Семья Малаволья

— Куму Мену не видно, но ее слышно, день и ночь она у станка, как Святая Агата, — говорили соседки.

— Девушек так и нужно приучать, не у окна же им пробавляться, — отвечала Маруцца. — «Не к чести девицы торчать у окна светлицы».

— Иные, торча у окна, и мужа себе из прохожих вылавливают, — заметила двоюродная сестра Анна из двери напротив.

У двоюродной сестры Анны были причины так рассуждать, потому что ее сын, этот дуралей Рокко, запутался в юбках Манджакаруббы, одной из тех, что торчат у окошка и вызывающе поглядывают на прохожих.

Кума Грация Пьедипапера, услышав, что на улице идет беседа, тоже вышла на порог, в переднике, распухшем от бобов, которые она чистила, и стала жаловаться на мышей, изрешетивших ей мешок, как сито; можно было подумать, что это они нарочно проделали, будто соображают, как люди; и так разговор сделался общим, потому что эти проклятые животные и Маруцце наделали столько вреда. У двоюродной сестры Анны их был полон дом с тех пор, как сдохла кошка, животное, которое можно было ценить на вес золота, а сдохла она от пинка ногой кума Тино.

— Серые кошки лучше всего ловят мышей и найдут их и в игольном ушке.

— Только ночью кошкам не нужно отворять дверей, потому что в Ачи Сант Антонио вот так убили старушку. Разбойники украли у нее кошку и потом принесли ее обратно полумертвой от голода и бросили мяукать у дверей. У бедной женщины нехватило духу оставить зверька в такой час на улице, она открыла дверь и так впустила разбойников в дом. Чего только в наши дни не придумывают мошенники для своих проделок, а в Трецце появились рожи, каких никогда не видывали на скалах, притворяются, что идут ловить рыбу, а, если попадется, воруют белье, развешенное для сушки. У бедняжки Нунциаты украли так новую простыню. Бедная девочка! Воровать у нее, работающей, чтобы прокормить всех этих братишек, которых отец оставил у нее на руках, когда бросил ее и отправился искать счастья в Александрии в Египте. Нунциата теперь точно двоюродная сестра Анна, когда у нее умер муж и оставил ей весь этот выводок ребят, из которых самый старший, Рокко, не дорос еще ей тогда до колен. Потом двоюродная сестра Анна вырастила этого шалопая, чтобы видеть, как его украла у нее Манджакарубба.

В разгар этой болтовни прибежала Цуппида, жена мастера Бастьяно, конопатчика, жившая в конце улички и появлявшаяся, чтобы впутаться со своими словечками, всегда неожиданно, как дьявол во время литании, так что никто не знал, откуда она вынырнула.

— Да о чем тут говорить, — принялась она ворчать, — ведь и ваш-то сын Рокко никогда вам не помогал, а когда добывал грош, сейчас же нес его в трактир.

Цуппида знала все, что случалось на селе, и поэтому шла молва, что она целый день находу и босиком, чтобы шпионить, под прикрытием своего веретена, которое всегда держала высоко над землей, чтобы не задевать камней. Она всегда говорила правду, как святое евангелие, это было ее пороком, и поэтому-то люди, не любившие слышать, что она им напевает, обвиняли ее, будто у нее дьявольский язык, который всегда брызжет слюной.

— «Злой язык плюется ядом», а у нее и действительно был злой язык из-за этой ее Барбары, которую она не могла выдать замуж, — так она была заносчива и дерзка, — и все-таки мечтала для нее о сыне Виктора Эммануила.[20]

— Завидный кусочек эта Манджакарубба, — продолжала она, — бесстыдница, все село шлялось под ее окном. «Плохо для чести девицы торчать у окна светлицы», и Ванни Пиццуто приносил ей в подарок фиги, которые он украл у садовника массаро Филиппо, и они ели их вместе в винограднике, под миндальным деревом, он ее там видел. — А Пеппи Назо,[21] мясник, после того как его приревновал кум Марьяно Чингьялента, извозчик, бросил у ее дверей рога всех животных, которых резал, так что говорили, что он ходил чесать язык под окном Манджакаруббы.

Доброжелательная по природе, двоюродная сестра Анна с живостью ей возразила:

— Дон Джаммарья говорит, что осуждать ближнего — смертный грех.

— Дон Джаммарья читал бы лучше проповеди своей сестре, донне Розолине, — ответила Цуппида, — и не позволял бы ей притворяться молоденькой с доном Сильвестре, когда он проходит мимо, или с бригадиром доном Микеле. Она бесится от желания найти мужа, это в ее-то годы и с ее-то телесами, бедняжка!

— На все божья воля! — заключила двоюродная сестра Анна. — Когда умер мой муж, Рокко был не больше этой прялки, а сестрички были все меньше его. А разве я упала духом из-за этого? К горю привыкнешь, а потом дети помогают в работе. Мои дочки будут поступать, как я, и; пока на прачечных мостках есть камни, у нас будет на что жить. Посмотрите на Нунциату. Она сейчас умнее старушки и подымает малышей, точно это ее ребята.

— А где Нунциата, что ее не видно? — спросила Длинная у кучки оборванных шалунов, которые хныкали на пороге домишка напротив и хором подняли громкий крик при упоминании о сестре.

— Я видела ее на скалах, она связывала две ноши дрока и с ней был ваш сын Алессио, — ответила двоюродная сестра Анна.

Малыши замолчали, прислушиваясь, и потом снова запищали все разом, а старший из них, сидевший на большом камне, ответил минутку спустя:

— Не знаю, где.

Все соседки выползли, точно улитки во время дождя, и вдоль улички, от одной двери к другой, все время слышна была неумолкавшая болтовня. Открыто, было даже окно кума Альфио Моска, у которого повозка с ослом, и из этого окна клубом вырывался дым от горевшего дрока. Мена встала из-за станка и тоже вышла на галлерейку.

— О, Святая Агата! — воскликнули соседки; и все ее радостно приветствовали.

— Вы не подумываете выдать замуж вашу Мену? — вполголоса спросила Цуппида куму Маруццу. — Ведь на пасху ей уже исполнится восемнадцать, я это знаю, потому что она родилась в год землетрясения, как и моя дочь Барбара. Кто захочет взять мою дочь Барбару, должен сперва понравиться мне.

В это время на улице послышался шорох веток и появились Алесси и Нунциата, не видные из-за связок дрока, так они были малы.

— О! Нунциата! — воскликнули соседки. — И тебе не страшно было в такой час на скалах?

— Я тоже там был, — ответил Алесси.

— Я задержалась на прачечном плоту с кумой Анной, а потом у меня не было дров для печи.

Девчурка развела огонь и быстро-быстро принялась приготовлять все для ужина, между тем как братишки ходили за ней по пятам, как цыплята за курицей. Алесси скинул свою ношу и серьезный-серьезный, заложив руки в карманы, глядел из-за дверей.

— Нунциата! — позвала ее с галлерейки Мена, — когда поставишь горшок, приди сюда на минутку.

Нунциата оставила Алесси сторожить очаг и побежала присесть на перила галлерейки, рядом со Святой Агатой, чтобы тоже насладиться отдыхом, рука об руку с подругой.

— Кум Альфио Моска варит бобы, — заметила немного спустя Нунциата.

— Он, как и ты, бедняжка: у вас дома нет никого, кто приготовил бы вам вечером похлебку, когда вы возвращаетесь усталые.

— Да, это верно, он и стряпать умеет, и сам стирает себе, и рубаху штопает, — Нунциата знала все, что делал сосед Альфио, а дом его был известен ей, как собственная ладонь; — сейчас, говорила она, — он идет за дровами; теперь он обряжает осла — и виден был свет во дворе и под навесом. Святая Агата смеялась, а Нунциата говорила, что куму Альфио нехватает только юбки, чтобы быть настоящей женщиной.

— И вот, когда он женится, — сказала в заключение Мена, — жена его будет разъезжать в повозке с ослом, а он будет оставаться дома и растить детей.

Матери, собравшись на улице в кружок, тоже рассуждали про Альфио Моска; даже Оса клялась, что не хотела бы его в мужья, — говорила Цуппида, — потому что у Осы есть ее хороший кусочек земли, а если бы хотела выйти замуж, то не взяла бы мужа, у которого нет ничего, кроме повозки с ослом: «повозка — гроб», говорит пословица. Она, — хитрющая, приглядела себе своего дядюшку Деревянного Колокола.

Девушки, с своей стороны, принимали сторону Моска против этой гадкой Осищи; у Нунциаты же стало тяжело на сердце от презрения, с которым говорили про кума Альфио только потому, что он был беден и не имел никого на свете, и она вдруг сказала Мене:

— Будь я большой, я бы пошла за него замуж, если бы меня выдали.

Мена тоже хотела что-то сказать, но вдруг переменила разговор.

— Ты пойдешь в город в день поминовения усопших?

— Нет, не пойду, потому что не могу оставить дом.

— Мы пойдем, если торговля лупинами будет удачна; дедушка сказал.

Потом, подумав немного, добавила:

— Кум Альфио тоже собирается продавать там свои орехи.

Они обе замолчали, думая о празднике в честь усопших, где кум Альфио собирается продавать свои орехи.

— Дядюшка Крочифиссо, со своим видом Пеппинино, засунет себе Осу в карман, — оказала двоюродная сестра Анна.

— Да она только этого и хочет, — выпалила Цуппида. — Осе ничего другого и не надо, только бы ой положил ее себе в карман. Она вечно у него в доме, точно кошка; видишь ли, она все ему таскает вкусные кусочки, а старик не отказывается, тем более, что это ему ничего не стоит. Она откармливает его, как борова, когда его готовят к празднику. Поверьте мне, что Оса хочет очутиться у него в кармане.

Каждая твердила свое про дядюшку Крочифиссо, который вечно хныкал и скорбел, как Христос среди разбойников, а между тем деньги загребал лопатой, и однажды Цуппида, когда старик был болен, видела у него под кроватью большущий сундук.

У Длинной ныло под ложечкой от одной мысли о долге в сорок унций за лупины и она переменила разговор, потому что уши слышат и в темноте, и было слышно, как дядюшка Крочифиссо проходил по площади, совсем рядом, разговаривая с доном Джаммарья, так что Цуппида перестала злословить о нем, чтобы поздороваться.

Дон Сильвестро смеялся и клохтал как курица, и эта манера смеяться раздражала аптекаря, который кстати никогда не отличался терпением и предоставлял его ослам, да еще тем, кто не желал снова делать революцию.

— Ну, да, терпения у вас никогда не было, потому что вы не знали бы, куда его девать! — кричал ему дон Джаммарья, и дон Франко, который был крошечного роста, приходил в бешенство и провожал священника занозистыми словечками, раздававшимися во мраке с одного конца площади до другого. Деревянный Колокол, которого ничем нельзя было пронять, пожимал плечами и повторял, что это его не касается и что он занимается своими делами.

— А Братство Доброй Кончины, в которое никто больше не вносит ни гроша, это не ваше дело!? — говорил ему дон Джаммарья. — Когда нужно раскошелиться, люди превращаются в шайку протестантов, хуже аптекаря, и предоставляют вам управлять кассой Братства, чтобы у вас там могли плясать мыши. Это настоящее свинство!

Дон Франко из своей лавки смеялся им вслед громко и язвительно, стараясь подражать смеху дона Сильвестро, что приводило людей в бешенство. Но аптекарь был таких же убеждений, как и они, это было известно, и дон Джаммарья кричал с площади:

— Вы бы нашли денег, если бы дело касалось школ или фонарей!

Аптекарь замолчал, потому что в окне показалась его жена; а дядюшка Крочифиссо, когда отошел достаточно далеко, уже не боялся, что его услышит дон Сильвестро, секретарь, который клал себе в карман еще и грошевое жалованье учителя низшей школы:

— Меня это не касается, — повторял он, — но в мое время не было ни столько фонарей, ни столько школ; осла не заставляли пить насильно, и жилось лучше.

— В школе-то вы не были, а дела свои обделывать умеете!

— И катехизис свой знаю, — добавил дядюшка Крочифиссо, чтобы не остаться в долгу.

В пылу спора дон Джаммарья сбился с тропинки, по которой пересек бы площадь я с закрытыми глазами, едва не сломал себе шеи и, прости господи, не удержался от крепкого словца:

— Да зажгли бы они по крайней мере свои фонари!

— В наши дни нужно заниматься своими делами, — заключил дядюшка Крочифиссо.

Дон Джаммарья теребил его за рукав куртки, чтобы среди площади, в темноте, посплетничать про того и про другого: про ламповщика, воровавшего масло, про дона Сильвестро, закрывавшего один глаз, и про синдика «Джуфа»,[22] позволявшего водить себя за нос. Мастер Чирино, с тех пор как стал коммунальным служащим, исполняет обязанности понамаря, как Иуда, и звонит к службе, когда ему уж совсем нечего делать, и вино для обедни покупает такое, какое пил на кресте распятый Христос, а ото уж просто святотатство!

Деревянный Колокол по привычке все время в знак согласия кивал головой, хотя они и не видели друг друга, и дон Джаммарья, точно всем по очереди делая смотр, говорил:

— Этот — вор... тот — мошенник... а вот этот — якобинец. Вы послушайте Пьедипапера, когда он рассуждает с хозяином Малаволья и с хозяином Чиполла! Он из той же шайки, бунтовщик, с этой своей вывернутой ногой.

И когда он видел его идущим, прихрамывая, по площади, он делал большой крюк и следил за ним подозрительным взглядом, чтобы докопаться, что он задумал этой походкой.

— У него нога дьявола! — бормотал он.

Дядюшка Крочифиссо пожимал плечами и снова повторял, что он человек благородный и не хочет вмешиваться.

— Хозяин Чиполла тоже дурак, хвастун. Позволяет Пьедипапера себя обманывать!.. И даже хозяин ’Нтони и тот попадется! Всего можно ждать в наши дни!

Благородный человек — тот занимается своими делами, — повторял дядюшка Крочифиссо.

Зато кум Тино, восседая, как президент, на церковных ступенях, болтал языком:

— Вы меня послушайте, до революции все было иначе! Теперь рыбы попорчены, уверяю вас!

Нет, анчоусы чувствуют северо-восточный ветер за двадцать четыре часа, продолжал хозяин ’Нтони. — Так было всегда; анчоус — рыба, которая поумнее тунца. Теперь по ту сторону Капо дей Мулини мелкой сетью их выметаешь из моря за один раз.

Я вам скажу, почему это! — подхватил кум Фортунато. — Это из-за проклятых пароходов, которые бегают туда и сюда и будоражат воду колесами. Что вы хотите, рыбы пугаются и больше не показываются. Вот это почему!

Сын Совы слушал, разинув рот и почесывая голову.

Вот так славно! — сказал он потом. — По-вашему выходит, что рыб не было бы больше ни в Сиракузах ни в Мессине, где бегают пароходы. А их, наоборот, привозят оттуда по железной дороге центнерами.

Да замолчите ли вы, наконец! — рассердившись, воскликнул хозяин Чиполла. — Я умываю руки, и мне до этого нет никакого дела, раз меня кормят мой участки и виноградники.

Пьедипапера дал сыну Совы подзатыльник, чтобы научить его вежливости:

Скотина! Молчи, когда говорят старшие.

Мальчишка убежал с громким криком, ударяя себя кулаками по голове, потому что все считают его дурачком, раз он сын Совы. А хозяин ’Нтони, подняв нос кверху и втягивая воздух, заметил:

— Если северо-западный ветер не начнется до полуночи, «Благодать» успеет обогнуть Капо[23].

С высоты колокольни медленно, медленно падали звучные удары колокола.

— Час ночи! — заметил хозяин Чиполла.

Хозяин ’Нтони перекрестился и ответил:

— Отдых живым и покой мертвым.

— У дона Джаммарья сегодня на ужин жареная вермишель, — заметил Пьедипапера, нюхая воздух у окна приходского дома.

Дон Джаммарья, проходя мимо по направлению к дому, поздоровался и с Пьедипапера, потому что в наше время надо дружить и с этими пройдохами; а кум Тино, у которого все еще текли изо рта слюнки, закричал ему вслед:

— А! нынче у вас жареная вермишель, дон Джаммарья!

— Слышите, им дело даже до того, что я ем! — бормотал сквозь зубы дон Джаммарья: — шпионят за божьими слугами, чтобы считать у них во рту куски! Все из ненависти к церкви! — и столкнулся нос к носу с доном Микеле, бригадиром таможенной стражи, который расхаживал вокруг с пистолетом на животе и с заправленными в сапоги брюками, в поисках контрабандистов. — Этим вот они не ставят ;на счет то, что они съедают.

— Эти мне по душе! — отозвался Деревянный Колокол. — Эти вот, которые охраняют имущество честных людей, мне по душе.

— Если его науськать хорошенько, так и он будет в той же компании, — говорил про себя дон Джаммарья, стучась у своих дверей. — Все они одна шайка разбойников, — продолжал он ворчать с дверным молоточком в руке, следя подозрительным взглядом за бригадиром, который исчезал во мраке по направлению к трактиру, и раздумывая, почему это дон Микеле именно к трактиру идет оберегать интересы честных людей.

Однако кум Тино-то знал, почему дон Микеле шел оберегать интересы честных людей к трактиру, потому что он сам проводил ночи тут, вблизи, в засаде за вязом, чтобы разоблачить его; и обычно говорил:

— Он ходит туда тайком беседовать с дядюшкой Санторо, отцом Святоши. Те, кто ест королевский хлеб, все должны быть сыщиками и знать дела каждого и в Трецце и повсюду, а дядюшка Санторо, хоть и слепой, так что на крыльце трактира похож на нетопыря при солнце, знает все, что делается на селе, и только по одной походке мог бы назвать каждого по имени. Он не скучает в одиночестве, когда массаро Филиппо приходит к Святоше читать молитвы, и как сторож — настоящее сокровище, лучше, чем если бы он был зрячим и они завязывали бы ему глаза платочком.

Маруцца, услышав, что пробил час ночи, быстро-быстро вернулась домой, чтобы накрыть на стол; кумушки понемногу разошлись, и так как вся округа начинала засыпать, было слышно, как совсем близко, в конце улички, море сонно дышало, начиная по временам пыхтеть, точно переворачиваясь с боку на бок в кровати. Только там, внизу, в трактире, где виднелся красный огонек, продолжался шум и слышался громкий голос Рокко Спату, который пьянствовал каждый день.

— Сердце кума Рокко радуется, — спустя некоторое время из своего окошка сказал Альфию Моска, хотя казалось, что вокруг нет больше никого.

— О, вы еще тут, кум Альфио! — отозвалась Мена, остававшаяся в ожидании деда на галлерейке.

— Да. я здесь, кума Мена: сижу я тут и ем похлебку, потому что, когда я всех вас вижу за столом, при свете, мне кажется, что я уж не так одинок, а то и аппетит-то пропадает.

— А ваше сердце не спокойно?

— Э, многое нужно, чтобы сердце было на месте!

Мена ничего не ответила, и после недолгого молчания кум Альфио добавил:

— Завтра еду в город за солью.

— А потом вы поедете на поминовение усопших? — спросила Мена.