Шпага и митра

I

Маркиз де Кастельрок, улыбаясь, стоял передо мной и в протянутой руке держал бумагу с назначением, которое без моего запроса и даже против моих желаний получил для меня в Лотарингии.

Некоторое время я оставался ошарашенным тем, что считал вольностью, которую он не имел права себе позволить, и всё-таки, допуская, что это было продиктовано любезностью, не имел духа проявить возмущение.

Наконец я нарушил тягостное молчание.

– Месье чрезвычайно любезен, – пробормотал я, кланяясь, – но, как я сказал вам неделю назад, когда вы впервые предложили мне это назначение, я не могу и не соглашусь принять его и также не могу понять ваши мотивы, чтобы так давить на меня.

Улыбка сползла с его красивого порочного лица, и жёсткие складки, отличительные для его рта в спокойном состоянии, появились снова.

– Вы отказываетесь? – осведомился он, и его голос потерял всю свою минутой назад увещевательную мягкость.

– Сожалею, что не могу этого принять, – ответил я.

Он уронил пергамент на стол и, перейдя к камину, опёрся локтем на каминную полку. Уставившись взглядом в часы золочёной бронзы, он, казалось, потерялся в мыслях неприятного свойства, судя по выражению его лица.

Некоторое время я терпел воспоследовавшую тишину; затем, утомившись и вспомнив сияющие глаза, которые высматривали моё появление на Рю дю Бак (Паромной улице – франц.), я кашлянул, чтобы напомнить о своём присутствии.

Он вздрогнул при этом звуке; затем, повернувшись, медленно подошёл к тому месту, где я стоял. Слегка опершись на секретер резного дуба и положив изящную руку, всю сверкающую драгоценностями, на моё плечо, он мгновение пристально смотрел на меня своими жуткими глазами.

– Вы ещё очень молоды, месье де Блевиль, – начал он.

– Простите, – нетерпеливо перебил я, – но в прошлый день рождения мне исполнилось двадцать четыре года.

– Замечательный возраст, – он чуть усмехнулся, затем быстро изменил свой тон, как будто боялся задеть меня. – Я говорю сравнительно, – продолжил он. – Вы молоды по сравнению со мной, достаточно старым, чтобы быть вашим отцом. Молодёжь, mon cher vicomte (мой дорогой виконт – франц.), безрассудна и часто не распознаёт того, что обращено к её собственной выгоде. В данный момент я имею в виду именно вас.

– Сомневаюсь, что это обо мне, месье.

– Я имею в виду именно вас и проявляю к вам больше интереса, чем вы думаете. Я заметил, что вы побледнели за последнее время, воздух Парижа не подходит вам, и перемена мест принесёт огромную пользу.

– Благодарю вас, но чувствую я себя хорошо, – несколько теплее ответил я.

– Всё же, – продолжал настаивать он, нахмурив брови, – не так хорошо, как следует молодому человеку ваших лет. Лотарингия – чрезвычайно здоровая местность. Вам надо взять это назначение.

– Чума на это назначение! – воскликнул я, не в силах долее сдерживать гнев, который вызвала у меня его наглость. – Я не хочу его! Вы не понимаете меня, сударь? Notre Dame! (Матерь Божья! – франц.)Однако ваша настойчивость становится утомительной. Разрешите мне пожелать вам спокойной ночи; я должен заняться неотложным делом.

Говоря так, я потянулся за своей шляпой, которая лежала на столе рядом с зажжёнными свечами. Но он схватил меня за руку, сжав её словно тисками, что заставило меня поморщиться.

– Пока ещё нет, виконт! – вскричал он хрипло. – Вы слишком интересуете меня, чтобы позволить вам уйти вот так. Прежде мы должны понять друг друга.

Его бледное лицо было зловеще мрачным, а голос звучал чуть насмешливо, как по мне.

– Ваша жизнь в опасности, сударь, – сказал он чуть погодя, – и если вы будете упорствовать в своём решении остаться в Париже, вам причинят зло.

– И кто, скажите на милость? – спросил я надменно.

– Мой господин кардинал.

– Ришелье! – ахнул я и знаю, что побледнел, хотя старался не допустить этого.

Он наклонился так, что его губы оказались на одном уровне с моим ухом.

– Кто убил Босира? – прошептал он вдруг.

Я отпрянул, как будто он ударил меня. Затем в приступе ярости бросился на него и, вцепившись в пышное кружево у его горла, грубо тряхнул, крепко сжав в своих руках.

– Что вы знаете? – закричал я. – Отвечайте, сударь, или я задушу вас. Что вы знаете? Признавайтесь!

Он с силой освободился и отбросил меня к стене.

– Достаточно, чтобы вас повесить, – прорычал он задыхаясь. – Держитесь подальше, щенок, и выслушайте меня, или вам же будет хуже.

Безвольный и онемевший, я остался там, где был.

– Возможно, вы не знаете меня достаточно хорошо, Блевиль, – заговорил он тогда подчёркнуто спокойно и неторопливо, – но те, кто знает, скажут вам, что мне опасно мешать. Ваше присутствие в Париже неприятно для меня. Я решил, что вы покинете его, – и вы отправитесь либо в Лотарингию, либо в Бастилию, по вашему выбору.

– Я не выбираю ни того, ни другого, сударь, – с вызовом ответил я.

Он пожал плечами.

– Для вас нет третьего пути, если только это не будет Монфокон (виселица под Парижем. – Прим. пер.) и палач. Ну же, будьте благоразумны; возьмите это назначение и отправляйтесь в Лотарингию укреплять своё здоровье. Помните, виконт: кардинал не забыл о смерти своего племянника, и вам придётся туго, едва я шепну ему на ухо ваше имя.

– Вы не сможете подтвердить свой навет! – воскликнул я.

– Хо-хо! Навет, вот как? – передразнил он.

– Да, навет, – повторил я, думая, что нашёл лазейку.

Но мои надежды были быстро разбиты.

– Пф! – фыркнул он. – Но у меня есть доказательства, мальчишка; письменные доказательства. У меня есть письмо, которое Босир написал жене утром в день своей смерти, где сообщал, что отправляется в Сен-Жермен на встречу с Блевилем.

– А почему, – с подозрением спросил я, – если дело обстоит именно так, почему это письмо не было показано монсеньёру де Ришелье вдовой?

– Потому что в нём содержится просьба, чтобы, если он падёт, не делалось никаких разоблачений. Вдова была вынуждена соблюсти его последнюю волю. Но она умерла на прошлой неделе, как вам, может быть, известно. Она была моей сестрой, как вы, вероятно, также знаете, и после её смерти я нашёл это письмо среди прочих важных бумаг... Что вы теперь скажете? Вы примете назначение?

– Это была честная дуэль, – угрюмо пробормотал я.

Он засмеялся.

– Вы можете объяснить это его высокопреосвященству, – насмешливо отозвался он, – если думаете, что данное обстоятельство будет иметь для него значение.

Я прекрасно знал, что нет; ибо в придачу к королевским эдиктам, которые запрещали дуэли (и в силу чего мы отправились в Сен-Жермен драться без секундантов, доверившись чести друг друга, так чтобы не могло быть никаких свидетелей и чтобы выживший не мог преследоваться по закону), Босир был племянником кардинала.

Кастельрок снова повторил этот докучливый вопрос:

– Вы примете назначение?

На мгновение я дрогнул, и если бы не воспоминание о мадемуазель де Ла-Одрай, которая в этот самый миг, как я знал, ждёт не дождётся меня на Рю дю Бак, полагаю, мне следовало в конце концов уступить. Как бы то ни было, я не мог тогда покинуть Париж. Только накануне вечером я пригубил чашу счастья, когда она пообещала стать виконтессой де Блевиль, и я бы отчаянно сопротивлялся, прежде чем эту чашу отняли бы от моих уст.

– Не соизволите ли вы сказать, почему требуете моего отсутствия? – спросил я в итоге.

– Потому что ваше присутствие меня раздражает, – ответил он грубо.

– Это не объяснение, месье. Я должен уяснить причину.

– И, клянусь небесами, вы уясните её! – гневно отпарировал он. – Слушайте, сударь. В Париже есть некая дама, которую я люблю и с которой желаю сочетаться браком, но я не могу этого сделать, пока вы здесь.

Абсурдность его объяснения была такова, что я не мог удержаться от смеха.

– Я не понимаю, как моё присутствие может повлиять на ваши affaires de cœur (сердечные дела – франц.).

– Ещё больше не понимаю я сам! Mort de ma vie (прах меня побери – франц.), не понимаю! – ответил он яростно. – Но женщины ведь странные создания, и у этой достаточно плохой вкус, чтобы предпочесть вас мне.

– И вы думаете, – ответил я насмешливо, не потому что поверил в его нелепые выдумки, а потому что хотел вышутить его лицемерие, – если бы я отсутствовал, если бы это влюблённое девичье сердце больше не воспламенялось при виде моей красоты, она обратила бы внимание на вас?

– Вы сами это сказали, – горько вскричал он. – Ибо вы молоды и богаты, и она вышла бы за вас единственно из-за ваших денег, тогда как я не так молод и не слишком состоятелен.

Я взглянул на богатство его одежды и комнаты, где мы стояли, и улыбнулся.

– Но, месье де Кастельрок, – воскликнул я, – как я могу быть тут повинен? Я не стремлюсь жениться на этой девице.

Он посмотрел на меня с искренним изумлением.

– Вы не стремитесь жениться на мадемуазель де Ла-Одрай?

– На ком? – взревел я, подавшись вперёд.

– На мадемуазель де Ла-Одрай.

Мгновение я таращился на него, затем, побуждаемый гневом и презрением, взорвался долгим громким хохотом.

– Это вас забавляет? – холодно спросил он.

– Par Dieu! (Ради Бога! – франц.) По правде, да! Представить себе самонадеянность человека ваших лет и репутации, домогающегося руки такой женщины, как мадемуазель де Ла-Одрай! Mon Dieu (Боже мой – франц.), это уморительно!

И, упёршись руками в бока, я дал неудержимый выход своему веселью, забыв на мгновение о кардинале и темнице, зияющей у моих ног.

Но Кастельрок враз отрезвил меня, взяв проклятый пергамент.

– Когда вы отсмеётесь, юный глупец, то, возможно, передумаете насчёт целесообразности принятия этого документа, – прорычал он, весь белый от ярости.

– Дьявол побери вас и ваш документ, – ответил я, взяв свою шляпу. – Делайте, что хотите. Я остаюсь в Париже.

– Я дам вам двадцать четыре часа на размышление, – объявил он.

– Моё намерение не изменится и через двадцать четыре года.

– Тогда, mon Dieu, я отправлюсь тотчас.

Он коснулся колокольчика, который стоял на столе.

– Мою шляпу и плащ, Гитан, – сказал он слуге, который откликнулся на его вызов, – и распорядитесь насчёт кареты. Я отправляюсь в кардинальский дворец.

– А я на Рю дю Бак, – вскричал я, когда дверь за лакеем закрылась. – На Рю дю Бак, чтобы рассказать мадемуазель де Ла-Одрай, какого сорта вы человек и что собираетесь делать. Тотчас же, господин mouchard (доносчик – франц.)! – И торжествующе воскликнул: – Если вы воображаете, что ваше сватовство удастся после этого, если вы воображаете, что граф де Ла-Одрай позволит своей дочери вступить в брак с одним из кардинальских шпионов, вы больший глупец, чем я вас считаю.

Это была опрометчивая речь, но даже ради собственной жизни я не смог бы удержаться.

– Вы не пойдёте! – взревел он, разъярившись. – Вы не выйдете отсюда, разве что отправитесь в Бастилию. – Затем он повысил голос: – Эй, там, кто-нибудь! À moi! (Ко мне! – франц.)

Через мгновение моя шпага была обнажена, и я исступлённо рванулся к нему, ибо его угроза испугала меня, и я понял, что моя опрометчивость, похоже, будет стоить мне дорого.

Он выдернул свою шпагу, когда я бросился вперёд, и еле успел парировать удар, который угрожал навсегда покончить с его интригами. Прежде чем я смог отпрянуть, мои руки были схвачены сзади, и, бешено сопротивляясь, я оказался в его власти.

Но он только рассмеялся и, сунув шпагу в ножны, сказал, что кардинал займётся мной.

Я был грубо повален на пол, и, пока один слуга прижимал меня книзу, другой достал верёвку, которой они крепко связали меня по рукам и ногам. Затем Кастельрок перевернул меня и ударил по лицу.

Я открыл рот, чтобы сказать ему в подходящих выражениях, что думаю о его поступке, но быстрее молнии он ткнул мне туда poire d'angoisse (кляп – франц.), затем с прощальной ухмылкой шагнул вон и, заперев за собой дверь, оставил меня распростёртым на полу, бессильным, бездеятельным и безгласным.

II

Возможно, минут десять я лежал там, где меня бросили, слишком ошеломлённый грубым способом, которым со мной обошлись, чтобы рассуждать, как действовать. Я не думал – во всяком случае, связно; я довольствовался тем, что валялся чурбаном, в который меня превратили, с тупым ощущением злости на собственное поражение и бессилие и с гнетущим чувством отчаяния.

Вскоре, однако, я несколько ожил. Тиканье часов золочёной бронзы раздражало меня, и я почувствовал жгучее желание столкнуть их с полки и заставить замолчать. Но когда я посмотрел на это украшение, то обратился мыслями ко времени, которое оно отмеряло, и в уме последовал за маркизом де Кастельроком в кардинальский дворец.

“Прямо сейчас, – думал я, – он должен быть там; допустим, он подождёт пять минут (это примерно полдевятого), прежде чем будет говорить с кардиналом, ещё пять минут на то, чтобы поведать свою историю, и десять минут для возвращения сюда в сопровождении офицера гвардии Ришелье или мушкетёров. Без четверти девять я буду арестован, к девяти часам буду в Шатле (судебное учреждение в Париже. – Прим. пер.), а назавтра в Бастилии”.

В течение следующей минуты я попеременно вздрагивал и стонал – а стенания с кляпом во рту даются нелегко.

Затем я вспомнил, что за свои путы надо благодарить собственный опрометчивый язык. Если бы я сдержался, то, возможно, остался бы свободен, для того чтобы попасть на Рю дю Бак и предупредить Аделину и её отца о том, что должно произойти. Я мог бы спокойно отправиться в Бастилию после этого, заверенный клятвами (которые, как я знал, моя дама принесла бы и, думаю, исполнила бы) меня дождаться. Ей, возможно, пришлось бы ждать несколько лет, но даже кардинал де Ришелье не смог бы жить вечно, он был уже стар, и в конце концов меня освободили бы и мы, возможно, ещё могли быть счастливы.

Но исчезнуть подобным образом, как будто земля поглотила меня, – это было ужасно! Она не узнала бы, что это козни Кастельрока, и, после того как она оплакивала бы меня несколько недель с этим негодяем под рукой для утешения, кто мог сказать, что, возможно, случилось бы?

Женщины, сказал я себе, переменчивы, и у многих проявлялся нездоровый интерес к распутнику, особенно когда, как Кастельрок, он оказывался изыскан, красив и одарён красноречием.

Поскольку эти мысли мучительной вереницей носились в моём мозгу, я был близок к помешательству от ярости. В приступе бешенства я извивался на полированном полу, как раненая змея, и перекатывался снова и снова, пока почти не сломал свои скрученные руки.

Я приостановил наконец свои тщетные усилия и, задыхаясь, простёрся на спине, тупо таращась на стрелки часов, которые теперь указывали на полдевятого. Через четверть часа Кастельрок вернётся.

О, если бы я только смог получить эту четверть часа свободы, чтобы можно ещё было попасть на Рю дю Бак!

Тут явилась мысль о побеге, и я был поражён, что это не пришло мне в голову прежде. В следующее мгновение, однако, я внутренне расхохотался (кляп мешал мне хохотать во всеуслышание), поскольку вспомнил, что это невозможно. Но я заставил себя думать.

Если бы только можно было освободить руки! Но как? Я осмотрелся. Моя шпага лежала на полу, но я не мог придумать, как её использовать.

Тут мне на глаза попались свечи, оставленные горящими, и моё сердце почти перестало биться при мысли, на которую они меня навели.