Мемуары Остарбайтера

Дни становились все короче, а у нас еще оставалась в земле морковь, но и с ней мы до заморозков справились и с брюквой тоже.

Поляки работали на уборке капусты и когда проезжали мимо нас, то кидали нам кочаны, которые мы тут же съедали, хотя я никогда не ел сырой капусты. Надзиратели подавали вид, что не видят этих проделок.

Своим трудолюбием, честной работай без лени, мы понравились местным жителям.

Когда поля были убраны, нас заставили возить навоз из ферм на поля и расстилать его по полю. Поля сразу перепахивали тракторами с подвесными на них плугами. Готовили почву для весенних посевов. Работа шла в спешке независимо от дождя и снега. В грязи «перуны» мои разлезлись. Я обмотал их тряпками, но на них налипал навоз и грязь, так что к вечеру еле таскал ноги. Да и у других парней, было тоже самое.

В казарме топили «буржуйками». Печь была изготовлена из большой трубы. Топили её брикетированным углем, который больше дымил, чем горел. Около неё мы грелись и сушились, и некогда было спать, да и не спалось в мокрой одежде.

Все простыли, кашляли и никто на нас не обращал внимания, только от надзирателей было слышно: «Льоус, Льоус» «шнель», «шнель», давай, давай. А если не «даёшь» и что-то не ладится, то сразу пускали в ход плетку.

Когда все полевые работы были закончены, нас распределили по фермам. Я попросился с Иваном Белековым на конюшню, то есть попал в свою стихию.

Наступил декабрь, выпал снег и у нас были работы уже внутри помещений. Это облегчило нашу жизнь, но не на долго.

Оказалось, что при уборке летнего урожая: ржи, пшеницы, ячменя, льна их не молотили комбайнами, как у нас, или молотилкой прямо в поле на токах, а связывали в снопы и возили в ангары и складывали их там.

Зимой, когда народ высвобождался от летних и осенних работ, начиналась горячая пора молотьбы. Эта работа не из легких. Подавать снопы в молотилку с перекидкой из дальних углов ангара, было не легко, да ещё и пыль от молотилок стояла столбом, дышать нечем, а тут все кричат, русс давай, давай. Мешками занимались взрослые, а мы подставляли мешки под лотки, да так, чтобы зерно не просыпалось мимо.

На Рождество Христово у католиков было 2 дня праздника 25—26 декабря и 1-го января 1943 г.

Мы тоже отдыхали, стирали и зашивали дыры в одежде.

Я не переставал молиться на ночь, и благодарить Боженьку за всю помощь, которую Он оказывает.

Зимой кроме молотьбы мы откидывали снег, возили корм и фураж скоту, чистили навоз. Работу нам находили на все 12 часов.

Прошла зима 1942 года и наступила весна 1943г.

У пана был большой сад, в котором запели птицы. Стало тепло, солнце пригревает, день увеличился. На душе появилась радость и воспоминания о своем селе. Мы с Ивано, было, сядем на скамейку и вспоминаем панский лес, Галаганов ставок, красный мост, с которого прыгали в воду, играя в догонялки, Шевченковский Явир и сам дом Галаганов.

Весной мы отсеялись и посадили овощные культуры. В воскресенье был праздник у католиков — Пасха. Нам жители принесли к вахте разных угощений. Надзиратели внутри двора поставили стол и на него положили все яства. Мы подходили по одному, нас угощали. Обед у нас тоже был праздничный и вкусный. После обеда хлопцы собрались и стали петь украинские песни. Слушать пришло много народу — жителей поселка.

В воскресенье поляки, после прихода из церкви, приносили на вахту продукты, а надзиратели опять раздавали нам и говорили, что люди просят, чтобы мы пели. И мы пели украинские песни. Даже нам аплодировали.

Мы смотрели, и видели красивых паночек, которые на наших старших засматривались.

Однажды даже сам пан прогуливался с женой и двумя детьми, наверно внуками, подошли к нам и слушали наши украинские песни.

Побег товарища

Подошло время сенокоса. Счастливая детская пора подростков, да и всех крестьян. У пана угодья были большие. Под пастбище скоту были ограждены участки, а для сенокоса были луга около Вислы. Обширная площадь. Выехали механизаторы на тракторах с подвесными косилками, а также конные косилки.

Погода стояла жаркая, и уже через день покосы надо было переворачивать и раскидывать, чтобы быстрее сохло сено, а которое просохло, его укладывали в копны. Работа была жаркая, но и приятная, т.к. работали вместе с поляками.

И тут случилось несчастье. Вечером одного из наших ребят не досчитались. Нас оставили без ужина и не давали спать до 12 часов ночи. Вели допросы, но мы ничего не знали. На второй день нас на работу не вывели, объявили карантин и держали голодными.

На второй день привезли беглеца всего избитого и посадили в подвал на ферме. Им оказался Сашка, всегда веселый и резвый парень. С какого села не знаю, но точно с нашего района. Он был старше меня, но я его близко не знал. На второй день приехали каратели и судья.

Нас построили в две шеренги, и поляков тоже отдельно. Был суд. Переводчик переводил, но я не слушал и не знал, о чем думать, стоял, и держался за Ивана. Сашка стоял впереди в 10 метрах с завязанными назад руками. Держался гордо.

Была команда: «Расстрелять». Сашку отвели на возвышенность, развязали руки. Он успел крикнуть: «Гитлер капут!». Раздался выстрел, он упал от пуль карателей. Его погрузили в кузов автомашины, и все уехали. Остался пан, переводчик и надзиратели. Пан долго читал нам мораль и в конце сказал, что будет так с каждым, кто захочет совершить побег. Все равно поймают. После этого случая над нами усилили надзор. Мы работали уже вяло и, конечно, перестали петь.

Сеноуборку мы закончили, до жатвы еще далеко, тем более, что мы видели, как хозяйство пополнилось несколькими комбайнами и другими сельхозмашинами.

Однако нам сказали, что на работу больше ходить не будем, чтобы привели себя в порядок, так как завтра отвезут нас в другое место, а куда не сказали.

Мы боялись, чтобы нас опять не отправили в лагерь.

У бауэра

Жизнь у бауэра

Из панского поместья — господарства (типа наших больших совхозов), нас посадили на те же машины и с той же охраной повезли прямо в город Быдгощь (Бромберг).

Высадили и выстроили на площади перед Ратушей.

После короткой речи бургомистра, к нам стали подходить «покупатели» и выбирать нас по одному, по два, а то и по три человека.

Ко мне подошёл на вид старше среднего возраста мужчина и спросил: «с конями можешь». Я сказал: «Могем». Он говорит: «Хоть тут». Я последовал за ним к столу, за которым сидел мужчина и две женщины разбирали бумаги и подавали ему. Спросили у меня фамилию, имя. Я сказал. Нашли мое «досье». Он передал моему хозяину папку и заставил нас обоих расписаться в тетради. Я попрощался с товарищами, и мы пошли к коновязи, где на привязи стояли в упряжках лошади.

Мы подошли к фаэтону, в котором был впряжен гнедой жеребец, около которого стоял кучер. Познакомился, назвался — Бернат, я сказал Юрий, но хозяин подправил — «Юрек», так мы будем тебя называть.

Часа 2—3 ехали по шоссе и под цокот копыт, я вспомнил, как мы ехали до хутора Лозового из Сокиринец в таком же фаэтоне и вороным жеребцом в упряжке, и Иван Владимирович вел разговор со мной, как с сыном, и давал мне дельные советы на жизнь, не предполагая, что она может так резко, через год, у всех людей измениться.

C шоссе мы резко повернули вправо и переехав через железнодорожный переезд, поехали по проселочной заасфальтированной дороге и минут через 15—20 вкатили во двор усадьбы.

Нас встретила целая группа людей. Ими оказались: жена с тремя детьми, две дочери, хлопец, ее сестра с мужем и домработница. В полисаднике был стол и скамейки. Там все уселись, и хозяин начал все восторженно говорить. Он был среднего роста, плотно сложенный, не военной, а крестьянской выправки, немного сутуловат.

Потом очередь дошла до меня.

У Бернота отец был белорус, и в первую Мировую войну попал в плен, а потом бежал из плена и его прятали поляки, и он женился на полячке, так в Белоруссию не вернулся. Он понимал побелоруски, и мы смогли общаться.

С первого дня у нас получился конфликт. Пацан вскочил и полез щупать у меня рога на голове, а я его боднул, и он перелетел через скамейку.

Ему было лет 9—10, и мы не возлюбили друг друга. Хозяйка накинулась на меня с кулаками, но хозяин успокоил и сказал, что Ганс сам виноват. На этом инцидент закончился, но я потом узнал от поляка, что немецким детям в школе говорят, что у русских на лбу, где начинаются волосы, растут рожки, вот он и решил узнать. Хозяйка тоже меня не возлюбила и всё время меня притесняла.

Потом поляк Бернат отвел меня в пристройку, где стояло две кровати, стол и два стула. Одна кровать принадлежала ему. На другой кровати ранее спал другой поляк, постарше Берната, но его за что-то осудили и эта кровать досталась мне. Матрац был из соломы, подушка набита сеном, но и какое-то одеяло.

Ужинали поздно. Я с Бернатом сразу пошёл помогать на ночь давать корм лошадям, их четыре лошади, две кобылицы и два мерина. Скотина была в загоне.

Девушка Стася кормила свиней и птиц. А на ночь, так как она жили не далеко, то ушла домой, а я остался один, чему был очень рад, так как смог свободно молиться, Господу Богу моему на коленях со слезами благодарности за спасение от смерти в лагере. Я достал икону Божией Матери и ей молился словами благодарности за мое спасение. Уснул я в Божьем благословении спокойно.

Титул — Бауэр, это тот же помещик, только с меньшими объемами работ, в сельском крестьянском хозяйстве, как у нас хутор. Здесь тоже хутора, так хозяйства раскиданы отдельно стоящими строениями.

Я попал к пану Вилли Клейсту в разгаре лета, когда начались уборочно-полевые работы. Июль 1943 года.

За мной закрепили пару лошадей, кобылица Лотта и мерин Шмель. Сперва хозяин работал со мной, и я ему все более нравился в работе. Он разрешил мне работать самостоятельно, с чем я успешно справлялся.

Убрали зерновые, втроем косили, где косилками, а где и косами. Снопы вязали все женщины и дети. Две девочки были у них, старшую звали Эрика — 16—ти лет, Эдита — 14 лет. Сестра хозяйки помогала по хозяйству — Марта.

Убрали все корнеплоды, картошку, свеклу, морковь, все в помещение и в подвал. По воскресеньям не работали. Хозяева ездили в церковь, а работники отдыхали дома и ходили в Костел.

Но Стася приходила доить коров с мамой, они всегда приносили мне что-то домашнее вкусное. Кормили нас хозяева отдельно и готовили нам пищу тоже отдельно, за вкус хвалиться нечем, и всегда было маловато.

Я ухитрялся спрятать варёной картошки, когда варили для свиней в демпфере — такой большой бак герметично закрытый. При высыпании из него картошку, очистки брюквы, и свеклы я помогал толочь, и тут брат не зевай, чтобы хозяйка не видела, как я прятал. Она очень за нами следила, чтобы ничего не воровали, особенно поляки когда уходили домой.

Когда шла дойка коров, хозяйка сама участвовала в дойке и ее сестра тоже. Дойных коров было немного 12—15, а всего стада было штук тридцать с молодняком.

Молоко в бидонах все отправлялось утром на молокозавод в г. Солец-Куявски, а оттуда привозили для свиней сыворотку, которую мы с Бернатом пили.

Наступила осень, дожди, холода. Весь урожай был убран в помещения, скот загнан в стойла.

Мясозаготовки выполнялись сдачей живым скотом. Туда скотину, а оттуда рога и копыта. Свиней и птицу тоже сдавали живыми. Все было на учете в Мерии, и себе забивать и резать не разрешалось.

На мне вся одежда истрепалась, и поляки давали мне кто что может, да и хозяин тоже. В нашей комнате висела одежда Анджея, и я ее одевал.

Начались внутренние работы в помещении. Летом все колосовые в снопах завозились в ангар и складывались. Как и в том былом хозяйстве.

Хозяин организовал молотьбу зерновых молотилкой с конным приводом в две пары лошадей.

В первые месяцы работы у бауэра из органов надзора приезжал полицейский из района Солец-Куявска и с ним 1—2 гражданских чиновника. Они спрашивали у хозяина о моем поведении и контактах с поляками, и задавали мне вопросы по отношению с хозяевами.

Я говорил, что хозяева держатся со мной строго, более 100 м. от дома ходить никуда не разрешают, но не обижают.

Со временем стал приезжать один полицейский, делал отметку в журнале, я расписывался и, побеседовав с хозяином, он уезжал. А у меня дружба с поляками росла.

Бернат жил в так называемой «Экономии», совхоз по нашему, где жили рабочие механизаторы и лесозаготовители-пролетарии. Я познакомился с отцом Берната, Пицкой Семеном. Общались с ним на общих языках. Бернат черпал у них сведения о войне, так как там были подпольные группы, и они следили за ходом войны, и он сказал, что Красные наступают. Освободили Харьков и Донецк.

Однажды, когда шла у нас молотьба зерновых, Бернат сбрасывал снопы со стога, а Стася развязывала их и подавала мне, а я их подавал в барабан молотилки. Стася мне тихо сказала: «Юрек! Русские освободили Киев». Меня как током пронзило, думаю там два моих брата старший и младший воюют, кровь проливают, а я туту молочу хлеб для немецких солдат, фашистов.

Чем помочь им из немецкого тыла? И недолго думая, подавая сноп в барабан, сунул большой палец левой руки в шестерни барабана. Только услышал треск, кони стали, у меня в глазах заискрилось, брызнула кровь, и я упал.

Последствия травмы

Очнулся я лежа на полу, на соломе. Стася перевязывала мне руку. Палец был завязан и через бинты виднелась кровь. Я терял сознание и меня приводили в чувство, давая нюхать нашатырный спирт.

Хозяйка, Фрау-Эльзе, бегала вокруг меня, била по лицу и кричала: «Саботаж, форфюте, большевик, швайн» и т. д. Хозяин был на каких-то сборах по гражданской обороне в г. Быдгоще.

Через какое-то время прискакал на лошади верхом полицейский, схватил меня за шиворот и погнал впереди лошади в район. Я где бежал, где шёл, а когда идти не мог, то садился на обочину, но он опять сгонял меня и вперёд, подгоняя меня плеткой. До района было где-то 8—9 км. В полиции спросили, почему это получилось. Сказал, что закружилась голова и я не помню. Тот же полицейский отвел меня в больницу.

Доктор родом из Львова хорошо говорил на украинском. Сестрички обработали мне рану и полицейскому сказали, чтобы через три дня привели меня на перевязку.

Полицейский привел меня в участок и посадил в подвал, где я сидел наравне с арестантами.

На третий день приехал хозяин и забрал меня. Поехали в больницу. Хозяин говорил с доктором. Доктор сказал, что у меня малокровие и мне надо улучшить питание, так как у меня был упадок сил.

Когда сестра делала перевязку, то увидели, что фаланга оторвана и кость пальца раздроблена. Доктор сказал мне, когда заполнял дело, что в лагере на ж/дороге работают мои землячки, девушки из Сокиринец. Я попросил хозяина, чтобы туда заехать. Он согласился, и мы подъехали к лагерю. К нам подошёл дежурный и хозяин попросил дежурного, чтобы он организовал встречу с начальником лагеря.

Через несколько минут мы были у начальника лагеря, куда пригласили Настю Гузь. Когда она зашла, то радости не было предела. Меня впустили в казарму, девчёнки подбежали и целовали меня, т.к. были рады, что увидели земляка и притом одноклассника.

Говорили мне новости о войне, я им показал забинтованную руку и сказал, что это за освобождение Киева.

После этого я еще пару раз смог посетить их и увидел, какой непосильный труд выполняют эти хрупкие милые девчёнки. Просто каторжный.

Палец постепенно зажил. Все зерновые были обмолочены, и работы большой не было, только уход за скотом. Лошади отдохнули и томились в стойле. Хозяин нашел работу нам с лошадьми. Я с Бернатом, ездили в лес на вырубку деревьев на строительные материалы и прямо целыми хлыстами длиной 10—12 метров возили в город Бромберг за 25—30 км на станцию.

За мной надзор совсем ослаб, и я вошел в доверие, как к хозяину, так и полиции.

Попытка бегства

Я на станции присмотрелся, как ходят поезда, и на второй день собрал дома чистую одежду и спрятал ее в сено для лошадей, положил в мешке на воз, а выезжали утром рано, было еще темно. Когда приехали в город разгрузились, стали на отдых и на кормёжку лошадей, я переоделся, Бернат удивился, но я его успокоил. Я сказал Бернату, что завтра выходной, а я сегодня съезжу в город Торун на родину Коперника, я знаю, что там есть музей Коперника. Посмотрю и завтра вернусь. А ты лошадей за свою повозку привяжи и доедешь домой. А если дома спросят, где Юрек, то ты скажи, что отпросился у хозяина и сказал, что завтра к вечеру вернётся.

А сам думаю, мне бы только через Вислу переехать, а там в лес, к польским партизанам.

Я пошёл на вокзал, купил билет, нашёл поезд на Львов, при входе билеты не проверяют, а уже в вагоне, оказалось, что я сел не в тот вагон, но ничего. Перевели меня в свой вагон, но не успел я сесть и осмотреться, как около меня очутился полицейский. Потребовал у меня документы, которых у меня не оказалось, т.к. их вообще не было, а когда расстегнул куртку, на пиджаке был пришит знак OST.

На меня сразу надели наручники, и повели в дежурный вагон, в котором возят арестантов.

На вокзале в Торуне меня ждали два полицая. Наручники с меня сняли и видимо тот полицейский, который меня допрашивал в вагоне, отдал им акт допроса, переспросили — куда ты ехал? Я повторил, что ехал посмотреть музей Коперника, т.к изучал астрономию. И не успел я договорить, как другой, как врежет меня в ухо, что аж искры в глазах засветились и спрашивает: «Видишь?». Говорю: «Да». Завели в дежурку, там добавили и бросили на скамейку.

Через какое-то время шёл пригородный поезд и меня в наручниках посадили в вагон с охраной, с одним немцем-пожилым солдатом и поляком.

Привезли меня в воскресенье в Солец-Куявский. На вокзале встретил меня мой знакомый полицейский, наш участковый. Привел в полицию, где спустили меня носом по ступенькам в подвал, которых оказалось 17, где я и просидел до понедельника, пока не приехал мой хозяин.

Хозяин был очень зол и отстегал меня плеткой, но в дороге сказал, что вынужден был это сделать при всех. Его вызывал начальник полиции и сказал, что он меня покрывает, а то передали бы меня в суд и присудили бы меня расстрелять показным судом, как за побег. Так что это учти.

Когда меня привёз домой хозяин, там все собрались и ругали меня, а хозяйка спросила, где я взял денег на билет. Я сказал, что Вы же мне даёте деньги на сигареты и я их накопил. Я курил.

Только Стася знала, мне их дал ее кавалер, бывший поручик польской армии. Когда он к Стасе приходил, то мы с ним общались, и он был кем то в партизанском отряде, а сам тоже работал у бауэра по соседству и рассказывал мне новости о войне, а они были не в пользу немцев.

За мной усилили надзор, но пришла беда и в дом Кляйста, его забрали в армию.

Посевную мы закончили без него, и фазенда наша опустела. А попал он, чего они и боялись, на Восточный фронт. А через некоторое время пришла похоронка. В доме был жуткий плач и крик.

Хозяйка на меня накинулась с кулаками, а пацан с палкой, как будто я виноват в его смерти, а я тоже плакал не от того, что они меня били, а от того что мне его было жалко, как человека не похожего на фашиста.

После того, как я что нагрублю, хозяйка вызывала полицейского, особенно в субботу, он приезжал и гнал меня впереди лошади в участок, где я в воскресенье рубил дрова, убирал навоз в конюшне и чистил лошадей, а вечером таким же способом возвращал меня на фазенду.

Однажды вечером, позвала меня Стася в сад, где сидел ее жених Бронеслав. Он сказал, хорошо, что я в Торуне не нашел его друзей по адресу, который он мне дал (я его порвал и выбросил в поезде), а то у них восстание в Варшаве не получилось и многих поляков арестовали, а им чудом удалось скрыться.

Бонеслав сказал, что русские успешно наступают и немцы уже их не остановят и это чувствовалось и у нас.

Жизнь наша ухудшилась, нам урезали паёк. Почти половину скота и свиней забрали на мясопоставки, птицу оставили, и я еще смог воровать яички по одной штуке, особенно в воскресенье, когда хозяева все уезжали в церковь, а Стася оставалась на хозяйстве и угощала меня молоком, хотя я и сам, когда рано убирал в стойле доил корову, то пил молоко. Так выживал. Я, конечно, шкодничил, но подругому нельзя было.

Стася давно заметила, что я молюсь, и предложила мне одну свою молитву. Я согласился. Слова такие: Езус Христос, Пане милый, Баранку барзо терпливый. Хто Тя знайде, сченстье ма, Тому Бог забовленье да. Я и сейчас каждое утро, как встаю, то ею молюсь.

Находясь в костёле, она упросила ксёндза, чтобы он принял меня на исповедь, а с хозяйкой, чтобы она отпустила нас в костёл. Стася договорилась, и она разрешила. До города 9 километров.