Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Повесть о "разделённой любви" - Вениамин Залманович Додин на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

…О военной карьере и государственной деятельности Маннергейма известно практически всё – ХХ век оставил написанных о нём десятки книг, переведенных на все языки мира, и сотни журнальных статей. Но о личной жизни его знали немногие. В подробностях – никто. Тем более, сам он о них не распространялся. В одной из бесчисленных монографий посвященных неординарному этому человеку сказано одним из самых близких ему коллег, что интимные подробности «находятся далеко за пределами эпического полотна, в которое сам ли он или судьба его превратили его жизнь. Но Карл Густав Маннергейм — наследник «Серебряного века». И провидение последовательно выстраивает сагу его жизни, стремясь, чтобы он соответствовал ей. Из его бесчисленных официальных биографий, и даже из единственной автобиографии, известно ровно столько, сколько сам он считал нужным сообщить. Не более.

Почему? Менее всего, потому что якобы, – согласно общественному мнению Финляндии, — её национальный герой – тем более такого масштаба – не должен (не может) иметь личной жизни. Он должен остаться в памяти холодным монументом, подобным конной его статуе, поставленной на центральной площади Хельсинки. Всё это так. И не так. А по отношении самого нашего героя не верно. И по существу жестоко.

Личной жизни замечательный и безусловно достойный человек этот был самым беспощадным и грубейшим образом лишен. О том позаботились и расхваливаемые ныне «высокая человечность» окружения Российского двора. И сменивший его режим аж дважды «народной демократии». Первый вынудил верного своего слугу и защитника скрывать от «света» свою «разделённую любовь» к Катерине Гельцер чтобы уберечь саму её и её плод – боготворимого ими сына — от злобных пересудов в настоящем и судьбы бастарда в будущем. А себя — от барьеров в беспощадной карьерной гонке. Второй, — который настойчиво хоть и безрезультатно более тридцати лет пытаясь финнов уничтожить, — заставлял Густава не только прятать любовь, сына, а потом и внука даже от ближайшего своего окружения. Но и мысль о них заключать в тюремные стены непроницаемой тайны. И более тридцати лет(!) тщательно оберегать своё это единственное и бесценное достояние от чреватого гибелью возможного внимания-посягательства кремля.

12. Дела личные

Принято считать, что в жизни Карла Густава кроме первой официальной жены Анастасии Араповой, — дочери генерал-майора Императорской свиты, брак с которой заключённый в 1892 году продержался четыре года, — другой не было.

Однако были. Были ещё женщины. Ибо молодой, пылкий и, пожалуй, самый видный улан и кавалергард России не чурался их и любил проводить время в обществе представительниц именно прекрасного пола. Да и женился он (точнее, женили напористые и прагматичные родственники) на спасительном и для них тоже(!), и не малом, приданом Анастасии. И то лишь «по настоянию» председателя офицерского собрания Кавалергардского полка — не послушание могло разрушить его дальнейшую карьеру.

Были увлечения. И серьёзные. В том числе — мальчишеское совершенно — вдвое старше его сорокалетней светской львицею. Несомненно, женщиною в Петербурге красивейшей и заметнейшей – по галерее, хотя бы, писаных с неё большими художниками парадных портретов (теперь только в именитых музеях экспонируемых) — графиней Бетси (Елизаветой) Шуваловой. Что формально и привело к разрыву супружеских отношений и отъезду жены с дочерьми за границу… Но, ещё раз не мешает вспомнить: сам-то он – двухметровый красавец-офицер – тоже был ох как «заметен»!

…Один. Не только рядом с двойником своим, Павликом Петровичем Скоропадским (будущим, во время Гражданской войны, генерал-лейтенантом и даже Гетманом «Украинской державы»!) на коронационной церемонии 1894 года в Первопрестольной. Украшая это высочайшее и… последнее торжественное историческое событие в жизни Империи Российской и русской императорской фамилии.

Под оглушительный гул-перезвон соборных колоколов, — во главе парадного императорского кортежа, — медленной у к о р о ч е н о й дворцовой рысью следование от Тверской заставы вниз по столичной Тверской-Ямской до Страстной площади… Затем вплытие балетным аллюром на подъём к Московскому Кремлю… Парадный отрыв от кортежа, — рывок полугалопа, стремительный пролёт в святое святых России сквозь глубокую синеву воротной тени краснокирпичной Спасской башни в ослепительное сияние после полуденного солнца над Кремлёвским взлобком…

И наши красавцы-великаны — верхами на роскошных рыжих золотогривых и золотохвостых жеребцах — уже на Ивановской площади… Вновь во главе пышного императорского кортежа. И снова возглавляют парад-спектакль Помазания на Царство новых Величеств… Да и кто кроме них возглавлять мог такие великолепные и пышные торжества?.. Ослепительные кавалергардские мундиры под серебряными крылатыми касками, отражающими заходящее над кремлёвскими храмами… да уже и надо всею Империею византийское солнце. Сверкающие палаши наголо… Оба вместе и каждый в отдельности, они произвели неизгладимое впечатление на восхищённую Россию. Были замечены. И отмечены тогдашними СМИ мира…Навечно!...Ибо, — как-никак, — был то последний радостный миг последнего всплеска величия последней Императорской Четы, последней, — и уходящей уже в историю, в небытие, — Российской Империи… Всё, что произошло вослед тому сладостному мигу – то Землетрясение! Крушение! Катастрофа! Распад!..

…Была, была причина счастливый миг этот запомнить. И отметить... Вот тогда-то в жизнь Густава вошла Катерина.

13. «Маньчжурское братство»

Мама моя — участница пяти войн.

На первой — русско-японской — она работала операционной сестрой Приватного лазарета петербургского врача Розенберга, «лейб-доктора» вдовствующей Императрицы. В войну бросилась она вослед жениху — Мишелю Вильнёв Ван Менк, военному хирургу, оставив по его телеграмме о направлении «на театр», медицинский факультет Сорбонны. В Маньчжурии оказался и приятель мамы со времени её детства, друг кузины её Екатерины Гельцер — Карл Густав Маннергейм. Вопреки «порядкам» при дворе именно он, — когда настал их час, — удостоился любви Катерины, появившейся на сцене Мариинки после двухлетнего звездного дебюта в Большом театре. Не августейший назначенец, как это случилось с будущим Николаем II и Матильдой Кшесинской, а пока ещё скромный улан покорил сердце «блистательной московской дивы». Двор от Катиной пощёчины «взорвался», и её срочно вернули в старую столицу. Только уже ничто не могло теперь разлучить их — ни расстояния меж Москвою и Петербургом, ни двухлетняя восточная экспедиция Маннергейма, ни тоже затяжные зарубежные гастроли самой Кати.

По возвращении в Россию, и по окончании пятилетнего курса Медико-хирургической академии, полтора года проработала мама на двух Балканских войнах. Там, далеко от российской столицы, раскрылись ей не только секреты мастерства полевого хирурга. Но сокрушающая её Россию мерзость ближайшего окружения Романовых. И в частности роль его в зачине «её» войн 1904–1913 годов. И усилия в провоцировании будущей европейской бойни. Главное же — нескончаемые, грязные попытки его (даже из Сербии!) погубить любовь Кати и Густава. Маме, в ее восемнадцать лет еще в Порт-Артуре пережившей смерть мужа, было то куда как важнее и ближе всех проблем войны и мира!

...Начало века окончилось для нее гибелью любимого человека, падением Порт-Артура, работой в Японии, возвращением на родину через Америку... Вернувшись героинею, – отмеченная светлой волею Великой княгини Елисаветы Феодоровны (широко занятой благотворительной деятельностью) и вниманием двора, — она училась, практикуя в лазаретах Гельсингфорса, Ревеля, Вииппури и Петербурга а потом в них работая. В эти прекрасные тогда реабилитационные клиники процветающих городов Балтии судами Красного Креста Германии всё ёщё продолжали прибывать с востока раненые русские солдаты, матросы и офицеры. Многие из этих несчастных прошли и мамин госпиталь в Маньчжурии и Порт-Артуре. Ее работа на войне, ее труд в Японии были с благодарностью оценены. Правда, сперва японским обществом — общество российское всё ещё сладострастно упивалось злорадством поражения в войне.

14. Могила на Инаса

Популярность маминого имени в Японии (в свое время она «выходила» в её лазарете Нагасаки члена императорской семьи Сейко Тенно) переросла в почитание когда японская пресса раскрыла историю с ее предком Саймоном Шиппером, которому она приходилась внучатой племянницею… Механик-инженер корвета «Гедё» Королевского военно-морского флота Голландии (тогда Батавии), он в 1855 году с экипажем судна пришел на помощь терзаемому чумой городу-порту Нагасаки. Сделав свое святое дело, Шиппер сам заболел, 11 августа умер, и был похоронен как национальный герой. Только не по морскому регламенту – в водах залива. А — по просьбе японских властей — на местном интернациональном кладбище Инаса. Через полстолетия, 18 сентября 1905 года в сопровождении премьер-министра Японии Таро Кацура и мэра Нагасаки Иосуэ Норимото мама посетила святую для японцев и дорогую для нее могилу. Кацуро-сан, несомненно осведомленный о деятельности Шиппера, очень подробно рассказал маме и атаковавшим их репортерам о «нагасакском подвиге» Саймона. И вот тогда имя её стало широко известным. Настолько, что в 1906 году за Тихим океаном, в Северо-Американских Соединенных Штатах, — где проездом на родину гостила она у своих техасских родичей, — ее разыскал будущий российский патриарх Тихон — тогда епископ русской православной церкви — заканчивавший на Вашингтонской кафедре свою каденцию. Они познакомились. Понравились друг другу. Во всяком случае, завязавшиеся тогда добрые отношения с этим неординарным человеком, длившиеся до последних дней его жизни, помогли и маме до конца испить горькую чашу фронтового медика... А ведь по дневнику Дмитрия Ивановича Алексинского — о. Афанасия (друга торопецкого детства Васеньки Белавина — того самого Тихона), — «...и Патриарху было чему поучиться у этой светоносной женщины...».

…Когда мама начала работу в Балтии ее узнали. И стали обращаться к ней со своими бедами — те же инвалиды проигранной войны. А проигравших, известно, общество не любит. Отворачивается. Как в наши дни от «афганцев» или «чеченцев». Множество инвалидов потому после выписки из госпиталей оставалось без средств к жизни. Сперва мама сама пыталась им помогать — заработок операционной сестры в частных лазаретах действующей армии был высок. Приз назначавшийся военным ведомством Японии русским медикам, изъявившим согласие добровольно работать в плену, был куда как выше. Да и новая ее служба в прибалтийских лазаретах армии оплачивалась высоко. Однако поток обращений, адресуемых теперь уже к ней напрямую, увеличивался. И к концу 1908 года все сбережения мамы растаяли. Бабушки — владелицы «Банкирского Дома» — на первых порах это вроде бы не касалось: у нее были собственные заботы. Кроме того она справедливо полагала что о российских инвалидах прежде всех обязаны заботиться те, кто затеял войну и ответствен за ее результаты. И еврейская финансистка здесь ни при чем. Тем более, взносы ее в благотворительные фонды Великой княгини Елизаветы Феодоровны, — как в омут бросившейся в богоугодную нирвану после убийства Каляевым ее непутёвого супруга, — не шли ни в какое сравнение с неприлично мизерными взносами, которые делала августейшая сестра княгини и ее венценосный муж. Между прочим, крупнейшие землевладельцы и рантье ХХ века. Другое дело, львиная доля и их доходов тоже, — как в бездну, — уходили на бесчисленные программы всяческих вспомоществований…

На свои заботы мама никому не жаловалась. Но, в конце концов, проговорилась... Катерине. Та помогла сейчас же — возможности ее были, конечно же, выше сестриных: она уже танцевала почти все сольные партии. Вслед за нею отозвался, конечно, и Густав. Однако же и мольбы о помощи росли снежным комом. Вот тогда мама и обратилась ко всем своим друзьям и знакомым, к тем еще кто знал ее, кто ее помнил по операционным розенберговского лазарета в Маньчжурии, в Порт-Артуре, в Японии. Обратилась с призывом откликнуться на мольбы несчастных инвалидов и калек — воинов российских. Обратилась уверенная что найдутся добросердечные люди, готовые прийти на помощь своим соотечественникам. Она не ошиблась.

15. Настоящие друзья

Первыми откликнулись самые близкие друзья-маньчжурцы! Александр Васильевич Колчак – друг детства, и Врангели — Николай Николаевич, искусствовед Эрмитажа, и брат его порт-артурец Петр Николаевич (в гражданке горный инженер). Тут же ее разыскали манчжурец Николай Нилович Бурденко; прибывший из Москвы почитатель её епископ Белавин и его товарищ по миссии в Америке протопресвитер о. Александр Хатовицкий; супруги Розенберги — Эмма Мария Францевна, мамина «сменщица» по Порт-Артуру, Александр Львович — учитель её, главврач маньчжурских, японских и балтийских лазаретов её; явилась подруга и коллега мамы по Маньчжурии и Японии княжна Шаховская; отозвался тотчас Александр Павлович Кутепов, «Сашенька», земляк, товарищ гимназических лет покойного мужа мамы Миши Вильнёв. Недавно совсем — 4 августа 1904 года – был он «поручитель по жениху» на бракосочетании её и Михаила в маньчжурском селении Дайхен... Время-то летело стремительно…

Отозвался профессор Бехтерев Владимир Михайлович, мамин педагог по кафедрам психиатрии и невропатологии. Генерал Михаил Васильевич Алексеев. Генерал-майор свиты Александр Александрович Дрентельн – будущий кутеповский командир; «Самый благородный, правдивый и положительно лучший из всех умных и образованных людей окружавших Государя… И один из самых близких к нему» (Это характеристика С.Ю. Витте и друга В.к. Елисаветы Джунковского, бывшего адъютанта покойного её супруга). И сам Владимир Фёдорович прибыл, генерал-майор свиты и тогда уже товарищ министра внутренних дел и даже будущий командир корпуса жандармов… Так как в жизни мамы а потом и родителей моих (да и в судьбах всех их начинаний) до 1917 года был он доброй знаковой фигурой, мне лично важна характеристика его как человека – с удовольствием позволяю себе привести выдержку о том из книги историка Михаила Хейфеца «Цареубийство в 1918 году» (М.-И.1991.С.283,284): «…в историю России он (В.Ф.Джунковский) вошел уникальным поступком: узнав, что глава думской фракции большевиков Вацлав Малиновский состоит секретным сотрудником Департамента полиции, генерал рассудил так: честь России не позволяет, господа, иметь провокаторов-осведомителей среди депутатов парламента. Заплатите ему аванс и пусть катится! (Нам бы хоть на бывшей, хоть на «исторической» одного такого генерала или вице министра. В.Д.) Не будем преувеличивать благородство симпатичнейшего Владимира Фёдоровича, ибо Департамент терял не слишком много с уходом Малиновского: и петербургский, и московский, и прочие важнейшие комитеты, и Транспортное бюро большевиков – все возглявлялись агентами полиции. Но интересны самая характеристика личности генерала и женщины, его выбравшей». Последнее мне интересно тоже: ведь в подруги В.к. Елисавета в выбрала и известную мне доктора Стаси Фани Ван Менк…

…Помог генерал-лейтенант Александр Фёдорович Редигер – Военный министр, присутствовавший на памятном маме Высочайшем приёме1905 года. И бывший на нём откровенно доброжелательным, когда там решалась её судьба. Он — из редких, «никогда не стеснявшихся говорить правду в лицо даже Императору» (По характеристике тоже правду говорить не боявшегося Джунковского!). Помог авторитетом всенародно признанного героя Порт-Артура дядька Катерины Николай Оттович Эссен. Он писал маме: «Да будет светлая память генерала Кондратенко и доктора Вильнёв, породненных подвигами и героической смертью 2 декабря 1904 года, зароком вечного братства живых участников войны в деле поддержки товарищей-инвалидов!» В дни маминых хлопот Эссен — командующий Балтфлотом. В 1913 году он станет самым молодым в истории России полным адмиралом. И умрет в 1915 году, отдав время и силы, в том числе маминому и друзей её делу. Отзовутся и Александр Васильевич Самсонов, и Алексей Михайлович Щастный; Викентий Викентьевич Вересаев явится и — вновь из Китая уже — телеграфирует своё причисление к начинанию Лавр Георгиевич Корнилов — востоковед, друг и наставник Густава, отправивший и проводивший (по поручению Генштаба) своего подопечного в уникальную разведывательную Восточную экспедицию. Летом 1917 года русская демократия под вой насмерть перепуганных Корниловым большевистских паханов сделает из генерала «заговорщика». Арестует его. И тем подпишет смертный приговор себе, России и народам ее, ввергнув их в кровавую пучину октябрьского переворота, гражданской войны, троцкистско-ленинского террора, сталинщины...

А пока дочь генерала Корнилова Наташа, Машенька дочь Николая Оттовича и жена его Мария Михайловна возьмут на себя всю переписку мамы по «братству». А князь Илья Леонидович Татищев — нелегкие заботы по легализации и становлении организации.

16. Победительное Милосердие

По множеству вскоре — и неожиданно — возникших причин мамино благотворительное начинание вызвало сопротивление «высоких инстанций». То ли кому-то в медико-санитарных кругах военного министерства, или, кто знает, в камарильи придворной, не понравилось, что инициатива какой-то никому не известной медсестры-адъюнкторши возбудит «лишний» интерес к работе доселе беспорочного Скобелевского комитета, с началом войны на востоке не делом занятым. То ли стыдно стало российскому обществу (чего не бывает!)... А может, реакция общества японского или даже австро-венгерского кого-то задела? Ведь мама и туда написала — к своим бывшим подопечным в госпиталях Киото и Нагасаки. А как иначе-то, если к сходням-трапам «Эмпресс оф Джапен» в Йокохаме, когда Япония прощалась с русскими медиками, съехались сотни ее бывших пациентов, чтобы еще и еще раз вместе с благодарностью выказать желание всегда быть полезными «доброй сестре Фанни-тян». Вот она и написала им в Японию о том, что писала российским участникам войны. В конце концов, и в Порт-Артуре, и в Киото, и в Нагасаки она вместе с другими российскими медиками спасала и русских, и японских солдат, офицеров, матросов! Напомнила всем, чьи адреса хранила, напомнила епископам храмов Кийомицудера-дефа в Киото и Гошинджи в Нагасаки. И быстро получила ответ — очень большую сумму в британских фунтах. Пришли деньги и из Ламберга от друзей и коллег по Порт-Артуру и Киото — от врачей Жени Поливняк и Григория Пивеня. Австро-Венгрия отозвалась! Вмешательство коллеги, доктора Столыпина, обратившегося напрямую к своему близкому родственнику Петру Аркадьевичу, российскому премьеру, а главное, энергичнейший демарш (иначе не назовешь) свитского генерала Маннергейма положили конец попыткам приостановить теперь уже не только мамину инициативу.

…В канун 1909 года в Петербурге, в старом здании Военного лазарета Преображенцев по Литейному проспекту, состоялось собрание ветеранов-маньчжурцев. Первым выступил Карл Густав. Сходу он предложил «создать нечто подобное неформальной кассе взаимной помощи участников русско-японской войны». По его инициативе, всеми поддержанной, было «приговорено»: выходящие по выписке из госпиталей солдаты, матросы и офицеры, «ограниченные в средствах, не могут быть оскорбляемы... вспомоществованием! Поддержка их должна носить характер товарищеской взаимопомощи — дружеского и бескорыстного одолжения». Сразу явилось и название инициативе: «Маньчжурское братство». Оно было одобрено. С этого дня всем своим инвалидам «братство» оказывало постоянную материальную поддержку и медицинский патронаж, подыскивало им и оплачивало квартиры, содержало их несовершеннолетних чад, а епископаты и клир — сиделок.

Среди излечивавшихся и попадавших в разряд малоимущих, а следовательно, подопечных «братству» было очень много евреев, мобилизованных не только в России, но в «местах компактного традиционного общинного еврейского проживания» Сибири – от Алдана в Якутии до Кяхты на юге Бурятии. Сложности быта и долечивания их в российской столице, нервотрепка из-за формальностей устройства и легализации приезжающих к ним на свидания членов их семей, были урегулированы «дипломатией» Татищева, который напомнил и Великой княгине Елисавете Феодоровне и о ее христианской ответственности за юдофобские инициативы покойного ее супруга. Причём не только в бытности московским губернатором. Маннергейм тоже задействован был в решение множества возникавших вопросов. Хозяйственных в том числе. К примеру, в размещении религиозных евреев в отдельные палаты. Более того, из-за убийственной (погромной, если точно) ситуации сложившейся у вечно влезавших «не в свои дела» старшин еврейских общин (в том числе, в драматические события 1908 года в Балтии) он организовал открытия в Вииппури (Выборге) «закрытого», охраняемого армией, филиала клинического (еврейского) лазарета. И по просьбе Бабушки вынужден был даже заняться строжайше и категорически запрещённой христианскими церквями в столичной губернии шхитою, — зверскою методою забоя скота по еврейской религиозной традиции. Проблемой, возникшей, кстати сказать, задолго до размещения в Балтии воинов-евреев участников Русско-японской войны. Он перевёл (спрятав, попросту) немыслимую для страны с западной этикой процедуру на самый север Европы — в финскую Лапландию... (Где лопари «забивали» оленей традиционно, «по лопарски» не торопясь, со смаком душá несчастных животных мёртвою петлёю...). Обошлось «доброе дело» не без скандала: воспользовавшись инициативой Маннергейма, интересанты-«поборники святого еврейского дела» тотчас взвинтили цены на кошерное мясо. Татищев и Маннергейм, не в шутку озляся на попытку жулья обобрать своих же соплеменников-инвалидов, тотчас, — в «шутку» же, — «вчинили» столичному раввинату меморандум-ультиматум: «или – немедля — военный суд за мародёрство, и тогда Шлиссельбург и даже Акатуй. Или поголовное поимённое обеспечение инвалидов-евреев до их излечения кошерными пищей и довольствием за счёт правления»! Поборники, во главе с самим Великим Поборником равом Довидом-Тевелем Каценеленбогеном, намёк поняли тотчас. И тут же перенесли все поборы за пределы госпиталей и прочих медицинских учреждений — на обирание рвущихся быть избранными в то же поборническое правление. Тут весьма кстати к делам «братства» подключилась освободившаяся от своих проблем Бабушка.

«Маньчжурское братство», председателем которого избрана была мама, а почётными руководителями петербургского и московского филиалов, соответственно, Карл Густав Маннергейм и Илья Леонидович Татищев, приступило к работе. И за десятилетие отпущенное ему провидением спасло от нищеты и инвалидской безысходности многие тысячи россиян всех наций и вероисповеданий.

17. Разгром «Маньчжурцев»

В декабре 1917 года «Братство» было разгромлено. Его постоянно обновлявшийся актив — врачи, медсестры, университетская медицинская профессура — физически истреблен. Добрый гений всех маминых начинаний Маннергейм, чудом вырвавшийся из клешней новой власти, отбыл в Финляндию — родина его, наконец, обрела свою независимость. И на Карла Густава ложится тяжесть решения сложнейших проблем по созданию государственности Суоми. Казалось тогда, он навсегда отдаляется от дел взорванной России. От его «братства»... Великий труженик Татищев обретается на Урале. У него тягостная роль беспомощного очевидца неумолимо надвигавшейся трагедии Романовых. Навсегда покидая Царское Село теперь уже бывший император попросил этого любимого им человека не оставлять его семью, преданную и переданную в руки убийц… Кем, чтобы не забыть? Да российским же дворянством. И армейской элитой. Всё ещё командующей не остывшей от боёв армиями. Между прочим — тем же душкою Корниловым. Теперь сам Корнилов бьется на Юге в отчаянных попытках сплотить воедино в муках рождающееся Белое движение. И тем спасти Россию. Россию он не спасет. Погибнет в 1918 году. Щастный бьется на севере в Кронштадте в роли… красного командующего Балтийским флотом. Тщится защитить его от уничтожения новой властью. Он откажется выполнить приказ Троцкого затопить корабли (как это было учинено на Черноморском флоте после ухода Колчака). И будет расстрелян. В том же 1918 году на Урале будет зверски убит и князь Илья Леонидович Татищев.

Колчак, блистательный полярный исследователь-гидролог… Всю жизнь разрывается он между любимой наукой и долгом русского патриота. Очень больной человек, обязанности офицера всегда принимает добровольно. Так, четырежды списанный в тыл после ранений в Порт-Артуре начальником маминого лазарета Александром Львовичем Розенбергом и генералом Кондратенко, Колчак неизменно возвращается на Двадцать второй форт, артиллерией которого командует. Много позднее, в 1917-м, поняв тщету усилий сохранить дисциплину и спасти корабли, он вышвыривает за борт принадлежащий ему властный символ командующего Черноморским флотом — золотой палаш (который матросы выловят и попытаются ему вернуть). Сорвётся. Эмигрирует. И возвратится с тем чтобы в 1920 году в навязанной ему — ученому и воину — чуждой роли верховного правителя Российского государства тоже попытаться остановить кровавую смуту. Не остановит: захваченный ненавидящими Россию восставшими чешскими офицерами он будет выдан (продан за российское же золото!) чекистам и расстрелян...

Кутепов. Сашенька... Командир Преображенского полка русской гвардии. Приняв полк от превратившегося в полного инвалида (гнойный «окопный» тромбофлебит после брюшного тифа с расплавлением вен) Александра Александровича Дрентельна, Александр Павлович своим приказом распустит эту историческую воинскую часть — первое, любимое детище Петра Великого. Сам свернёт полковое знамя, отныне ставшее священной реликвией Памяти Величайшей разрушенной империи. Попрощается с мамой и отцом моими, на которых легла теперь уже ими самими принятая на себя ответственность за судьбы людей, валявшихся по госпиталям бывшей российской гвардии. Попрощается, как с покойником, со стариком Дрентельном – полковым своим командиром, в бинтах лежавшим недвижимо после очередной маминой операции. И сам уйдёт на Дон. В бессмертие.

Большевики Александра Александровича арестуют. Помучают. Отправят, смертельно больного, в Вологодскую губернию в… ещё не разрушенный и не разогнанный (и не расстрелянный!) монастырь… Родители мои трижды навестят его. Всегда в сопровождении друга его доктора Сергея Романовича Миротворцева, тоже «маньчжурского брата», — некогда хирурга-консультанта Северо-западного фронта Мировой войны. Известного специалиста, который должен был облегчить продолжающиеся страдания Александра Александровича. Но болезнь нового послушника давно зашла слишком далеко. И он тихо умрёт в 1925-м… Сам, слава Богу. В собственной койке.

На Дон уйдет и Петр Врангель. В 1920 году этот скромный генерал из племени великих русских ученых станет главнокомандующим белой армией, а в эмиграции — главой Российского общевойскового союза — РОВС, пытаясь осуществить прежде, в «Республике Крым», заветную мечту Петра Аркадьевича Столыпина... Чуть иначе сложится пост переворотная судьба Владимира Фёдоровича Джунковского, в своё время реформировавшего рахитичную систему политического сыска России. Он упразднил большинство недееспособных охранных отделений. Отказался от услуг многих агентов, запретив иметь секретных сотрудников в учебных заведениях, в армии и на флоте. Уволил негодных для службы жандармских офицеров. 19 августа 1915 года сам отстранён был от занимаемых постов после подачи Николаю II записки о похождениях Григория Распутина. По личной просьбе отправлен на фронт – командовал бригадой, дивизией, корпусом став в 1917 генерал-лейтенантом. Не пожелав оставить «в руках зверей» святое место на земле, где ушла из жизни и вознеслась его Елисавета Феодоровна, он тотчас по известии о гибели её самоарестовался. Сел в Бутырки. В 1919 снова был арестован и приговорен к 5-и годам тюрьмы. И пошло, и пошло по заведённого у нас сценарию… Новый арест и тюрьма в 1921… Не простили Человеку малиновских и иже с ними…

…А 21 февраля 1937 года, вдосталь поизгалявшись, арестовали в последний раз. И расстреляли по приговору «судебной» тройки при управлении НКВД по Московской области. Однако же не таков был удивительный этот Человек чтобы не оставить по себе потомкам настоящего следа: успел написать солиднейшие «Воспоминания», которые чудом не потерялись ни в спецхранах ни в макулатурных Монбланах. В 1997 году в Москве (после трёх: 1977, 1980 и 1988гг. берлинских изданий) они — двухтомником – вышли в свет. Что же, — не догадались за заботами сограждане – благодарные потомки, – он сам воздвиг себе памятник!

Ещё один друг родителей моих — Василий Иванович Белавин (ещё в 1891 году принявший постриг с именем Святителя Тихона Задонского, а за тем — уже архиереем и в польском городе Холме, и в Америке, а потом и на одних из самых в России почитаемых кафедр — Ярославской и Виленской) — 23 июня 1917 года, — не в свой самый счастливый час, — избран был волеизъявлением церковного народа на Московскую епархиальную кафедру. Синод удостоил сана митрополита. А в те дни собравшийся Поместный Собор возвёл на восстановленный патриарший престол. Всероссийский Поместный Собор открылся 15 августа, в праздник Успения Пресвятой Богородицы, в Успенском соборе Кремля. После четырёх туров голосования Собор избрал кандидатами на Первосвятительский престол архиепископа Харьковского Антония, архиепископа Новогородского Арсения и митрополита Московского Тихона, — как говорили в народе, «самого умного, самого строгого и самого доброго из иерархов Русской церкви». Из трёх кандидатов Патриарха предстояло избрать жребием. Церемония состоялась в Храме Христа Спасителя 18 (по новому стилю) ноября. По окончании Божественной литургии и молебного пения священномученик Владимир, митрополит Киевский, вынес ковчежец с жребиями на амвон, благословил им народ и снял печати. Из алтаря вышел слепой старец схиеромонах Зосимовой пустыни Алексий. Помолившись, он вынул из ковчежца жребий и передал его митрополиту. Святитель прочёл громко: «Тихон, митрополит Московский – аксиос». В этот день святитель Тихон совершал литургию в Троицком подворье. Весть об избрании его Патриархом принесло ему посольство Собора. После пения многолетия митрополит Тихон произнёс слово: …Сейчас я изрёк по чиноположению слова: «Благодарю и приемлю и нимало вопреки глаголю»… Но, рассуждая по человеку, могу многое глаголить вопреки настоящему моему избранию. Ваша весть об избрании меня в Патриархи является для меня тем свитком, на котором было написано: «Плач, и стон, и горе», и такой свиток должен был съесть пророк Иезекииль. Сколько и мне придётся глотать слёз и испускать стонов в предстоящем мне Патриаршем служении, и особенно в настоящую годину! Подобно древнему вождю еврейского народа Моисею, и мне придётся говорить ко Господу: Для чего Ты мучишь раба Твоего? И почему я не нашел милости перед очами Твоими, что Ты возложил на меня бремя всего народа сего? Разве я носил во чреве весь народ сей и разве я родил его, что Ты говоришь мне: неси его на руках твоих, как нянька носит ребёнка. Я один не могу нести всего народа сего, потому что он тяжел для меня» (Числ. 11, 11-14). Отныне на меня возлагается попечение о всех церквах Российских и предстоит умирание за них во вся дни. А к сим, кто доволен, даже из крепких мене! Но да будет воля Божия! Нахожу подкрепление в том, что избрания сего я не искал, и оно пришло помимо меня и даже помимо человеков, по жребию Божию»

4 декабря, в праздник Введения, в Успенском соборе Кремля ( во дни начала гонения и тотчас последовавшего более чем полувекового порушения русского православия, когда зверская расправа над священнослужителями стала печальной обыденностью) состоялась, вопреки воли властей, интронизация Патриарха. Чтобы стала она более значимой и была ответом не устрашения уничижаемой но на смерть стоящей церкви, по воле Тихона, — для торжества настолования, — из Оружейной палаты взяты были жезл святителя Петра, ряса священно мученика Патриарха Ермогена, мантия, митра и клобук Патриарха Никона… Пока шла литургия толпы солдат, охранявших Кремль и заполнивших храм, вели себя нарочито развязно, смеялись в лицо Патриарху и клира, демонстративно свёртывали из обрывков газет цигарки, сквернословили, обменивались ерническими замечаниями с курящими и громко комиссарствовавшими женщинами, с открыто и нагло подстрекавшими их на непотребства начальниками. …Но вот служба окончилась. Патриарх вышел на площадь к ожидавшим его тысячам верующим… И эти же самые хулиганствовавшие, ерничавшие, глумившиеся над ним в храме солдаты, — оправив шинели, скинув шапки, подтянувшись и чинно положив на брусчатку мостовой оружие, — все как один, в общем порыве, опустились на колени под благословение!..

Нет! Народ – солдаты, — они и не думали глумиться над своим духовным пастырем. Они признали его и приняли. Глумились пришлые завоеватели… на час.

В мрачную годину начала небывалого в российской истории богоборческого беснования властей признал и принял народ и верного друга Патриарха Тихона — архимандрита Иллариона, в миру Владимира Алексеевича Троицкого. Ровесника и товарища мамы по «Маньчжурскому братству». А после совместной с Великой княгиней Елисаветой Феодоровной тайной поездки в Палестину осенью 1913 года — близкий их друг. (Тремя годами прежде блестяще, — со степенью кандидата богословия за свой фундаментальный труд «Очерки из истории догмата о церкви», — окончил он Московскую духовную академию. И дальнейший взлёт молодого талантливого богослова стремителен! 28 марта 1910 года он осуществляет свою заветную мечту: принимает в скиту Параклит Троице-Сергиевой Лавры монашество с именем Иллариона. Спустя два месяца он иеромонах. Ещё через месяц архимандрит. Чуть позже — инспектор Московской Духовной академии). А в декабре 1913, — только успев возвратиться, — утверждается в ней в звании экстраординарного профессора по Священному Писанию Нового Завета!

18. На родине

И в те же самые окаянные дни 1917 года пятидесятилетний генерал-лейтенант Карл Густав Маннергейм, отдавший без малого 30 лет верой и правдой службы русской монархии, вынужден был бежать от большевиков. Он вернулся в Финляндию не имея ничего кроме немудреного личного багажа и боевого опыта. А там уже царила неразбериха собственного развала. И Маннергейм взялся за активное наведение порядка в стране. Если поначалу его имя было известно лишь узкому кругу элиты, то уже через месяц его девиз «За чистое дело – чистым оружием» стал известен всей стране. Практически все Белые генералы в России – старинные знакомые Густава. Теперь они один за другим и все сообща с оружием в руках поднимались на борьбу с троцкистско-ленинским правительством Петрограда. Гетман Скоропадский, вождь Украины, служил с Густавом в кавалергардах. Генерала Каледина, атамана казачьего восстания, Маннергейм сменил на посту командира 12-й дивизии. Генерал Краснов, впоследствии известный писатель, занявший этот пост после Маннергейма, находился у него в подчинении, когда тот стал командующим армейским корпусом. С Деникиным Густав свёл дружбу на фронте в 1916 году, где они командовали соседними дивизиями. Своё решение об участии во взятии Северной столицы и свержении большевистского правительства России Маннергейм предварил обязательными условиями. Прежде всего, уводом британского флота из Балтики. Референдумом в занятой англичанами восточной Карелии (выяснить: хочет ли её население присоединиться к Финляндии?). Получением от союзников вооружения, и займа в 10 миллионов фунтов стерлингов. И конечно же, — после взятия Петрограда, — обеспечение его населения продовольствием (Густав сам собирался привести туда суда с зерном!). Агент Белого русского движения генерал-лейтенант Марушевский, встретившись с Маннергеймом в Хельсинки, заявил, что тот имеет в своём распоряжении 7 дивизий и 100 тысяч резервистов, которых можно мобилизовать за декаду. Но… намерен идти мимо Петербурга на берега Волхова. В город войдёт лишь полицейский отряд в несколько тысяч человек для наведения порядка. И при первом удобном случае он будет передан русским частям во главе с Юденичем! Компенсация Финляндии – только её независимость. Для того Густав и совершил «законный» государственный переворот…

Возглавив созданную им финскую Белую армию Маннергейм уже в середине мая принимает парад победы: революция в Финляндии (а точнее импортированный из Петрограда большевистский путч) была им подавлена, гражданская война окончена, а разоруженные русские войска покинули страну. Правда, сам у власти удержался не долго. И из-за разногласий с левацким правительством, касавшихся проводимой в стране политики уступок безответственному плебсу и германским интересам, подал в отставку и уехал заграницу. Встревоженные единомышленники тотчас же вновь призвали его на службу. Отказаться он не мог: положение в Финляндии было слишком серьёзным. И за семь месяцев Маннергейм успел укрепить армию и освободить государство от немецкого влияния. Состоялись выборы в новый парламент. Однако, из двух баллотировавшихся кандидатов на роль главы правительства – Маннергейм и Столберг — победу одержал последний, ибо республиканское большинство парламента не пожелали избрать президентом царского генерала, аристократа, так и оставшегося для них чужаком.

Отойдя на время от дел, Карл Густав, с присущим ему азартом, занялся личными проблемами, которых у него – человека вновь обретшего давно потерянную родину – было хоть отбавляй. Прежде всего взялся он за дела личные. Обустроил арендованный в Хельсинки двухэтажный дом и, во исполнение детской ещё мечты, виллу (мызу) на одном из приобретенных им островков возле Ханко. Там проводил он летние месяцы, высадил лес, разводил цветы, и увлечённо исполнял роль хозяина находящегося на соседнем острове кафе для друзей и гостей, преимущественно, «Дом четырёх ветров». Оттуда временами он выезжал охотиться. И чаще всего за границей. Жил, наконец, наслаждаясь, — в собственное удовольствие, — свободной независимой жизнью, чего многие армейские годы был лишен.

И, тем не менее, одна мысль не покидала его. Мысль об оставленной в России Кате. Тем более что ставший уже взрослым сын в письмах из Германии и в редких европейских встречах неоднократно, но настойчиво обвинял отца в бездеятельности. Того более, в непорядочности и даже в предательстве своей матери, брошенной одинокой «в далёкой варварской стране»-тюрьме.

Только как ответишь на упрёк сына? И что вообще можно поделать? Как встретиться только с ней хотя бы, запертой в стране-мышеловке?.. Но ведь для него это невозможно!

Да, невозможно! Исключено!

И всё же, всё же удивительный этот человек, — азарта и отваги которому не занимать было, — ради встречи с любимой и возвращения потерянного уважения сына рискнул всем что имел…Свободой и, конечно же, собственной жизнью. И в январе 1924 года бросился в Москву

…В январе 1918 года в Кременце на Волыни, — где с 1915 года, после Большого отступлении русских армий вглубь России, — расположился центр полевых лазаретов которыми руководила мама, — чекисты схватят моих родителей. И один Бог знает, чем бы это для них кончилось. Но уже первого марта, по приказу самого командующего оккупационными войсками фельдмаршала Эйхгорна, в захваченную немцами тюрьму Киева прибудет за ними начальник штаба Гренер!

…Подробности их освобождения — история отдельная.

Для отца – металлурга — по закрытии днепровских заводов занятого размещением бесконечного потока раненых, для мамы — четвертый год пятой ее войны склоненной в невыносимом напряжении над оперируемыми людьми, — для них месячная школа кременецкой, а потом и киевской тюрем стала откровением. Она открыла им звериную суть большевистского режима. В сравнении с ним рождественским спектаклем представились теперь самые дикие выходки калейдоскопически сменяющихся властей гетмана Скоропадского, Петлюры, Деникина, Махно, бесчисленных крестьянских и просто бандитских формирований.

19. Кременецкая история

Маме, — наученной своей профессией всё и за всех решать самой (буду повторять это многократно!), — предстояло действовать — в Кременецких ее лазаретах обреталось более девяноста тысяч (? – Д.Т.) раненых и тифозных больных. На порядок больше взывало о помощи население городка и окрестных селений и колоний. Невероятно, но, кроме мамы, с ее именем, спасать этих несчастных было некому! Потому-то родители мои и остались, не ушли с Кутеповым, зная точно какое будущее ожидает их с приходом большевиков. И тотчас же, марте 1918 года по выходе из киевской тюрьмы, родители отправились к себе под Кременец. Здесь впервые мама пережила совершенно не свойственное ей состояние абсолютной беспомощности. Ведь она так надеялась, что в наступившем хаосе и в провоцируемой Москвой анархии — в развале огромной русской армии — только военные медики с наработанной ими дисциплиной в состоянии организовать выживание хотя бы части брошенных на произвол судьбы обитателей лазаретов и тифозных бараков. Оказалось, именно врачи еще одетые в «царскую» форму стали отныне «законной» добычей всех охотников за москальской, дворянской и конечно же жидивской кровью — сонма выползших из под обломков рушащегося государства националистов, политиканов, грабителей. Потому не лечить, а защищать от погромов и грабежей медперсонал, нищенское госпитальное имущество, остатки оборудования необходимо было в первую очередь! Потому… значит, конец?..

Нет, оказалось, не конец.

...«Протокол» киевской Чрезвычайки — единственный известный мне документ, удостоверяющий дату возникновения... «контрреволюционной банды» — общества «Спасение», созданного действенным отчаянием мамы, отца, их единомышленников: «20 февраля 1918 года». Получается, оно было образовано ими еще в тюрьме?! Да, именно в тюрьме было оно организовано и действует многие годы. Работало оно до осени 1991 года, когда после встречи его устроителей, наследников их теперешних руководителей в Японии превратилось в Независимую международную ассоциацию волонтеров для помощи жертвам геноцида и произвола «Фонда Стаси Фанни Лизетты ван дер Менке» — фонда моей матери...

20. Заботы оккупантов

В апреле в Кременце родителей моих вновь посетил генерал Гренер. Он поинтересовался положением в медицинских учреждениях мамы. Она рассказала, что месяц назад у нее проездом был бывший командующий бывшей ее 5-й армии генерал Александр Зальф. Он «сознался»: фронт, само государство развалены; решать задачи полевой медицины в ее хозяйстве придется ей самой... Что же, такое отношение к раненым не ново — ведь то же услышала она еще во дни светлого праздника российского народовластия — на стыке февраля—марта 1917 года, когда вместе с отцом и Александром Кутеповым, получившим краткосрочный отпуск для поездки к родным, они добрались до Петрограда. Но там… ни принцу Ольденбургскому (одному из сонма высших чиновников на которого можно было надеяться!), но которого поспешно отстранили от руководства единственным дееспособным аппаратом Управления санитарно-врачебной эвакуационной части тотчас по отречении Николая, ни тогдашнему командующему Армией Драгомирову, ни тем более Керенскому, — всем им было не до «каких-то» госпиталей и лазаретов! Занятые политическими разборками и дележом синекур на зыбком болоте уже начавшейся смуты, они отказали маме даже в уже выделенных для ее учреждений медикаментах и оборудовании! Будто не о судьбе десятков, сотен тысяч русских солдат мама хлопотала.

Ничем не смог помочь даже сам «старик», всё ещё действующий (правда, только ещё с 1916 года) Главноуправляющий государственным здравоохранением и почётный член РАН Георгий Ермолаевич Рейн. Профессор мамин по Академии. Тоже все еще действующий, — пусть и «не присутствующий», — но всё же Член самого Госсовета! Но… совершенно сбитый с толку калейдоскопом навалившихся на него невероятнейших событий…

Кутепов, столкнувшийся с вопиющей несостоятельностью военных и гражданских властей Петрограда и возмущённый откровенной изменой их, попытался вмешаться в события. Но и он встретил то же непонимание, того более, откровенное злобное противодействие и остракизм деморализованных военных властей. Понял быстро, — и вовремя, — что с непрошенным своим фронтовым патриотизмом не ко двору пришелся. Ушел из-под грубого ареста (и расправы!). И, успев на Васильевский, к сёстрам попрощаться, — оказалось навсегда, — возвратился не без приключений в армию, на фронт. И там принять у обезножевшего Александра Александрович Дрентельна своих Преображенцев...

Печально: русские власти отказались участвовать в спасении русских. И теперь немец, начальник Генерального штаба германской армии, берется остановить гибель русских раненых, персонала, населения, помочь вылечить, поставить на ноги и отправить по домам хоть толику людей! Что это, генеральский фарс? Новый вид «шуток»? Но серьёзные немцы так не шутят, нет! И тотчас по отбытии Гренера они начали завозить к ней медикаменты, госпитальное оборудование и продовольствие, одежду и топливо... Медики глазам своим не верили! Но ведь везли же! Везли!.. И все же пугающе непонятна была избирательная щедрость немцев: завозили-то именно в мамины госпитали-лазареты! Она видела, что сами немцы свои очень ограниченные ресурсы расходовали экономно до скаредности. По их рассказам, население дома у них голодало отчаянно. Даже здесь, на Украине, пусть уже без войны, солдатские Butterdosen были куда как скромны. Главное же — по Брестскому договору они эшелонами вывозили в Германию хлеб и продовольствие, до последнего зерна опустошая и без того разоренную войнами голодающую Украину.

И всё же настоящее избавление от трагической безысходности шло от истинно добрых людей, от соседей — от немецких и голландских меннонитов-колонистов! Не они — эти воистину святые люди – смерть победила бы. Но о меннонитах – немного позднее.

21. Привет из Финляндии

Разгадка необыкновенной щедрости «германских оккупантов» явилась в конце апреля в лице посланца Вильгельма Гренера Рудольфа Эсбе, главного военного коменданта. Он представил родителям спутников: пастора Августа Баумера, и Тона Вяхи — однополчанина и товарища Маннергейма еще с маньчжурских времен. Густав и Катерина познакомили Вяхи с мамой еще по возвращении ее из Японии, в имении художника Варена под Вииппури, когда там гостили и гельсингфорский художник Аксель Галлоен, и очень больной Валентин Александрович Серов. Ну и общий любимец — Галлен-Каллела. Тон рассказал: Карл Густав, связавшись с Катериной, узнал об одиссее мамы и отца в Киеве. И, конечно, об их бессилии что-либо предпринять в защиту раненых. Он, как всегда сразу, «задействовался»: договорился со своим другом, графом фон Галеном, — тогда еще епископом, — в Мюнстере (Вестфалия). Тот обратились к иерархам Церквей и пастве в Европе. К ним присоединились меннониты*, помнившие покойного друга их — банкира Абеля Розенфельда, дядьку моей прабабки, — почитаемого ими своего благодетеля и спасителя…Добрые дела, оказалось не забываются. Вместе они собрали необходимые средства… Вот тогда германское командование в России и получило распоряжение из Берлина: «обеспечить медицинские учреждения, патронируемые доктором Стаси Фанни Лизеттой ван дер Менке, приобретенными для них ресурсами правительства Его Величества. Генерал Вильгельм Гренер снова посетил маму, передал ей письмо фон Галена, собранные для ее госпиталей деньги и приглашение ей и отцу посетить графа в любое удобное для них время. Тогда родители мои «не собрались»...

Они встретились с будущим кардиналом Клеменсом Августом, графом фон Галеном, только через десять лет...

Летом 1918 года в Киеве от рук террористов гибнет генерал Эйхгорн. В ноябре в самой Германии тоже разражается революционная смута. В конце декабря немцы покидают Украину, и комендант Эсбе, прощаясь, по распоряжению командования оставляет маме все имущество германских лазаретов. Вскоре командир осадного корпуса Директории Коновалец, друг и однополчанин моего дядьки, Якова Додина, принимает ее госпитали. Немедленно мама силами своих медиков и добровольцев из гражданских врачей проводит тщательное обследование населения волостей Волыни, поражаемых сыпным тифом и начавшимся голодом. И сразу организует госпитализацию заболевших и ослабленных. Она снова связывается с фон Галеном. На помощь общины Вестфалии вместе с Орденом Иоанитов-госпитальеров присылают на Волынь десятки медиков-добровольцев. А только что «разделавшийся» с красными Густав переправляет в Кременец группу финских врачей, прежде служивших в русской армии и владеющих русским языком. Они отобраны доктором Крогиусом, замечательным хирургом, с которым мама работала в Балтии после русско-японской войны…

Нет, Карл Густав Маннергейм даже в самое трагическое время для своей родины не забывал о «Маньчжурском братстве»!..

А к славе полевого хирурга, заработанной мамой на «ее» войнах, начала прирастать и слава народного доктора-спасительницы. Она сама никогда об этом не поминала — не славы искала она, только спешила творить добро по завету Гааза, ее деда. Потому будто не на пылающей земле несчастной Украины, а в сферах небесных проходила напряженная жизнь заполненных людьми корпусов и бараков «больничной империи доктора ван дер Менке» — так тогда писали о маме. Будто окруженная сожженными и ограбленными хозяйствами голодающих крестьян, «империя» эта не была забита оставленным немцами бесценным имуществом, редчайшими лекарствами, дорогим оборудованием, вожделенными продуктами питания... До конца гражданской войны мамины медики будут спасать сотни тысяч людей, охраняемые от налетов и погромов лишь трогательной любовью народа и авторитетом уже оставившего любимую свою Украину Евгена Коновальца, скромного полковника и великого радетеля народа украинского, и поддерживаемые активно будущим епископом Каневским и Богуславским Беем Кононом...

22. Всё продаётся и покупается

...Как будто окончилась гражданская война. Как будто настал долгожданный мир. Земля как будто успокоилась... Ни-и-и-чу-уть! Ни на день не откладывая, большевистские власти приступили к чистке страны от «социально вредных», от «социально опасных», от «антисоветских», от «контрреволюционных» «элементов». За решетки тюрем и подвалов, за проволоку повсюду возникавших концлагерей загонялись сотни тысяч граждан: демобилизованных офицеров, отвоевавших мировую войну, чиновников, педагогов, служителей культов, университетских профессоров, медиков, ученых, дворян... Несть им числа... Сразу — и повсеместно — начались расстрелы арестованных. Эхо массовых убийств в «совдепии» прошелестело по Европе. Достигло Америки. И там услышано было Джулиусом Хаммером, деловым человеком. Он пригласил к себе командированного в САСШ Хургина, сотрудника Георгия Васильевича Чичерина. И в короткой беседе растолковал Исаю Яковлевичу что он, Хаммер, думает «об идиотах в Кремле», самозабвенно втаптывающих в навоз горы золота... волею провидения оказавшиеся у них в руках». Джулиус и брат его Арманд имел право так называть деятелей, которые с первых дней своего хозяйничанья в России заглотали закинутую им этой не бесталанной парой наживку на вечном крюке, да так до самой кончины обоих «рыболовов» — годов чуть не до 80-х – ходили на их кукане.

Хургин с интересом выслушал Хаммера. Согласился с ним. Сообщил детали беседы Красину. И моментально в стране, отбросившей начисто само понятие «политического преступления» (против советской власти могут выступать лишь только уголовники!), был создан... новый Политический Красный крест (ПКК). По предложению Ленина на него была посажена Екатерина Павловна Пешкова, одна из жен Горького. И лавочка заработала! В гробах своих перевернулись народовольцы Богданович, Лавров, Засулич, организаторы истинного ПКК, что действовал с 1881-го до разгрома в 1918-м. Потому как до бесславного своего конца в 1937-м «пешковский» ПКК, обосновавшийся в... комплексе Лубянки на Кузнецком, 26, будет посредником в бизнесе работорговли между Москвой и Хаммером...

В один из маминых приездов в Петроград ее разыскала Ниночка Гаген-Торн. Мама знала ее еще ребенком когда училась у ее отца, Ивана Эдуардовича, профессора Медико-хирургической академии. Вместе они посетили академика Ольминского, старого маминого знакомого. Вскоре после организации «Маньчжурского братства» Сергей Федорович был представлен маме Николаем Николаевичем Врангелем, другом и коллегой академика по Эрмитажному музею. До последней встречи мама знала Ольминского человеком чрезвычайно энергичным и жизнерадостным. Сейчас его будто подменили: удручен, взволнован, даже потрясен чем-то. И очень ждал маму. Он коротко сообщил о продолжающемся вот уже десять лет разграблении Питерской партийной верхушкой эрмитажных коллекций. О превентивных арестах «большевистскими захватчиками города» чудом прежде не забранных работников музея, озабоченных противозаконными изъятиями и не желавших это преступление замалчивать. Вскользь — об исчезновении своих близких и друзей. И неожиданно выкрикнул:

— Вы представляете, Фанни Иосифовна: освобождение моих арестованных родственников они ставят в зависимость от выдачи им «скрываемого работниками Эрмитажа местонахождения музейного серебра»! Мало того, они угрожают расстрелом этих людей, если я буду «тянуть и упираться»! Но это же уголовщина! Бандитизм!

— Кто угрожает вам, Сергей Федорович?

— Да все, кто со мной говорит на эту тему!

— А конкретно?

— Зиновьев прежде всего. Даже… Луначарский, но якобы возмущенный действиями своих партийных товарищей. И даже сам Калинин, тоже возмущаясь громко и сетуя на самоуправство местной власти... Однако, «входя в их положение из-за чрезвычайных трудностей момента».

— Но я-то? Чем могу вам помочь я? У меня с ними ни связей, ни даже отношений никаких... Не складываются наши с ними отношения. И сложиться не смогут. Отнюдь...

— Я понимаю, — неожиданно сменил направленность темы Ольминский: — Эрмитажу вам не помочь. Но… я наслышан от очень надежных людей о ваших делах на Украине. И здесь — после кронштадтских событий 1921-го… Да и в самой крепости во время восстания… Мне кажется, вам необходимо заняться более срочным и не менее важным делом, нежели спасение музейных ценностей…

23. Стоящее дело!

Вам, доктор, следует заняться делом по Вашему призванию и опыту…Вам надо… спасать живых людей!

— Так ведь тем и занимаюсь… По мере сил…

— Нет, нет, Фанечка, не о том я…

И рассказал маме о встречах Хаммеры—Хургин—Красин. Подробности их разговоров известны ему из бесед с Бухариным, с которым у Сергея Федоровича складывались дружеские отношения. Хотя, как сказал маме Ольминский, он не исключал, что бухаринское возмущение сродни крокодиловым слезам Калинина и Луначарского, пытавшихся смягчить в его глазах не так факт распродажи раритетов российской культуры, как начавшуюся торговлю заложниками из дворян и интеллигентов. Временно приостановив расстрелы этих несчастных, их, как когда-то крепостных крестьян, выставляют списками на продажу зарубежным покупателям. И именно Лениным – так мне сообщил Бухарин — были представлены Хаммерам первые списки распродаваемых заложников и произведений искусств. Возмущенный Бехтерев громко и настойчиво потребовал остановить «работорговлю и грабежи». Сам Ольминский тогда не нашел в себе мужества открыто присоединиться к Бехтереву.

Мама, человек дела, тотчас связалась с Диной Ноевной Заржевской-Барановой, подругой детства, с которой в 1904 году оказалась вместе в Маньчжурии, потом в Порт-Артуре, и наконец в Японии. В 1915 году Дина вышла замуж за известного Екатеринославского хирурга Исаака Савельевича Баранова, в годы войны работавшего у мамы. Когда первые скандалы начали трясти ПКК и угроза засвечивания его истинной деятельности стала реальной, главные «гуманитарии» его Куличек и Рабинович срочно были отозваны обратно в аппарат ВЧК. С Пешковой остался один Михаил Винавер. И она — во спасение собственного лица и «благотворительного» имиджа лавочки — бросилась «разбавлять» ПКК людьми с незапятнанной репутацией. Тогда же пригласила обосновавшуюся в Москве, в Красном Кресте, чету Барановых. И мама, теперь через Дину Ноевну, точно и всесторонне осведомлена была и о системе работорговли, и о введении практики расстрелов части заложников — изощренном шантаже поэтапного уничтожения наименее защищенных распродаваемых, с «намеком»: власти не шутят, надо срочно добывать валюту для выкупа а не пытаться «саботировать гуманитарные мероприятия» ПКК проволочками и пустыми обещаниями...

Задолго до встречи с Ольминским мама не раз возвращалась к кронштадтским событиям 1921 года, завершающие эпизоды которых были ей куда как памятны. Тогда, в середине марта, каратели начали теснить восставших моряков. И мама вместе со своими медиками организовала эвакуацию раненых из корабельных и крепостных лазаретов Котлина. Под прикрытием артиллерии форта «Тотлебен», вместе с экипажами броненосцев «Петропавловска» и «Севастополя» они ушли в Финляндию по льду залива. Финны по-доброму приняли беглецов, а Маннергейм сделал все, чтобы устроить жизнь моряков, многие из которых — участники русско-японской войны — были его «маньчжурскими братьями». Уложив раненых в больницы и госпитали, распрощавшись с коллегами, которые решили остаться в Финляндии, мама 27 марта известными ей путями вернулась домой. И сразу начала поиск возможностей помочь членам «братства», схваченным карателями Тухачевского, — положение их было много серьезнее судьбы нынешних заложников: восставших моряков по приказу ПредРЕВВОЕНСОВЕТА Троцкого убивали там же на Котлине, в Петрограде, топили, — эшелонами отгоняя на север, — под Архангельском — уничтожали повсюду!

24. Проект спасения

Мамины экскурсы в недалекое прошлое и возвращение в настоящее навели родителей моих на мысль о повторении «тотлебенского» варианта спасения заложников... Только теперь уже без артиллерийской поддержки, без растерянности властей, возможно, без льда под ногами, но уже через наглухо перекрытую границу. И не вооруженных моряков — пусть раненых — надо было вывозить, а стариков и женщин с детьми. Главное, не самой маме избирать пути спасения массы людей. Кому же тогда? Да все тому же Маннергейму — так она решила. И связалась с ним через украинских друзей с епископом фон Галеном...

В подробности кронштадтской эпопеи мамы и беспримерной многолетней операции ее и Густава по спасению заложников-россиян я посвящен не был: судьба не отпустила для того времени. Нежданный мною приезд ее ко мне в тайгу в декабре 1953 года, после двадцати четырех лет разлуки, принес поначалу лишь одно мучительство «новознакомства». Ну а дни отпущенные нам в ноябре 1954 года, пресеченные смертью ее 4 декабря, стали временем последнего прощания...

Атмосфера 30-х годов не располагала к такого рода воспоминаниям. И потому живущая на птичьих правах Бабушка-лишенка и кругом обложенная Катерина, жалея меня, — да и себя тоже, — молчали. Но «технологию» переправки я узнал. Густав организовал «окна» в Финляндию. С его легкой руки некие проводники собирали беглецов сперва в подвалах казарм бывшего царского конвоя в Петергофе. А потом провожали их следующей ночью каким-то Кексгольмским трактом. С ещё одной ночевкой, — тоже в подвале дома священника, — в Кивинапе. Работал и северный путь — у Алакуртти. Работал и проторенный самой мамой путь на юге, за Псковом, — в мамину Эстонию.

Отец инвалид с юности (сам он 1888 года рождения) после «горячей» аварии в литейном на Днепровском заводе на Екатеринославщине, — к участию в затеях мамы ею не допускался. Замеченный в предсмертном состоянии в заводском лазарете хозяином Умберто Нобиле он был им обласкан. Поддержан. Выучен. Направлен в высшую школу Бельгии и Швеции. И, — природный математик, — превращён сперва в инженера-металлурга, для использования на собственных предприятиях. Позднее в металлурга-учёного.

Мобилизованный приложением приказа №568 от 3(16) сентября 1914 по военному ведомству в тогда же учреждённое Управление помянутого члена Госсовета генерал-адъютанта А.П. Ольденбургского он возглавил группу расчёта схемы организации эвакуации раненых, служа в ней «биологической вычислительной машиной». Других тогда Бог не дал ещё. Масштабы её деятельности: «Только с августа 1914 по ноябрь 1916 года включительно с фронта в тыловые лечебно-эвакуационные учреждения были доставлены 5812935 больных и раненых офицеров и солдат, что в среднем в месяц составляло116896 человек. Из числа прибывших отправлено во внутренние районы 2539850. И это не считая отправленных прямыми транзитными поездами…» (ВИЖ, 8.2004).

Катерина помнила и свято хранила в памяти имена проводников: Вяза Ронганен, Хелли и Густав Реди, Тойво Аннонен, Карл Ряннель, Эльвира Кайрамо, Агонен, Вайнио, Кирт, Корнеев, Стебляков, Прянишников, Павло Зозуля, Стефан Левченко. Все, кроме женщин, моряки. Слава им!..

За годы «работы» этих подвижников из ада России на Запад ушло более сорока тысяч беглецов. Мало это? Много? Конечно, на фоне масштаба истребления россиян — мизер! Но ведь что-то и мама, и Густав успели! Хоть что-то...

«Параллельно» продолжали действовать гуманисты ПКК. Расстреливая и попугивая одних, они активизировали покупательную активность других. Вот что рассказывает на страницах журнала «Родина» (1990, № 4) жена Олега Михайловича Родзянко (внука председателя Государственной думы) Танечка: «Мы из России в 1935 году уехали... У нас одна бабушка в Эстонии и другая в Париже. Они объединились и за 1600 золотых рублей нас выкупили (моя тетя, баронесса Майндорф, хлопотала через Екатерину Павловну Пешкову)...»

Через ту же Екатерину Павловну Пешкову продавались зэки-счастливчики из Магаданских лагерей (УСВИТЛа) все годы вплоть до Второй мировой войны...

25. Экскурс в прошлое

…Из детской памяти автора:

…Снова обыск у тётки в отсутствии хозяйки – жесткий. Грубый. Схватив у Разгуляя Бабушку привезли на Брюсов в надежде что старая расколется и что-то покажет, сдаст племянницу. Подняли в спальнях Ефимовну, ещё одну старуху — гостей из подмосковного Перхушкова. Явившиеся военные мужики вели себя прилично. Застенчиво даже. Но не вынесшая их «робости» Баба в штатском, — вся в кудельках, вся в свекольном «макияже», вывалившаяся будто из рыбных рядов одесских Молдаванки или Привоза, — истошным криком приказала: — Снять всё с себя! Всё-ё-ё! Понятно?!.. И матом! И матом, чтобы понятней было…

Сняли – деваться куда... Баба обшманывала всех, яростно копаясь в промежностях, пока четверо оперов перетряхивали лениво – в который-то раз! – одни и те же книги, приподнимали одни и те же картины на стенах, рылись в том же самом белье…



Поделиться книгой:

На главную
Назад