископ, не только чтоб где либо в наших краях, — я в этом не сомневаюсь, — в природе не было! – Отукалин весь воспрял, засветился, ямочки пошли по его щекам. – Представляете что значит депортировать аж сорок миллионов украинцев?! И кто, — по-вашему, — мог отдать такой приказ? Это, — ну, сами понимаете, — господин Тринкман, — это же…бред собачий! – Он наслаждался подвернувшейся возможностью указать австрийцу его место… «Отплатить» за Бабий Яр…
— Этот, по вашему, собачий бред подписали в июне 1944 года известные Вам ваши маршалы Жуков и Берия, заместители Сталина.
…Я гадал: шутит мой Гетенька или дурачится? Ведь он должен был подняться солидно. И тотчас прервать встречу за такие шутки какого-то… недобитого Тринкмана! Но он…
Он, «осев», рявкнул: — Повтор-ряю – это бр-ред! И мне не пристало его выслушивать!.. — Дипломат, он выбрал… «промежуточную» реакцию. Он гордо голову развернул в мою сторону, будто вопрошая. Его возмущённый взгляд выражал мне укор за Тринкмана и его апокалипсис? Или…он спрашивал: что знаю я об этом документе? Ну, укорять мог он только себя: не мне пришла в голову идея пригласить к нему гостя с неприятными Отукалину предположениями. А вопрос?.. Ни за что не поверю что даже недалёкий пусть зам Министра, — да ещё и МИД, к тому же племянник шефа союзного Комитета какой-никакой информации, — не знает этого (пусть за семьюдесятьюсемью печатями упрятанного) скандального приказа! Зна-а-ает! Наизусть помнит! Как и всё, что проделывал его бывший кумир Сталин… Укор – если это именно укор – пропустим мимо ушей. А вопрос?.. Ответив, придётся раскрыть (пусть не при госте) источник моей информированности. А его-то нет уже на свете – два года как почил в Бозе… Ладно! Не оставлять же друга дураком.
— Был… Есть такой приказ, Гектор Фёдорович. Мне его Мерецков показывал. Кирилл Афанасьевич… Маршал. Там у него всё… это – чёрным по белому… Яснее ясного. С чьей-то глупейшей допиской, правда:
— И Вы туда же! – Понял — выручаю его, попавшегося, — зарвавшись, — в жидкую фракцию дурно пахнущего парт-патриотизма. Смешного. Даже очень. Но с таким гостем чреватейшего.
Отшутились кое как.
Тут, — как раз ко времени, — внесли новый кофе и шикарную, с гербом, папку с долгожданными документами. Их торжественно помощники Отукалина вручили Марте. Она поблагодарила их. И Гектора Фёдоровича, который вскоре проводил стариков и меня до лифта – событие, для скрупулёзно блюдущего Фамильный понт Гетеньки, совершенно исключительное. Надо думать, обязанное теперь уже не так светлой памяти упомянутой дружбы, но неожиданной для Отукалина удивительной осведомлённости гостя. Попрощался тепло. Пожелал приятных встреч. Когда створки дверей лифта почти закрылись, попросил занести, как-нибудь, «приказик» (а я и не сомневался что он его не читал – на фига ему эти бумажки из
Автор повествования – свидетель случившегося – сопроводил притомившихся стариков сперва в гостиницу «Националь», где им с величайшей тщательностью приготовлен был «голубой» номер. А через пару часов отвёз домой, где нас с понятным волнением ожидали…
62. Сибирь
Наши гости отдохнули с десяток дней — как-никак нашей Марте шел семидесятый год, а Мартину — восемьдесят первый. Изготовились. Отправились на Ярославский вокзал в ожидавший Пекинский экспресс. И заняв купе, двинулись в Восточную Сибирь. В Красноярск. За четверо суток пути в уютном интиме международного вагона Марте было что нам дорассказать. Мартину – тем более (стен мы не боялись – скрывать нам было нечего. Наоборот – пусть слушают, сволочи). И мы с Ниной вновь пережили, — теперь уже со слов Главного свидетеля, — новые подробности гибели меннонитов Украины в годы комиссарских беснований. Оговорюсь: воспоминания Отто Юлиусовича Кринке о том же самом, — услышанные от него и много раньше – ещё в конце 50-х гг., и недавно совсем – в доме его на Енисейском Кряже близ Верхней Тунгуски, — были куда как сдержаннее. Размытее. Словно плотной кисеёю заслонённые трагедией собственной его семьи и гибелью его родителей в 1929 году в кровавом пароксизме «коллективизации». Возвратившись полутора месяцами позднее, и проводив Марту и Мартина Тринкман в Шереметьево, обратился я к архивам. К собственным. Хотел проверить память деталями, которыми Тринкман «поделился» со Отукалиным. Нашел злосчастный приказ. Ещё раз перечитал.
Приказ – точно — №0078. Подписан Берией и Жуковым 22 июня 1944 года. Он подводил «трехлетний юбилейный итог усилиям советского народа по освобождению народа Украины от немецко-фашистского ига». Стиль, язык его – на совести авторов. Уровень их – иллюстрация к известной мысли графа Михаила Михайловича Сперанского: «Образование у нас не духовная потребность. Не высшая самоцель. Но способ устроиться прожить за казённый счёт. Писание чего-нибудь — не свободное изложение разумной мысли. Но чисто физиологический процесс, как почёсывание чресл» (Начало ХIХ века).
Читая и перечитывая приказ, ловил себя на мысли: авторы его не понимали, что писали. А писали сами, лично, — это видно по дремучей безграмотности текста и его сверхсекретной штучности. И не сообразили, что подписали смертный приговор не украинцам но «советской» власти, своей «партии». Да и настырно декларируемой бессмыслице под названием «великая отечественная война» по кличке «ВОВ!». Не буду приводить весь текст. Только знаковые пункты:
Из преамбулы:
…Отдельные красноармейцы и командиры, попав под влияние полуфашистского украинского населения и мобилизованных красноармейцев из освобождённых областей Украины, стали разлагаться и переходить на сторону врага. Из вышеизложенного видно, что украинское население стало на путь явного саботажа Красной Армии и Советской власти и стремится к возврату немецких оккупантов…
Из постановляющей части.
Приказываю:
«1. Выслать в отдалённые края Союза ССР всех украинцев, проживавших под властью немецких оккупантов.
2. Выселение производить:
а) в первую очередь украинцев, которые работали и служили у немцев;
б) во вторую очередь выслать всех остальных украинцев, которые знакомы с жизнью во время немецкой оккупации...».
В любом случае быть этому приказу Главным экспонатом Великой Дружбы Братских Русского и Украинского народов!
Занятен в Приказе даже не определяющий его 1-й пункт. Куда значимее подпункт «б)» второго пункта: камня на камне не оставляет он от помянутого Мартиным документа «СССР-9» и прочей макулатуры типа «О разрушении и зверствах…» в Киеве ли, или где-то ещё на Украине, и без жуковско-бериевского приказа дезавуированных в мемуарах советских и германских. Главное, он напрочь отметает само понятие «отечественной войны. Войны Великой» тем более. И конечно же само право захвата (по советски – освобождения!) Украины Москвою в 1944 году, население которой стало на путь явного саботажа Красной Армии и Советской власти и стремится к возврату немецких оккупантов. Что же это за «оккупанты» такие, которых украинцы с такой настойчивостью норовят заполучить? И что это за «освободители», от которых они вот уже семь лет пытаются освободиться, сражаясь с ними не на жизнь а на смерть?
63. Мародёры
…И вот, — в мюнхенский мартовский вечер 1921 года, — прогудел по Нас колокол! Только ТОГДА мы его не услышали. Услыхали лет этак через двадцать эхо его. Но поздно было...…
…Рассказом Карла я был потрясён. Но мне ещё предстояло узнать от него еще более поразительные (для меня тогда, в 1977 году) факты.
— В 1933 году народ, — сброшенный с игрового поля Европы и намертво пришибленный Версалем, — свободным голосованием избирает Гитлера своим вождем! И вождь этот начинает произносить зажигательные и воинственные речи, восторженно немцами воспринимаемые. Организует в ответ потрясающие воображение парады. Сам возглавляет феерические ночные факельные шествия. И немыслимо смелой идеей «освобождения Германии от кровопийц-евреев» превращает «пришибленных» и деморализованных граждан униженной страны в монолит! В стальную пружину! Что оставалось «добрым» его соседям? Всего только не мешать ему! Не мешать! И — не приведи Господь — не спугнуть часом ненужными шумами и телодвижениями в его адрес! В святом его стремлении разрешить, наконец, застарелую еврейскую проблему старушки Европы… Я – о чём? О том я, что деду-то моему оставалось делать — военному руководителю маленькой страны, которую во всей этой «игре»-подлянке просто не заметили бы? У моря погоды ждать? Или преданному жирующей Европой, — даже «родной» и союзной Скандинавией в том числе, — оказаться вдруг в гордом одиночестве в уже начавшейся новой мировой войне? Следовательно, один на один остаться со Сталиным? И героически разделить героическую же судьбу евреев, которых Европа – всех скопом и повсеместно — выдавала уже спецслужбам немцев (и собственным — на подхвате – любителям-активистам)? А ведь выдавала она евреев не только (и не столько) немцам-людоедам. Не-ет! Но, — прежде всего, — еврейским же альтруистам-«доброжелателям и спасителям». Вегетарьянцам, конечно же. О том нужно помнить. И не забывать никогда – Вам, евреям, в особенности!
…Именно: задолго до джентльменского объявления бяками-нацистами Фестивалем «Хрустальная ночь» начала войны с евреями, солиднейшие, порядочнейшие несомненно и честнейшие (за это – по традиции — здоровьем детьми поклясться можно было!) банки мира — в большинстве своём конечно же еврейские (не еврейские не решились – страшились, верно, клеймением антисемитизмом!) — учуяли трагическую безвыходность положения единокровных братьев. Точно просчитали глубину пропасти, в которую они будут сброшены. И, часа не медля, организовали в самой Германии, и в зонах предполагаемой оккупации её войсками, беспримерную по масштабам и подлости аферу. Заключалась она в организации во всех филиалах неограниченного «экспресс-приема на сохранение» любых драгоценностей, произведений искусств, валюты и (главное!) ценных бумаг: на недвижимое, движимое имущество и наследование, которые в страхе перед гибелью преследуемые люди попытаются таким образом спрятать в банках и спасти от грабежа «экспроприации»! Гешефт Века удался блистательно! Миллионы несчастных доверителей все – до последней ассигнации – перепоручили свои состояния банкам-спасителям. И налегке, с лёгким же сердцем, двинули навстречу страшной судьбе своей – каждый по своему назначению. Туда, куда кого Провидение распределило… «Спасители» же, — Провидением «обойдённые», — в безопасности нейтральных стран и за океаном переждали лихое время. Дождались конца войны. И... безвременной кончины в Большом Европейском Погроме подавляющего большинства ими «облагодетельствованных» клиентов. С тревогою на первых порах, но затем удовлетворенно (удостоверившись что всё в полном порядке!), понаблюдали за Нюрнбергским спектаклем. В коем, никак не менее виновные в гибели банковской их клиентуры победители, сыграли комедию суда над побежденными немецкими эрцнарами (дураками, проще), по наивности и известному, — до идиотизма, — трудоголизму выполнившими за них всю, какая случилась, грязную работу очищения Старого континента от евреев. В том числе, — конечно же, — от исчезнувших «благополучно». И тем «невольно – НЕВОЛЬНО!» — обобранных. Конечно, банкиры-альтруисты в чём-то и ошиблись. Что-то не рассчитали. Так, частицу «нажитого» лет через 70 лет после начала отъёма пришлось возвращать. Неторопливо. В смысле, торопясь, но не сильно. Терпеливо выжидая – за спешившим временем — естественной смерти ещё живых вкладчиков и даже их наследников. Обнаглевших – время сказать — до немыслимости: возраст части из них, в связи с успехами медицины, зашкалил! Становился выше допустимых (разумных) пределов…
…Но львиная-то доля отнятого — у пытавшихся спастись и спасти своё имущество – она до сих пор не возвращена ещё. Нет! И, похоже, — за выморочностью, — возвращена не будет, упрятанная неуёмной волей и стальной хваткою присвоивших её джентльменов — банкирских семей!
(Автор прощения просит за вынырнувшую из старческой памяти «параллель, разъясняющую» – на его взгляд – естественную природу этой хватки: год 1983-й, Эстония, глухие лесные хутора-мызы, крохотные магазинчики…; старшему внуку Жене четыре года (сейчас 27); полки, к которым подходи и бери, забиты всякими соблазнами – в том числе маленькими игрушечными машинками (тогда чудесными британскими!); в каждом шопе отбирает по паре; набрался рюкзак – сколько можно?.. Новый магазинчик – новые соблазны… Наконец, дед: — «Женя! Действительно, сколько можно – у нас мешок полон!…». Женя: — Де-едушка, но ведь они во-он где уже – в карма-анах у меня! Они зде-есь уже! – Показывает, — чуть выпростав из карманчиков штанишек ручки, в кулачках которых — крепко зажатые — новые «соблазны»…И такая святая уверенность в открытых настежь честных детских глазках: «они зде-есь уже!» …А вам, читатель, не приходилось смотреть в честные святые глазки святых обирал-банкиров? Нет. Жаль. Я заглядывал, — поимел счастье, — когда в 1991 году собирался в очередной вояж в Японию… Зрелище, скажу вам… Не знаю как за границами Израиля – израильская пресса кипит и полнится увлекательными нибелунгами и не очень внятным гвалтом на эту живо трепетную тему. Раскрывая сладострастно цветастые россыпи методик послевоенного обмана обобранных десятилетиями назад сограждан-единоверцев. В качестве компенсации за потери и срам (ведь же не фраерами они были, не фраерами же!) ублажаемых посмертно, — отныне и присно и во веки веков, — сладостными «почётными грамотами» почётного увековечения на бездонных компьютерных погостах Яд-Вашем.
С самими же единоверцами всё просто. «Использовался дьявольский метод, изобретённый и отработанный бывшими комиссарами уголовной полиции в Штутгарте и Бремене (Виртом и Модайски, евреем), направленными РСХА в Люблин. Они сами выявляли среди заключённых-евреев семейные кланы, которым обещали всякого рода блага (в том числе грабить своих будущих «клиентов») при условии, что они отберут среди заключённых подручных, готовых на любую работу. Таким образом, они в каждом лагере отбирали около 5 тысяч мужчин и женщин, которые получили не только надежду спасти свои жизни, но и право участвовать в ограблении заключённых. Им-то и был поручен процесс подготовки уничтожения своих несчастных единоверцев. Среди лесов и равнин восточной Польши создавались замаскированные лагеря уничтожения. «Они строились для отвода глаз, как потёмкинские деревни, — рассказывал доктор Морген, — то есть для того, чтобы у вновь прибывших складывалось впечатление, что их доставили в какой-то город или крупный населённый пункт. Поезд прибывал на бутафорский вокзал, и, когда сопровождающая команда и персонал поезда уходили, двери вагонов открывались. Евреи выходили на платформу. Их тут же окружали члены еврейских отрядов, и комиссары Вирт и Модайски, или кто-то из их подчинённых, произносили речи. Они говорили: «Евреи! Вас привезли сюда для того чтобы здесь поселить, но прежде чем образовать новое еврейское государство
И что же, на эти вот семейные кланы профессиональных подонков-обирателей, — за которыми – и тогда и теперь — истинные сила и власть на планете, — должен был надеяться дед? На их президентствующих и премьерствующих покровителей и подельников – в принципе, базарных кидал. На них мог, и даже должен был, надеяться мой дед, решая ребус спасения Финляндии?!..
Плохо вы все Его знаете!.. Он выбрал Гитлера. И оказался прав.
64. Персоналии
…И так, историческая встреча в марте 1921 года в Мюнхене. На ней бывший австрийский военнопленный в России Мартин Тринкман рассказал собеседникам о массовых казнях сожжением большевистскими комиссарами на Украине мирных колоний немцев-меннонитов. И передал им подлинные документы-свидетельства об этих изуверствах. Тем самым «вырвав чеку и взорвав издавна оснащённую и взведенную «гранату» европейского юдофобства! И, — как много-много позднее добавлялось образно в Венской патриотической прессе, — «из пламени никем тогда не услышанного её взрыва возник Мститель. Альпийский волчина… Не о Гитлере речь. Этот в то время был законопослушным бюргером. Решившимся, правда, парою лет спустя — «в некоем помрачнении» — на участие в известных беспорядках 8-9 ноября 1923г. в Мюнхене. Пострадавшим за то. Одумавшимся. В недолгой тюремной отсидке даже написавшим книгу. Замечательную, надо сказать (ею в первой половине ХХ века зачитывалась Европа, а позднее и весь мир). А став руководителем известной партии «уговорившим себя» раз навсегда ходить во власть только мирным, парламентским путём.
Эрнст Кальтенбруннер был не из
И так, историческая встреча марта 1921 год.
Фигуранты её известны: чета Тринкман – Мартин и Марта (в девичестве Кринке). Адольф Гитлер. Эрнст Кальтенбруннер. С супругами Тринкман мы познакомились. Гитлер – о нём знают и помнят все. Кальтенбруннер.
С Кальтенбруннером сложнее: об этом чудовище забывают. Забыли. Мы, во всяком случае. И то – более полувека как он повешен, и развеян прах его. Сколько можно помнить? Меж тем, законы инверсий вечны. В том числе политических. Частицы токсичного праха его, — океаном ещё не переработанные и гонимые над планетой штормами, — оседают, ложатся на земную почву. Иногда благодатную… Россия — пример. Родина милая... Казалось бы, чего только в ХХ веке не пережила. Полугерманский царизм (о нём полагается ныне — с придыханием только!); еврейский кровавый большевизм, грузинский драконий каннибализм. О последних двух слово другу, Толе Приставкину, в славную годовщину десятилетия Комитета по помилованиям при Президенте России, которому был он председатель. Осень 1990 года, 1-й канал московского ТВ: «За все мирные – «мирные» подчёркнуто — годы советской власти наше государство убило в тюрьмах, лагерях, ссылках и на этапах 63 миллиона своих граждан. Этим оно исчерпало лимит на убийства».
Боже! Какой же Толя оптимист! Это в России-то «исчерпан», и на что?
Потери личные. Смешно поминать их. И всё же, и всё же… Совсем небольшие семьи наши – супруги и моя – Уса пережили, выжив частично (Все старики убиты были в 1929 году при «раскулачке», перед депортацией. На этапе погибли все 11 малышей – дядек и братьев ещё не родившейся жены, на свет явившейся на нарах краснухи по пути в Сибирь). Так вот, зафиксированные канонизированными бумагами, потери (или обретения – кому известно сие?) — 206 (двести шесть) лет каторги и ссылки.
Нацистское нашествие обернулось потерей (четвертьвековым повальным голодом и недоеданием – морями пота и крови народной) наработанных промышленных и военных ресурсов-резервов, утраченных в единое мгновение превентивного удара германских армий. Бедами побочными. В том числе, безвозвратными и трагическими: более 40 миллионов граждан погибли; и стали инвалидами ещё 70. Или 80 – кто их, бедолаг, считал?.. Главное, государство утратило генетический фонд коренного народа… Результат: более чем через пол века по окончании войны сотни тысяч брошенных сёл и деревень, гибнущие города… Более 700 тысяч ежегодно умирающих граждан…
…Не шумная Беловежская «история» как бы не в счёт. Она как бы лишь только негромкое эхо неслышного распада гигантской – в «одну шестую Земли» – туши начисто (надеялось!) сгнившего каннибальского режима. Распада ожидаемого. Если не долгожданного.
Росчерком перьев трёх алкашей-славян (не учителей-немцев, не злейших врагов-кормильцев-американцев, и даже не китайцев-друзей на века – что понятно было бы) «ушло» в нети 5,4 из 22,4 миллиона квадратных километров «священной и неприкосновенной» территории, тысячу лет собиравшейся. За неприкосновенность и святость каждой пяди коей клялись все мы на священных же знамёнах, взасос лобызая края их полотнищ и поливая их горючими слёзами. Ушло, между прочим, не так уж и мало – 11 (одиннадцать!) Франций. Ушло в нети же 130 миллионов человек населения. Не коту под хвост ушло. – О! То было бы величайшей удачей! Ушло в руки злейшего врага-ненавистника, в лучшие времена толпами отгонявшего взятых военными облавами русских на невольничьи рынки неисчислимых своих сатрапий и халифатов Азии и Африки. Ныне откровенно нацелившегося вырезать начисто неверное население скукожившейся России. А останется кто — превратить тех в скотское стадо. Способное хором, — в сутки шесть раз, — стройными рядами падать ниц выгнутою спиною вверх — не глядя что б в глаза! И призвать денно и нощно гибель не своим. И славить… кого велят.
65. «Надежды»
Одна надежда на китайских соседей. Или… всё же… на «оружие массового поражения» по Кириллу Афанасьевичу Мерецкову. Не потому ли так популярен в России, так знаменит и так любим душка-Штирлиц? И не потому ли никто «не замечает» разгуливающих по несчастной стране молодчиков в завлекательной форме, с до боли, — по «14-и мгновениям весны», — известными регалиями. Не дающими покоя вот уже не одному послевоенному поколению! Как никому не дают покоя встречи вживую, и на телеэкранах, с исполнителем главной роли в этом фильме артистом Вячеславом Тихоновым. А – в эпоху Путина — захватывающие лицезрения помпезных перманентных награждений российскими орденами российским президентом человека, олицетворяемого народом России вовсе не с ординарным советским шпионом в Германии. Но только – и именно – с полюбившемся ему штурмбанфюрером СС. Справедливости ради: в фильме – все живые люди. Артисты не играют — живут. На вопрос, как им это удалось, ответили: впервые режиссёр разрешил по настоящему играть настоящих людей. Не даром же один из главных героев сериала и самой гитлеровской Германии (в повести — NN), просмотрев фильм вместе с Карлом, искренне восхищён был мастерством и обаянием актёра, сыгравшего собственную его, NN, роль. Мало того, был очень доволен, что актёр Броневой сыграл его «таким милым и даже добрым человеком… И это – его-то, все обязательно проклинаемого прогрессивным человечеством!». Да сыграл так, что в сравнении с ним, – в жизни нацистским чудовищем, – превратившись почти в сверхдьяволов не менее страшные фигуры гитлеровского рейха. Так не сам же Броневой сконструировал этот сверхноменклатурный персонаж, когда даже «девушков с вёслами» отбирают и рекомендуют для съёмок и проката «идеологические комиссии»…
«Информация к размышлению!»
Но возвратимся к Кальтенбруннеру.
Кальтенбруннер — евреям нужно его помнить: Машина Уничтожения трети нашего народа в «кульминацию очищения» и до последней минуты Большого Погрома управлялась «мощными его ручищами с кистями, которыми камни давить». Такие обладают завидной способностью, время от времени, возникать заново. Кроме того, биография этого зверя — пример тому как заблуждаются хвалёные наши умники. Из искренне ПОЛАГАЮЩИХ, что Великие Тексты Скрижалей Моисеевых не для них иссечены были. И не менее искренне уверенных, что уже держат за яйца самого Создателя. Меж тем как именно за это, и для них именно, РАСПОЛАГАЮЩИЙ возводит уже эшафот возмездия.
…Той же осенью того же 1921 года Эрнст, вопреки разумному совету отца, неожиданно вступает в первую группу «студентов национал социалистов». И с первого дня учёбы в университете принимает участие в жесточайших сражениях-потасовках со студентами-католиками и членами христианско-социальной партии. Что для глубоко верующего католика – круто! Учится блестяще. В 1926 году — уже доктор права. С 1927 – стажер коллегии адвокатов Линца. Два последних года учёбы очень трудны – родители не смогли ему помочь. И он, чтобы продолжить университетские занятия, вкалывает забойщиком на шахте в ночных сменах…Одновременно и потом — изучение судопроизводства у Зальцбургского адвоката. Участие в политической жизни. Лидерство в «Независимом движении Свободная Австрия, приведшая его к нацизму. 1932 год – австрийская национал-социалистическая партия… Пошло, пошло!.. Пошли и неприятности: январь 1934 – арест, концлагерь Кайзерштейнбрух. Голодовки. Клиническая смерть в последней. Победы. Невероятная популярность. И вот он… командир восьмой дивизии СС. И хотя не участвовал в попытке июньского путча – новый арест 1935 года. Исключение из коллегии адвокатов. Стремительная подготовка аншлюса. И назначение Государственным секретарём по безопасности в кабинете Зейсс-Инкварта…
66. Судьба евреев
…«О судьбе самих евреев я впервые узнал в 1945 году по пути в Испанию от моего спутника. Как оказалось, брата имперского бонзы Пауля Штрекенбаха — создателя специальных оперативных einzatzgrupp по «ликвидации евреев и политических комиссаров» в тылах войск, которым предстояло наступать на Восточном фронте. Рауль проговорился невзначай о «диком своеволии Кальтенбруннера». «Этот тип — сказал он — вопреки строжайшему октябрьскому, 1944 года, приказу рейхсфюрера СС Гиммлера, категорически запретившего любые акции против евреев во всех тюрьмах и лагерях рейха, — тем не менее, конфиденциально распорядился ликвидацию продолжать! Теперь из-за этого идиота (это он — о Кальтенбруннере) всех нас, отловив, вздернут! И самое обидное — именно те, кто обобрав евреев, выдал их нашим костоломам!»… «Какие “акции”? Какие “ликвидации”?» — пристал я к нему.
Он образно разъяснил –
— Представляешь, Бен, ведь только что, ну недавно совсем, среди защитников Берлина, рядом с которыми и я отбивал хоть в том же Темпльхофе русских, сражались евреи — сотни, а может и тысячи евреев! В мирное время, и в войну уже, все они горбатились не Бог весть на каких синекурах. Но – ремесленники главным образом — в своих мастерских работали электриками, фотографами, хлеб отличный пекли, сапожничали, автомашины с приемниками и часами ремонтировали… От немцев никто их – я, точно — не отличал никогда. Тем более никогда никто не третировал. Только до времени на фронт не брали. Ну а когда пришлось — дрались они отлично. Не хуже других. Как все, кто защищал Берлин. Тем более добровольно...
— Добровольно?!.. Воевали на стороне своих убийц?!
— А как же на стороне своих убийц воевал русский крестьянин? Большевики уничтожили миллионы русских крестьян! А как за вашего фюрера воевала растерзанная им интеллигенция? А украинцы как воевали? Миллионы их погибли в организованном Сталиным голоде 20-х и 30-х годов! А азиаты-то как воевали?! Их же, азиатов, целыми областями вырубали ваши каратели аж до 1934 года!.. А как — тоже под пулеметами в спину — шли «за родину, за Сталина!» на наши танки ваши штрафники? Которых из тюрем и лагерей выпускали потому лишь только, чтобы их мясом пытаться остановить наше наступление!
— Они воевали не за Сталина, а за Россию...
— А немецкие евреи? Из тех, кто оказался в вермахте, — они-то за что воевали? Они за свой фатерлянд дрались — настоящий, не нацистский! Только в спину им никто не стрелял, как вашим. Они воевали за свободу! Они же понимали: ненавистный им режим рушится. И сгинет через месяцы, через недели или даже через дни. А режим Сталина ворвется к ним взамен гитлеровского! О! «Освобожденные» им уже знали — куда как более страшный! Наши евреи — люди прагматичные — не могли не прикинуть, что в сложившейся ситуации, когда американцы ещё далеко, куда разумнее в Берлине вместе со «своими» отбиваться от русских. И пусть даже погибнуть, но при оружии, свободными, значит! Значит, не в гестапо, и не в сталинском плену. Тем более, не дожив до «объяснений» с комиссарами из недобитых Сталиным тех же евреев на тему: «А вот почему фашисты твои не придушили тебя в газовых камерах? Почему фашисты твои живьем тебя не закопали? Почему твои фашисты не пустили тебе пулю в лоб, падло? Почему вообще ты жив, жидовская морда?! Советские — они все зациклены на немецких евреях. Потому что сами не понимают, почему еще живы после пятилеток непрекращающихся сталинских репрессий. И от вечного страха перед ними, от черной зависти перед нами — что мы живем, живем! — живьем готовы нас закопать попади мы им в лапы! Или ты не знаешь как евреи «любят» евреев? Служат-то они Сталину из-за куда как большего страха, чем перед Гитлером! Или весной 1945-го немецкие евреи не знали тонкостей предстоявшего свидания с вашим режимом? И не прикидывали, что лучше: со «своими», до их конца или с чужими — до своего? Знали. Прикидывали. Начинали, наконец понимать трагизм своего положения. Но почему-то… только лишь настоящего, ни в малой степени не догадываясь соотнести его с не такими уж и давними временами и событиями. А ведь умные евреи — в Германии были и такие, много таких — задолго до первой мировой войны сообразили, куда их несет… К примеру, «наступление на высоты культурной жизни» германского общества.
67. «Что есть истина?»
Понимаешь, Бен, когда я вспоминаю о товарищах моих — евреях, вместе со мною отбивавшихся от русских весной 1945 года в Берлине, я догадываюсь, почему они тогда оказались вместе с нами точно зная, что нацисты творят с евреями. Пусть диким это не покажется, но причиной тому была возносящаяся их над страшной действительностью… спасительная ностальгия-мечта по «старой, доброй Германии». Где им так спокойно, так сытно, весело и вольно жилось. И защищая своё Германское отечество от русских, они ни на час не сомневались: ненавистный нацизм падет! И на его руинах снова поднимется из руин и пепла та самая «старая и добрая» страна. Всё в ней станет как было. Даже начнется всё сначала. Или — еще лучше — продолжится прерванная с приходом Гитлера замечательная жизнь...
И что самое удивительное, Бен, все они в мечтах своих будто бы забыли как жили и что делали в той «старой и доброй» Германии. А жили они так, и проделывали такое, что даже очень разборчивый на выражение вслух своих мыслей еврейский публицист-умница Хуго Бергман — а почитали его не одни евреи, но вся немецкая Германия — предупреждал о надвигающейся на евреев беде. Он писал профессору Карлу Штрумпфу: «Не будучи составной частью германской культуры, мы — евреи — просто-напросто присвоили себе результаты немецкого культурного прогресса. Потому наиболее активными антисемитами у нас в Германии становятся не только и не столько оголтелые фанатики-расисты, но и серьезные, добропорядочные немцы, прежде хорошо относившиеся к евреям. Они — люди консервативные — чтят свое прошлое. И противятся тому, чтобы евреи присваивали себе плоды этого прогресса. Все это “лишает сна” не одних немцев-юдофобов, но даже многих образованных евреев — участников “культурного штурма”». Позднее сионист Морис Гольдштейн еще раз напоминает своим соплеменникам, что стремительно нарастающие темпы захвата ими контроля над культурной жизнью Берлина и самой Германии — над прессой, театром, музыкальным миром немцев — означают, по существу, самозваную узурпацию контроля над духовной жизнью нации, которая никогда на это не давала евреям мандата! «Естественно, — пишет Гольдштейн, — такая ситуация для нас смертельно опасна. Ведь литература и искусство Великого Народа — неотъемлемая часть и сокровеннейшее выражение чувства родины, нации. Трепетно чтимых немцами исторических традиций — святыни их! И однажды (сообразив что их обирают!) они приступят… к их защите…Что значит это для евреев ты можешь представить?.. Нет?». Лессинг и Шолем смогли. А потому, пытаясь предотвратить непоправимое, Теодор Лессинг и Гершом Шолем во всеуслышанье осудили само «право» своих единоверцев «культурными штурмами» вламываться в немецкую душу. «Поймите, — предупредили они, — еврейская “любовь” к немцам безответна! Они никогда не принимали нас и не считали своими. Не было никакой встречи между нашей и германской культурами. Шел постоянный процесс нашего самоотречения, унизительной капитуляции, отказа от своей собственной еврейской культуры...»
Или ты всего этого не знал? Не слышал-не читал?
…Мировая война усугубила положение: под патриотические марши штурмисты и вовсе распоясались, перекинувшись с «культуры» на политику. И тут как черт из преисподней выскочил Троцкий! В марте 1917 года, перед отъездом из Нью-Йорка в Россию, вздыбленную Февралем, он оповещает мировую общественность: «...развитие революционной борьбы и создание революционного рабочего правительства России нанесет смертельный удар Гогенцоллерну, ибо даст могущественный толчок революционному движению германского пролетариата... Война, — вещает этот генератор смут и разбоев, — превратила Европу в пороховой погреб социальной революции. Русский пролетариат бросает теперь в этот пороховой склад зажженный факел! И если случится невероятное, — продолжает он, — если консервативная социал-патриотическая организация помешает немецкому пролетариату подняться против своих правящих классов, тогда, разумеется, русский рабочий класс... защитит революцию в Германии с оружием в руках. Революционное рабочее правительство в России будет вести борьбу против Гогенцоллернов, побуждая братский немецкий пролетариат подниматься против общего врага... И дело пойдет не о защите какого-то отечества, а о спасении революции (еврейской, по-видимому) в Германии и перенесении ее в следующую страну»…
…Об этом ты тоже «не осведомлен»?
…Ладно!.. Знаешь, Бен, ребенком ещё я сообразил, что у меня за дед! Даже отец — тебе не представить, как был он нетерпим к деду, зол даже на него за бабушкину судьбу — так вот, он по-своему, — по-мужски, — уважал его. Любил. И конечно же был горд его ролью в судьбе Финляндии… Гитлер во время одной из наших встреч сказал о дедушке… Я тебе рассказывал: после нашего знакомства в июне 1942 года мы не раз – практически до… его конца… — встречались… То ли сам я чем-то понравился ему (скромностью никогда не страдал). То ли – и это, скорей всего – после дедова юбилея перенёс он на меня, — его частицу, — возникшую в нём симпатию – теперь уже не на расстоянии — к моему старику? Но он иногда приглашал меня когда бывал на отдыхе… Тогда меня привозили к этому страшному для врагов Германии, а для меня очень предупредительному во всём и даже по родственному ласковому человеку… Совру если скажу, что это не было мне приятно... Приятно. И как ещё! Он был в эти наши часы, и дни даже, мягким, теплым и внимательным собеседником. Более того, я заметил что он... бывает нежен что ли, – не со мной одним, нет, — с теми кого уважал, кого любил. Особенно с теми, кого знал ещё в молодости. С непутевыми даже — по его словам. Он умел уважать и дружить!.. Любить – наверно — тоже.
…Так вот, он сказал как-то – слова его, их строй, я запомнил накрепко, хотя он прерывался — был чем-то взволнован и, показалось, торопился выговориться: «Твой дедушка необыкновенный, замечательный человек! Он сумел остаться мальчишкой даже после соприкосновения в Петрограде в 1917 году с большевистской мразью! А ведь такие «встречи» для человека европейского воспитания и христианской культуры ассоциируются с насильственным погружением в отвратительно воняющее кровавое гноище и даром не даются. Слабых ломают. Но сильных заряжают ещё более мощной энергией. Иногда наделяют истинными целями (совершают переоценку ценностей!). Возможно, даже подсказывают оптимальные пути их достижения. Иногда невероятные и фантастические… И тем не менее. Тем не менее…».
68. «Соприкосновения»
«…В конце 1916 года с выдохшегося фронта, взяв краткосрочный отпуск, приехал (в Москву) Г. Остановился у меня по Рождественскому бульвару. Отдохнул. И мы вместе с бабушкой Анной Розой отправились на Николаевский вокзал. В Петрограде, прежде чем ехать в Финляндию, он решил повидать Императорскую семью. Офицер свиты, — на эту, тогда ещё высочайшую привилегию, — право он имел. Не упустил возможности им воспользоваться теперь. (…) Даже после войны навещал он в Дании Императрицу-мать. А у Великого князя Николая Николаевича, своего высшего командира, гостил в Париже подолгу. В день, когда Г. прибыл в Царское село, Император согласился принять только двух посетителей. Г. аудиенция дана была незамедлительно. Царская семья, – рассказал Г., – против всех его ожиданий жила довольно изолированной и, безусловно, очень скромной жизнью. Как только представлялась возможность оставить хотя бы на несколько дней Петроград она уезжала в Царское. Как я из московского бедлама на свою тихую дачу. Императрица выглядела усталой. Измождённой даже. Голова её поседела. (…) Царь был грустен, подавлен… Однажды Г. пожал лавры в Царском селе, когда живописно повествовал о своей азиатской экспедиции. Тогда выглядевший счастливым царь забыл о времени. И аудиенция продолжалась в три раза дольше положенного. Теперь Г. не решился повторить успех, не развеяв предварительно явно подавленного состояния хозяев. Но чем теперь можно было его развеять? В Питере мы обратили внимание на то, что народ, уставший от войны, несчастную Царскую чету критикует в открытую. И очень-очень нелицеприятно. Всё развалилось (…) Даже разменной монеты невозможно найти! На Николаевском вокзале нам рассказали, что от жестоких морозов замерзли котлы тысяч паровозов. И на станциях и на путях скопились десятки тысяч вагонов. Да что вагоны! В столичных булочных, и даже на вокзальных лотках, всегда ломившихся от обилия снеди, не было хлеба (Скажем так: непонятно для чего Солженицын, — который через год только под стол полез, — сегодня всех уверяет, что хлеба в Петрограде в марте 1917 было сколько угодно! В то время как коренные Петербуржцы – родичи мои, и мои родители, и Кутепов Александр Павлович и прабабка моя, — бывшие вместе с Катериной и Густавом в городе как раз в описываемом Записками времени — в канун и во всё время Февральской революции – не путать с октябрьским переворотом, — свидетельствуют об обратном. В.Д)…
28 февраля 1917 все мы, сестра Стаси Фанни с мужем, Бабушка и я с Г. уехали в Финляндию. В Гельсингфорсе нас встретила Софи (сестра Г.). Мы пробыли там две недели. Гостили и в Вилльнесе где в годы младенчества жил мой Тютти. 9 марта вернулись в Петроград. Так как нас было много, и разместиться всем у встречавших нас Розенбергов было неудобно, мы с Г. удрали. Сняли номер в «Европейской». 11 марта вечером смотрели балет в Мариинском. (…) уже не первый день в городе не спокойно. Стреляли повсюду! Предместье грабило магазины и лавки.
В театре были по абонементу друга Г. В ложе рядом с нашей оказался давнишний знакомый Г. – доверенный Бабушки Анны Розы государственный нотариус Хольм. Благообразный старичок. Г., всё ещё никак не расставшийся со своими уланскими «шуточками» спросил его, не согласится ли тот перевести свой годовой абонемент на него, Г., в случае, если он, Хольм, умрёт первым. У Хольма не было ни семьи ни родных, о чём Г. знал, естественно. У Хольма сперва «отвалилась челюсть». Когда «дошло», он вежливейшим образом согласился. Трагикомизм ситуации в том что Г. отправлялся на фронт где смерть ждала его на каждом шагу. Когда ночью вышли из театра подумали что город будто вымер. Трамваи, лихачи, авто исчезли. Невозможно было отыскать самого захудалого «Ваньку» (Извозчика). Старый приятель Г. по полку предложил в своём автомобиле довезти нас до гостиницы. Мчались под выстрелами с тротуаров и из подворотен. Мимо вооруженных постов на Большой морской и на Невском. В ресторане гостиницы столкнулись с другом Г., директором Компании Нобелей Эммануэлем. Человеком близким и мужу Стаси Фанни Залману Додину. Которому, после несчастья в Днепровских заводах младший Нобеле особо покровительствовал. По его предложению мужчины, чтобы хоть как-то прояснить положение в городе двинулись в находящийся рядом клуб, где постоянно полно было думцев. Но там никого не было. Швейцар сообщил, что сутки никто к ним не заходил. Пошли дальше.
Через несколько шагов их остановили вооруженные штатские, потребовавшие документы и тут же попытавшиеся обыскать. Поняв, что это грабители, Г. ударом ладони бросил одного на снег. Другого наотмашь ударил в лицо, заставив бежать. (…) Но тот обернувшись из револьвера выстрелил в Г… Не попал. Двое охранников Нобеле, задержавшихся далеко сзади, бросились вперёд. И стали стрелять в бежавшего… Не знаю куда тот делся. Г. за воротник, подняв лежавшего, приставил его к поручню магазинной витрин. Спросил: «Жив?». Тот промычал. (…) Мы отправились в контору Компании рядом. Узнали, что беспорядки уже охватили весь центр. Вернулись в гостиницу. Сообщив по телефону Розенбергам что «мы пока невредимы». Но «события» в Питере, я почувствовала, начали Г. доставать. У Достоевского как-то прочла: «В гостиную вошел пятидесятилетний старец». Но ведь и Г. пятьдесят скоро! И игры хамья с оружием на улицах ему не по возрасту.
Собственно революция (Заметила Катерина в «Записках»), началась на другой день. Сообщили что шесть резервных полков, из них один казачий, считавшийся абсолютно надёжным, перешли на сторону восставших. (…) Уже утром в городе произошли настоящие сражения. Прежде всех были захвачены тюрьмы и выпущены на свободу арестанты. Сразу взят и подожжен Арсенал и склады оружия. Тотчас началась форменная охота на жандармов, городовых и генералов! Схватив их, всех тут же на месте расстреливали! Повесили Военного коменданта Петрограда, пытавшегося навести хотя бы условный порядок в городе. (…) Жизнь Г. повисла на волоске! Успокаивать его не надо было. Он сам всех нас успокаивал. (…) Всё утро стоял у окна номера. Наблюдал с четвёртого этажа за беснующейся внизу толпой вооруженных солдат и штатских. И был кем-то замечен: на нём же – генеральский мундир! Толпа бросилась в гостиницу! Швейцар тоже кинулся вверх предупредить, показать дорогу на улицу чёрным ходом. Г. накинул на себя шубу, не имевшую знаков различия. Меня схватил в охапку. Прижал к себе, укутав необъятными полами. И успел, уходя, сказать ординарцу что позвонит… Как с ребёнком он прошел со мной той же дорогой. Вдоль Екатерининского канала в контору Нобеле. Эммануэль отослал сотрудника за «нестандартным» гражданским платьем для высоченного Г. в которое он переоделся. После чего в сопровождении Эммануэля с охранниками, агента французской кампании Эжена Бо и нескольких улан, мы направились на противоположную сторону Невы во дворец семьи Нобелей по Выборгской.
По пути не раз задерживались перед дотла сожженными зданиями полиции. Пока из одной из бесновавшихся толп не выкрикнули: — «Этот вот – переодетый офицер!». Нобелевские амбалы зарычали угрожающе. Выкрикнувший замолк. Мы направились дальше. (…) Пошли Марсовым полем. На полдороги нагнал какой-то солдат: «Один из вас — офицер!». Г. распахнувшись и спустив меня на снег, шагнул навстречу доносчику. Но амбалы опередили. (…) Г. был сам не свой! Он не мог терпеть хамства «победителей». Вскоре подумала, что надолго его «не хватит». И тогда (...) Что тогда будет, мне не дано знать, но он был вооружен. Но вооружены были все они! (…) Солдат не отставал. — Совершенно верно я офицер подтвердил француз, доставая свой военный паспорт. Он воевал на Западном фронте и лишь недавно вернулся на службу в Россию. Солдат отдал честь и удалился…
На мосту через Неву, некто, подойдя к Г., положил руку ему на плечо и велел проходившему мимо солдатскому патрулю проверить документы у задержанных им граждан. Бумаги француза были в порядке. Нобель сказал, что …его документы дома. А Г. объяснил, что только сегодня утром приехал из Финляндии и его бумаги в чемодане в камере хранения Финляндского вокзала. Начальник патруля (патруль человек шесть-семь вооруженных, серьёзный с таким лучше не связываться) не имел никакого желания ехать с Г. на вокзал. И всех нас отпустил… Мне показалось, что в этом эпизоде рычание Г. связано было не с самой внезапностью обидного для него, русского офицера, задержания солдатом. Но из-за неуставного поступка начальника патруля. Тоже наверно офицера… Хотя не дай Бог бывшему офицеру поступить по уставу!
Но ретивое, армейское, не оставляло Г. ни на минуту.
Дворец Нобеле располагался рядом с заводом. Г. задерживаться у него не хотел, узнав что в доме генерал, рабочие могут устроить беспорядки. И даже ловушку. (…) Стыд страха «разоблачения» ел Г. глаза и терзал душу. Он даже высказал абсолютно не свойственное ни характеру его ни ментальности: «Мою бы 12-ю (дивизию) или школу улан – навёл бы порядок в насилуемой столице!». На замечание Нобеле: — «Ты шутишь, Г.! Ничего бы ты не сделал!» Ответил серьёзно: « Это большевистское быдло хорошо знаю. Не задумываясь, развешал бы ее по фонарям!»…
Он не блефовал: быдло развешал! Не по Петербургским – по финляндским фонарям.
Поздним морозным вечером в кромешной тьме, когда человека от зверя было не отличить, мы перебрались к жившему поблизости знакомому Г. финляндцу Селину, где в прихожей столкнулись с зятем Г. Микаэлем Гриппенбергом, только что прибывшем из Хельсингфорса. Вскоре явился и хозяин, в обществе отставного генерала Лоде, который тоже приехал из Финляндии, но чуть раньше, и жил у Селина…Столпотворение, характерное тогда во всех семьях возбуждённой смутой столицы…
Во вторник 13 марта в квартиру с проверкой явился солдатский патруль – солдаты утверждали, что «здесь проживает генерал!» — охота на генералов была в разгаре… Селин не стал отрицать, сказав, что это – отставной генерал Лоде. Солдаты начали обыскивать квартиру. Г. в халате сидел на низенькой козетке в прихожей и разговаривал по телефону, пытаясь связаться с ординарцем, оставшимся в гостинице. Солдаты заметили, что он в сапогах, на которых видны следы от шпор. Г. объяснил, что он из Финляндии и до смерти рад, что ему вообще посчастливилось – в такой мороз — достать пару сапог. Солдаты посочувствовали и ушли...
От Селина, вообще из заводского района, поздней ночью вывел нас в центр Петрограда Эмиль, сводный брат Эммануила Нобеле. Здесь повсюду горели костры. Возле которых грелись люди. Разъезжали по улицам и крутились вокруг площадей украшенные красными флагами грузовые автомобили, набитые солдатами, штатскими, громко поющими (орущими) и сквернословящими уличными женщинами. Низкое небо отсвечивало заревами пожаров. Раздирающе трещали выстрелы. Ухали взрывы…Ужас!
Утром следующего дня Г. всё-таки сумел связаться со своим ординарцем, который приехал за нами на автомобиле и отвёз в гостиницу. В гостиницу был уже назначен военный комендант, имевший в своём распоряжение отделение вооруженных солдат, призванных защищать постояльцев от посторонних громил. Кроме того комендант имел право выписывать удостоверения личности, служившие и в качестве уличных пропусков при патрульных проверках и даже при облавах (…) Революция полным ходом наводила порядок!
Ординарцу удалось получить для нас пропуск для отъезда в Москву и двухместное купе в спальном вагоне поезда, отправлявшегося тем же вечером 14 марта…
Приехав на следующий день в Первопрестольную, и разместившись у меня по Рождественскому бульвару, мы стали свидетелями начала революционных событий и в моём городе, в котором вскоре потянутся бесконечные демонстрации и запестреют красные флаги. Одно из впечатляющих революционных шествий мы наблюдали сидя на каких-то ящиках у цоколя возле входа в здание Брестского вокзала. Демонстрация двигалась по той же самой Тверской улице, что и коронационная процессия Императора Николая II двадцать один год назад. Но в противоположном направлении – теперь в сторону от центра. От Кремля. Действо впечатляющее, заставлявшее молоточками биться сердце. (…) Что есть светлого у меня, у ещё нестарой женщины, живущей сценическими, а потому виртуальными драмами и трагедиями? Только драма трагического отсутствия единственного мальчика-сына, Бог знает, что переживающего сейчас в кровоточащей Европе? Трагедия постоянно живущего войною и постоянно же возвращающегося на войну ещё одного родного человека, Г.?
Увиденное на Тверской у вокзала сегодня, — для меня, лишенной каких бы то ни было человеческих радостей, — это не Обычный Март, не Обычная Весна, не Обычные Надежды! Но Счастье Необычайное!..
…Кто бросит в меня камень?
Для Г. (…) Для него это крушение построенного им с необычайным трудом и тщаньем его мира. Разлом раз на всегда принятой им конструкции и формы существования. Этого её праздника, она знает, он не примет никогда. Что ж будет дальше?
В этот же день мы узнали об отречении Императора в пользу своего брата Михаила, близкого нашего друга. Человека решительного. Это вселило в Г. некоторые надежды. Однако через два дня Михаил тоже объявил о своём отречении. (…) Мы всё ещё в Москве. Возмущённый несостоятельностью друга, захандрив и даже поссорившись со мной, Г. ушел в себя. Молчал (…) Я навзрыд расплакалась… Издерганные и предельно уставшие мы уснули. Проспали около двух часов. Успокоившись, старики, — старики уже, — Он и я решили пока не расставаться. Встретились с Елизаветой (сестрой, Москвиной. В.Д.). И с домочадцами в ресторане Петровского парка «ЯРЕ» пообедали. Уехали на вокзал. Сели в поезд (…).
В Киеве, в следующем городе на пути моего Г. к фронту, бушевала революция. На шее статуи Столыпина, убитого царского премьер министра, болтался красный галстук… Мы ехали по гребню штормовой революционной волны… Император, отрекшись 15 марта от престола от своего имени и от имени несчастного сына, передал власть Временному правительству и будущему Учредительному собранию. В его задачу входило принятие конституции. Следовательно, для сторонников царя новое буржуазное правительство, назначенное думой, было вполне законным. Однако Г. не умел мыслить подобными категориями. Современные идеи его не воодушевляли и ни сколько не трогали. Он не хотел иметь о них никакого представления и не желал в них вникать. Он был апологетом дня вчерашнего. Считал, что его долг оставаться верным присяге, принесенной им Царю, пусть отрекшемуся в силу необратимых обстоятельств. Не сомневаюсь, что отречение суверена именно «в силу обстоятельств» в глазах Г. было фактором смягчающим, если не оправдывавшим полностью малодушный поступок Николая…»
(Из «Подённых записок Екатерины Васильевны Гельцер, артистки балета Большого театра». Ч.4. Стр. 476-488. 1917 г. Москва. Собственность Карла Густава-младшего. 1957 г. Ресифа. Бразилия. В 1958-61гг с «Записками», — с разрешения Е.В. Гельцер — ознакомлены были официальные биографы маршала Маннергейма. В.Д.).
69. «УРОКИ ОКТЯБРЯ»
«…Когда-то, уход отца из дома привёл к развалу семьи и смерти самого дорогого человека — матери. К тому, что детей разбросало в разные стороны. К бедности. Если точно – к нищете и зыбкости существования. Сейчас происходило то же самое. Были подорваны надёжнейшие основы жизни. Очевидно катастрофа, случившаяся в детстве, не прошла для Маннергейма бесследно, потому-то он с самого начала и занял такую резко отрицательную и агрессивную позицию по отношению к революции» (Вейно Мэри. «КАРЛ ГУСТАВ МАННЕРГЕЙМ. МАРШАЛ ФИНЛЯНДИИ». Осло. 1974.).
Поделиться книгой: