Мемуары Остарбайтера

Сам дядя Мыкола воевал с немцами в Первую Мировую войну и был тяжело ранен в бедро ноги и хромал, но бегал за скотом быстрее нас. Он нам много про войну говорил, что немец хитрый, упрямый и настырный. Он так не нападает, чтобы сразу уйти, и война це швыдко не кончится.

А над нами часто стали летать тяжелые самолеты — бомбардировщики на восток Украины, а их сопровождали верткие ястребки. Однажды один развернулся и пролетел над нами, прострочил из пулемета, но ничего не убил, т.к. скот пасся в разброд по всему яру, но от страха разбежался, а особенно молодые жеребята, на которых мы катались и купали их.

Люди в селе жили спокойно, или не подавали вида, чего-то боялись, и на душе у каждого было неспокойно, особенно моя бабка т.к. сын у нее работал где-то на Донбассе, а там бомбили.

Не могу сказать, сколько бы дней я еще пас бы там скотину с утра до ночи, без выходных и отдыха, не знавши ни дня, ни числа месяца, как помог случай из хутора удрать.

Чаще стали летать над нами самолеты. Ястребок пролетел на бреющем полете и обстрелял стадо, которое разбежалось по полям. У меня с объездчиком получился инцидент, который и помог мне распрощаться с хутором Лозовым и о котором я больше ничего не знаю.

Об этом я писал ранее.

Вернулся я в свои родные Сокырынци до бабули моей Евдохи Соловьихи, чему она была очень рада. Поведала мне много новостей про войну, даже о том, что немец уже под Киевом. И о том, кого уже взяли в армию, и на кого пришла похоронка.

Хлопци, с которыми я учился и дружил, были все на месте и готовились в техникум, так как был уже конец августа. Лето было жаркое, и мы пропадали на Панском пруду.

Я любил рыбачить и бабушку снабжал рыбой, по которой она соскучилась за время моего отсутствия.

Перед сентябрем было общее собрание в техникуме, и директор сказал, что война — войной, а занятия и учеба не отменяются. Выступил военрук и сказал, что Красная Армия мобилизовалась, и скоро погонят немцев вспять, то есть назад.

Не помню, сколько дней мы занимались, но пришла директива эвакуации.

Все кинулись сбивать ящики, пилить, стучать. Первокурсники были на «подхвате» у старших, которые разбирали оборудование и паковали в ящики. Немец уже взял Киев и форсировал Днепр и бросил свои полчища на восток.

Надо было думать о своей шкуре и Ярошенкив Мыкола, мы с ним дружили, позвал к себе, и мы яму выкопали в виде бункера, закрыли бревнами, досками, соломой, засыпали землей, и получилось что-то вроде землянки с закрытыми дверями. Руководил и помогал нам его отец и брат.

Числа 12—14 сентября в село понаехало много войска, особенно много машин было с зенитчиками. Мы лазили между ними и говорили, что если нас возьмут в армию, будем пулеметчиками-зенитчиками, а я говорил, что хочу быть летчиком и бомбить их боевой штаб в Берлине, чтоб убить Гитлера.

Числа 15 сентября подошел к нам фронт. Бои были большие, двое суток и 17 сентября утром стало тихо, а мы еще сидели и боялись, чтобы не бомбили или не попал снаряд в наше укрытие.

Через какое-то время застрекотали мотоциклы, это была их разведка, а где-то, через час немецкие войска вошли в село.

Я потихоньку, через кладбище между могилками добрался домой. Хата была не закрыта, и я вошел. Бабуля моя стояла на коленях перед иконой и молилась Богу, не обращая внимания на мое присутствие. Я потрогал ее за плечи, она встала, погасила лампадку, перекрестилась и поцеловала меня в лоб, перекрестила и произнесла: «Ну, Слава Богу, жив!».

Ко мне прибежал Микола Ярошенкив и еще Колисниченкови хлопци и сказали, что на Омелькивщине разбит обоз Красной Армии. Мы побежали туда, там был страшный ужас. Повозки опрокинуты и в них запряжены побитые лошади, и отдельно лежали уже вздутые. Стояла жара и смрад разносился по яру. Лежали и убитые солдаты.

В повозках, которым не было счету, лазили люди и выбирали, что кому нужно. Повозки были нагружены вооружением, одеждой и продуктами. Разбитый обоз, принадлежал какой-то нашей дивизии.

Мы тоже лазили и не знали, что искали. Нашли у убитого офицера наган. Его взял кто — то из старших ребят. Мы не знали что искали, а я запомнил слова бабы Евдохи, чтобы я ничего не брал и не тащил домой, так как она все равно выкинет.

Я ничего не взял, и мы вовремя ретировались, так как за нами вплотную следом понаехало на мотоциклах много немецких солдат, и они били всех кто попадался им под руку и заставляли все бросать в кучу, а взрослых собирать побитых лошадей и закапывать в ямы и солдат сносить в одно место. Немцы отбирали документы у убитых и всякие бумаги, какие находили.

Наступила осень, а с нею и холода и голод. Кушать у нас было нечего. Если кто-то и принесет бабе, т.к. она лечила людей травами и заговаривала зубы у кого болели, то его хватало не на долго.

Баба все молилась Богу, и Он послал нам помощь, как милостыню.

К нам приехал Иван Владимирович из хутора Лозового и привез много продуктов: — мешок картошки, почти мешок морковки, свеклы, тыквы. А так же почти мешок разной муки, пшена, гречки, капусты и 3 литра масла. Это Юрко все за твои труды. Ты хорошо поработал и Вам с бабой до Нового года хватит.

А это отдельно тебе наперед паек за три месяца вперед, так как с Нового года тебя с Патроната сняли, потому, что сами не знаем, что будет с нами дальше.

А это тебе от меня и от семьи. Занес еще мешок и вытащил каравай, две буханки хлеба, белого и черного, банку меду и шматок килограмм на 5 сала, пару колец колбаски и другое. Так что кушайте на здоровье.

Пожал мне руку и прижал к себе, как сына, поцеловал меня, погладил по голове и сказал: «Ну, прощай, Юрко!».

Я спросил его: «Дядя Иван, а як же теперь мне быть?».

Он сказав: «Я сам не знаю, как мне быть». И со слезами на глазах вышел с хаты, мы его проводили до ворот. Сел в бричку и сказал: «Ну, прощайте!». Хлопнул ремнями по жеребцу и вихрем покатил по селу в сторону хутора.

Я долго стоял оцепеневши и смотрел в след ему со слезами, так как впервые почувствовал мужскую отцовскую ласку и заботу обо мне, которой не имел я от своего батька. Вспоминая все это, я и сейчас, самопроизвольно плачу и уже ничего не могу писать. Голова идет кругом, так как воспоминания мои о не легкой юношеской жизни еще впереди.

Немецкая оккупация

Немцы быстро адаптировались в нашем селе. Появился немецкий комендант. Над бывшим Сельсоветом вывесили фашистский флаг. Организовали комендатуру, в которую стали набирать добровольцев, куда шли хлопци старшего поколения, и те кто был обижен Советской властью.

Старостою стал отец моих друзей Колисниченко.

Комендант и полицейские сразу взялись за семьи бывших коммунистов и за комсомольцев. Ловили, сажали, отправляли в Срибное, кого хотели, расстреливали принародно. Так был расстрелян первый учитель школы Яровенко.

Мы с бабой на то сборище не ходили и этой казни, без суда и следствия, не видели.

Я вообще боялся ходить гулять и чтобы не шататься, без определенного дела, стал ходить в бригаду, помогать конюхам ухаживать за лошадьми, и волами. Пока еще было тепло, ездил с дядьком Павлом в ночное, косил траву для дневного, а потом и для ночного корма лошадям и волам. Колхозы не были ликвидированы и продолжали существовать.

Самое страшное — холод одолевал нас с бабкой. Мы с саночками ходили в лес по дрова. Что срубим, что спилим мелкое, а иногда находили хворост и ветки после срубленного дерева. В бригаде мне давали соломы. Чтобы не болтаться, я в бригаде делал всю посильную мне работу.

Весной ездил в поле. Научился запрягать лошадей в воз, а на поле в плуг, и меня научили пахать землю и бороновать, а весной даже сеять вручную пшеницу, горох, чечевицу. Рожь сеяли в зиму.

Научился всем сельхозработам, которые мне потом так пригодились в будущем.

А немецкая армия шла непрерывным потоком по шляху Прилуки-Ромны на Восток, и не было ей конца.

В селе местные полицейские Борис Порывай, который меня спас от замерзания, Прядко Бугаенко, да другие под руководством их начальника Василя Шаповаленко, бесчинствовали в селе, а комендант Фриц Гейман их покрывал. Меня не трогали, так как считали, что я работаю в колхозе и сирота.

Сразу еще поддерживал связь с Алексеем Фесенко, Василем Лобзыным, Лешей Колисниченком, Павлом Михайлюченко, но они стали больше пропадать в лесу. Говорили, что рубят лес на делянке, а потом выделят и нам с бабкой. Так как я был слабее здоровьем, то мне там будет трудно, но летом они приходили в бригаду и помогали ездить на Панский пруд купать лошадей.

Однажды и внезапно, пришла директива на отправку молодежи, кому исполнилось 16 лет в Германию на «легкие хлеба».

Мне только, как месяц исполнилось 16 лет и меня зачислили первого, т.к. я был сирота и в селе был никому не нужен. Брали и тех, у кого были родители.

ПАМЯТЬ — ОНА БЕССМЕРТНА,

ЭТО — ДАР БОЖИЙ,

МЫСЛЬ — ЕСЛИ ЧЕЛОВЕК МОЖЕТ

МЫСЛИТЬ, ЗНАЧИТ — ОН ЖИВОЙ.

Угон в рабство

Сейчас сижу с закрытыми глазами, взявшись за голову двумя руками, и заставляю память шевельнуть мозгами, почти на 70 лет назад, чтобы вспомнить хоть частицу того, что проходило тогда в моей жизни в родном селе Сокырынцях.

А мысли — чтобы их сосредоточить на самом главном, и направить, как лучше и правильно выразить все на бумаге. Голова идет кругом и страшно вспоминать.

Итак, после получения официальной директивы сверху, местные оккупационные власти через полицейских, стали строго оповещать тех, которые должны быть вывезены в Германию, чтобы в определенный срок, с харчами на 3 дня, прибыли на место сбора.

Срок установлен 7 июня 1942 года к 8 часам на Вигин, на площадь около Управы.

Мне бабуленька с тетей Ульяной пошили торбу с лямками за спину и положили в нее кое-что из продуктов. Пришла тетя Лиза Забила, мамина подруга, принесла кусок сала и колбаски. Они жили немного зажиточней других селян. Отдала бабе, поцеловала и перекрестила меня, и попрощалась. Сложили в мамин сундучек мой не богатый скарб из одежды. Бабуленька надела на меня крестик на шнурке и положила иконку Божей Матери мне в карман.

Стали перед образами, помолились со слезами и пошли втроем на сборный пункт. Не доходя до поворота, услышали плачь матерей, провожающих своих детей.

В колонну были построены повозки. Конюх, дядько Павло окликнул: «Юрко иди сюда!».

Я подошел, поставил сундучек, похлопал лошадей по шее, за которыми я ухаживал и пас. Они чувствовали прощание, зафыркали и стараются лизнуть меня.

Проверили всех по списку, были все. Команда поступила по возам. Сели по 4—6 человек на повозку. Бабушка с тетей Ульяной крестили меня, стоя на обочине.

Баба Евдоха сказала: «Юра, я тебя дождусь, ты вернешься я знаю, только молись Богу». Я крикнул, что буду молиться. Команда была — «Трогай» и колонна из 7—10 повозок тронулась в сторону Срибного.

За нами шли матери до спуска с горы, а пацаны бежали аж за село, пока пыль из под копыт не застлала дорогу.

Настроение у всех было подавлено, т.к. картина прощанья была жуткая, расставались так, как будто хоронили детей, потому что никто не знал куда едем и зачем.

Впереди колонны ехал сам шеф. По бокам и сзади шли полицейские, чтобы никто не убежал.

Приехали в Срибное, там собирались из других сел.

На трибуне выступал пузатый староста района и нахваливал Великую Германию, его никто не слушал.

Сгруппировались и колонной тронулись в Прилуки. Туда приехали вечером. Нас распределили в амбарах и сараях на ж/д станции. Парней отдельно, девченок отдельно. Охрана была увеличена.

На второй день нас погрузили в товарные вагоны и отправили поездом в Киев. Утром прибыли в Киев.

Случай в Киеве

На вокзале кроме немцев и гражданских полицаев никого не было. Прибыли эшелоны и из других городов и нас колонною по 8 человек в шеренге повели по городу на пересыльный пункт, огороженный дощатым забором с колючей проволокой в три ряда.

На второй день мы сидели с парнями и обедали. Ко мне подошёл парень, на вид старше меня и поплотнее, и покрепче, и говорит: «Юрко я тебя знаю».

Я спрашиваю: «А, звидкиля?». Каже: «Из Лозового, там жыве моя титка, назвал имя (я ее не знал, но промолчал). Он говорит, что мы еще купались с хлопцами в одном ставку (пруду)».

Я и хлопцев хуторских не всех знал, т.к. целыми днями пас скотину и только к обеду пригонял к пруду поить их, и только тогда с хуторскими купались.

Мы познакомились, звали его Виктором. Он сказал, что здесь рядом из Тростянцив и назвал фамилию, которою я не вспомню.

Я предложил ему пообедать вместе, но ответил, что не хочет, но перекусить можно трошки. Когда обедали, он мне шепотом сказал, что к немцам не поедет. Он с хлопцами наметил путь побега.

«Не хочешь с нами?» спросил он.

Я сказал: «нет».

Тогда прощай. После войны встретимся.

Пожал мне руку и приложил палец к губам: «Циц, никому ни слова». Ушел.

Ночью раздались выстрелы с двух вышек и осветился забор прожекторами. На проволоке над забором висел парень, из головы текла кровь. Я узнал Виктора. Нас всех подняли по тревоге, построили и комендант долго кричал в рупор, что с каждым так будет, кто захочет бежать.

Иван Биликов говорит мне, что это тот парень, который к тебе приходил, а откуда он, спросил Иван. Говорю — що вин из Тростянцив.

Убитый Виктор висел весь день.

На противоположной стороне забора, тоже собирали гражданское население Киева и устрашали народ, чтобы люди боялись нарушать немецкие порядки.

На утро трупа уже не было, но на душе долго оставался тяжелый груз ненависти к немцам. На другой день нас повели обратно на ж/дорожную станцию и погрузили в товарные вагоны по 60 человек.

Мы, Сокиренчане, держались одной группой, к нам примкнули Калюженчане и из Васкивец, мы заняли один угол около окна. В вагон натолкали 60 человек, и было тесно. Я забился в угол и сидел на своем сундучке и молился, упершись головой в колени.

Среди нас нашелся старший мужчина. Он был авторитетом в вагоне и с ним еще человек 5—6 помощников. У него был нож (финка) и он нашёл ей применение.

На станции в Перемышле эшелон остановился и нас решили покормить горячей пищей первый раз за неделю.

Вагон открыли, вынесли бак, поставили нас в строй по два человека и под большой охраной, отдельно по вагонам, мы подходили каждый со своей посудой.

У меня был котелок, который я прихватил с обоза и ложка. Налили какой-то баланды, и наложили перловой каши. Обед был отвратительный. Если бы не голод, то вряд ли кто кушал.

Наш старший с ребятами нашли пару камней и когда эшелон тронулся, начали долбить в полу дыру в полу одной половины вагона.

Мы испугались. Думали, что они хотят совершить побег. А нас предупредили, что если хоть один человек убежит, то расстреляют 10 человек, за 2-х двадцать, а нас было шестеро.

Наши ребята не знали, что делать. Мы успокоились тогда, когда они пробили дыру, размером ширины доски и справили нужду. Только тогда все успокоились.

Они перешли на нашу сторону и тоже продолбили такую дыру. У них были специальные дощечки, которыми они закрывали дыры.

Этой инициативой они избавили весь вагон от тяжелых запахов, которые увеличивались с появлением дневной жары. Вагон был переполнен, чтобы прилечь и думать не приходилось, в лучшем случае можно было стоять или присесть на корточки.

Маршрут по Польше

Из Перемышля наш поезд двинулся в сторону Люблина. Там были лагеря «Остарбайтеров», но они переполнены. Говорили, что и в районе Кракова и Освенцима все лагеря забиты военнопленными, евреями и другими нациями неугодными фашистам.

Варшаву проехали ночью «сквозняком» на Север. Привезли нас в Данциг, а потом в морской порт Гдыню. Говорили, что хотели нас переправить в Скандинавию, но перед этим англичане потопили в море самоходку и баржу с людьми. В Гдыне нас направили в бараки. Там мы прошли санобработку и баню. Нас постригли и побрили. В газокамерах прожарили одежду. Немцы боялись, чтобы мы не завезли вшей, а с ними и болезни.

На каждого из нас завели личное дело. Мое было под №001898.

Сняли с каждого отпечатки пальцев и выдали нам синие знаки, на которых написан белый краской ОST, что означало «Остарбайтер» в переводе на русский язык означает «Восточный работник». Эти знаки нам прикрепили на спецодежду, которую мы должны носить не снимая знаков. Кормили нас там горячей пищей три раза в день, какой — то баландой и черным-черным хлебом из каштановой муки, который не резался, а рассыпался. Спали на сплошных нарах в бараках в два этажа. На нарах была постелена солома, которая закрыта брезентом, укрывались тоже брезентом без подушек. Женщины жили отдельно в отгороженных бараках.

Наконец-то собрали нас из Сребрянского района, отобрали 26—30 парней покрепче, куда попал и я, погрузили в вагон, прицепили к какому-то составу. Поезд остановился на станции Бромберг (в прошлом и ныне Быдгощ), пересадили в бортовые автомашины и повезли за город. Останавливались на опушке леса перед шлагбаумом КПП и изгородью. Вышли военные, проверили документы у сопровождающих, пересчитали людей, которых привезли в двух машинах.

Въезд в ад