Уиллард и его боулинговые трофеи

«Удел Любви – безумия и битвы».

Анакреонт[1]. Греческая антология

«Эта земля обречена на насилие».

Сенатор Фрэнк Чёрч[2], демократ, штат Айдахо

Греческая антология

Констанс неуклюже перевернулась на кровати, чтобы посмотреть, как он выходит из комнаты.

«Я весь день об этом думал, – сказал Боб. – Я хочу, чтобы ты…– его голос удалялся вместе с ним, – ...послушала», – по коридору в другую комнату.

Она лежала неуклюже в ожидании его возвращения. Думала, что он вышел совсем ненадолго, но его не было почти десять минут.

Воздух в спальне был тёплым и неподвижным. Стоял необычно тёплый для Сан-Франциско[3] сентябрьский вечер, но окно было закрыто, а жалюзи опущены.

Так было нужно.

Он не может найти книгу, подумала она.

Он вечно всё терял. Вот уже долгие месяцы у него были проблемы с тем, чтобы хоть что-нибудь сделать правильно. Это печалило её, потому что она его любила.

Она вздохнула, что вышло несколько приглушённо из-за носового платка, неплотно затыкавшего её рот. При желании она могла бы легко вытолкнуть платок изо рта языком.

У Боба теперь ничего не получалось.

Даже заткнуть её как следует.

Но, конечно, руки он связал слишком туго, а ноги – слишком слабо, и она снова вздохнула приглушённо, ожидая, когда он найдёт книгу, которую потерял, что стало теперь обыкновенным во всём, чем бы он ни занимался.

Он не всегда был таким, и она чувствовала себя виноватой в этом, потому что думала, что отчасти из-за её ошибки у него появились бородавки, а когда появились бородавки, всё это и началось. Лампе, свисавшей с потолка, следовало быть стоваттной, но лампа была на двести ватт. Его работа. Она не любила столько света. Он – любил.

Наконец он вернулся в комнату с книгой, и Констанс вытолкнула кляп изо рта и сказала: «Рукам слишком тесно».

«О», – сказал он, опустив на неё взгляд с книги в своей руке, открытой на определённой странице, которую он как раз собирался зачитать вслух.

Он положил на кровать книгу, всё ещё открытую на странице, которую он собирался прочесть. Сел рядом с Констанс, и она неуклюже перевернулась на живот, чтобы он смог добраться до узла на верёвке. На ней совсем не было одежды, а тело её было красивым.

Он перевязал её руки, чтобы было не так туго, но всё же достаточно туго, чтобы она не могла их освободить.

«Перевяжи мне ноги, – сказала она. – Им слишком свободно».

Если он собирается стать садистом-любителем, подумала она, надо ещё постараться, чтобы это у него получалось, как следует.

Он очень её разочаровывал. Она была перфекционисткой во всём, что делала, и её очень раздражала его новоприобретённая некомпетентность.

Все те месяцы, что длилась его карьера садиста-любителя, она думала: всякий сможет связать и вставить кляп кому угодно, почему у него не выходит?

Почему он не способен ничего сделать правильно, заливает растения, и вещи падают из его рук, и он вечно спотыкается, и разбивает вещи, и забывает, о чём говорит, посередине почти половины разговоров, но, думаю, это не имеет особого значения, потому что он всё равно не говорит ничего интересного, и это продолжается месяцами, с тех пор, как она одарила его бородавками, но разве она сама от них не страдала, не ходила столько раз к доктору, пока бородавки не выжгли из вагины электрической иглой, не возвращалась потом домой на автобусе, сдерживая слёзы в одиноком движущемся скопище беззвучных странников? … о боже… что ж… мы могли бы умереть. Может быть, это лучше смерти. Наверно. Я не знаю.

Закончив заново связывать ей ноги, он собирался поднять книгу, которую раньше хотел почитать. Потом он заметил, что кляп выпал изо рта Констанс. Он снова отложил книгу и наклонился к ней. Она знала, чего он хочет и что будет делать.

Она открыла рот как можно шире.

Внезапно он занервничал. Иногда, затыкая рот, он толкал большим пальцем часть кляпа в её нижнюю губу, и когда кляп входил, рту было больно, и она очень злилась на него и ругалась: «УБЛЮДОК!» Когда кляп оказывался во рту, ругань делалась невнятной, нечленораздельной, но он знал, что она говорит, и из-за этого ему всегда становилось плохо, и иногда он краснел, а уши его горели от смущения.

Она сердито смотрела на него своими красивыми зелёными глазами. Он отворачивался и ждал, пока она остынет.

Ему не нравилось проявлять некомпетентность, но тут уж ничего нельзя было поделать. Это продолжалось месяцами и также не добавляло ему приятных ощущений.

По тому, насколько широко она открыла рот, он догадывался, что следует лучше контролировать свои нервы, и не сделать ей больно, засовывая кляп обратно.

Рот у неё был изящный, язык скульптурный, розовый. Кляп стал уже очень влажным от её слюны. Боб осторожно поместил его обратно в рот, следя за тем, чтобы не повредить ей своим большим пальцем. Поработал указательным, чтобы кляп проник во все закоулки рта.

Она лежала на животе, с руками, связанными за спиной и лежащими прямо над её задом. Голова была запрокинута назад, так, чтобы ему было легче вставлять кляп.

Они делали это много раз.

Комната освещалась слишком ярким светом. У Констанс были длинные светлые волосы. Уголок кляпа торчал между её зубов. Боб очень осторожно подоткнул этот уголок. Потом как следует пихнул кляп пальцем вглубь рта, чтобы сделать её язык совершенно неподвижным, неспособным на то, чтобы вытолкнуть кляп наружу.

Он очень нервничал и старался держать себя в руках, потому что не хотел навредить, но при этом хотел плотно загнать кляп ей в рот.

Она застонала в кляп, когда он принялся запихивать его пальцем на место. Она внезапно поводила головой из стороны в сторону, как бы спасаясь от пальца, который толкал кляп за язык.

Ещё несколько секунд он продолжал толкать, а потом понял, что кляп на месте и она не сможет выпихнуть его языком.

Где-то раз из десяти он успешно затыкал её. Просто всё как-то не складывалось. Боб знал, что его промахи раздражают её, но что ещё он мог поделать?

Вся его жизнь была грязной, болезненной бестолковицей.

Одно время он использовал клейкую ленту. Лента всегда успешно её затыкала, но Констанс не нравилось, что лента делает больно, когда он срывает её. Даже когда он отрывал её очень медленно, она вызывала адскую боль, так что ленте пришлось уйти.

«Нет», – сказала Констанс о ленте, и он понял, что это – нет. Она никогда раньше не говорила «нет», так что он перестал использовать ленту.

Боб вынул палец из её рта и погладил Констанс по щеке. Она расслабила голову. Он погладил её волосы. Она беззвучно уставилась на него. У неё, правда, были очень красивые глаза. Все всегда говорили ей об этом. Она неуклюже поползла и вскарабкалась на него. Это было сложно, но её голова оказалась на его коленях, и она смотрела на него. Её волосы стекали с его коленей, как светлая вода.

Она, правда, его любила.

Вот почему всё было так плохо.

«Всё в порядке, можешь дышать?» – сказал он.

Она медленно кивнула, мол, всё в порядке, дышать можно.

«От кляпа не больно?»

Она медленно покачала головой, мол, от кляпа не больно.

«Хочешь послушать, что я сегодня прочитал?»

Она медленно кивнула, мол, хочется послушать, что он сегодня прочитал.

Он поднял книгу.

Это была очень старая книга.

Он прочёл ей: «„О Нищета, неодолимая, мучительная хворь, с сестрой своей, Беспомощностью, ты людей великих поражаешь…“»

Она уставилась на него.

«Это Алкей[4], из греческой антологии, – сказал он. – Это было написано больше двух тысяч лет тому назад».

...О боже, подумала она и приложила немало усилий, чтобы не заплакать, потому что знала – если она начнёт плакать, ему станет ещё хуже, а он и так уже давно чувствует себя довольно плохо.

«История О»[5]

Четвёрторазрядный театр садизма и отчаяния Констанс и Боба начался довольно просто. Сперва она заполучила бородавки. Это были венерические бородавки внутри её вагины.

У неё случилась пьяная любовная интрижка на одну ночь с адвокатом средних лет, прочитавшим её книгу. Она была двадцатитрёхлетняя романистка-неудачница, а он сказал ей, что ему понравилась её книга, а она чувствовала себя очень плохо из-за того, что книга, несмотря на успех у критиков, не продавалась, и ей пришлось вернуться на работу.

И она легла в постель с адвокатом и заполучила в свою вагину бородавки.

Они выглядели как отвратительный пучок кошмарных грибов. Их пришлось выжигать электрической иглой: одна неприятность за другой.

Обнаружив у себя бородавки, она сказала Бобу, что их браку конец. Она была так расстроена. Она думала, что жить дальше нет смысла.

«Пожалуйста... – сказала она. – Я не могу больше жить с тобой. Я так ужасно поступила».

«Ни за что», – сказал ей Боб, и хотя и знал об её интрижке, великодушно и суперэффективно обо всём позаботился, как он умел делать… тогда.

Два месяца у них не могло быть нормальной половой жизни, потому что именно столько заняло выжигание бородавок из вагины, и иногда, вернувшись домой со встречи с доктором и его электрической иглой, Констанс просто садилась и начинала плакать.

Боб утешал её, заботился о том, чтобы она почувствовала себя лучше, гладил волосы, обнимал, нежно говорил ей: «Ты моя женщина. Я люблю тебя. Скоро всё это кончится», – пока она не переставала плакать.

Из-за того, что им было отказано в доступе к традиционной половой жизни (венерические бородавки вызывал заразный вирус, передававшийся при сношении), нужно было делать что-то другое, что они и делали.

Им, и правда, нравилось сношаться друг с другом. Боб обожал, как его пенис умещается внутри вагины Констанс, да и она тоже это любила. Они шутили об эротическом водопроводе. Оба они были подвижниками традиционного секса.

Однажды кто-то одолжил Бобу экземпляр «Истории О», и он её прочёл. Это готический садомазохистский роман, от которого он завёлся, потому что подумал, что это так странно. Когда Боб читал его, у него была частичная эрекция.

Покончив с книгой, он дал её почитать Констанс, потому что ей было любопытно. «О чём там?» – спросила она.

Она прочитала и тоже как-то завелась.

«Она такая сексуальная», – сказала Констанс.

Через неделю после того, как оба закончили читать книгу, как-то вечером они были пьяные и устраивали сексуальные игры в своей особой манере, потому что обычный половой акт им запрещался.

Как правило, она ему дрочила или орально с ним спаривалась, а он очень тщательно, словно ограняя бриллиант, клиторально мастурбировал её, пока она не кончала. Он был достоин работы в «Тиффани»[6].

Они лежали в постели, пьяные, когда он сказал: «Почему бы нам не сыграть в «Историю О»?»

«Ладно, – сказала, улыбаясь, Констанс. – Какая из ролей моя?»

Игра в «Историю О»

Они испытали море удовольствия, играя в «Историю О» в первый раз. Констанс нашла шарфы, чтобы было чем её связать, и большой шёлковый платок, чтобы было чем её заткнуть. Боб завязал узел посередине платка, как он видел по телевизору и в кино, поместил узел между зубов Констанс и крепко затянул концы платка у неё на затылке, так что из-за узла рот не закрывался.

Её руки были связаны за спиной.

Она очень тяжело дышала. Её никогда прежде не связывали и не затыкали. Он ласкал её груди и бёдра. Ей нравилось чувство беспомощности и удовольствия.

Затем он очень нежно отхлестал её ремнём, и она довольно стонала в кляп. Когда всё это происходило, он ещё был в одежде. Она лежала голая на кровати.

Немного погодя он разделся и прилёг к ней на кровать. Она тёрлась об него, непрерывно стеная в кляп. Она была очень возбуждена. Он ювелирно положил палец на клитор, избегая прикосновений к выжженным бородавочным местам, чтобы не сделать ей больно.

Ему не хотелось сделать ей больно.

Боб перекатил Констанс спиной к себе и направил её связанные руки к своему пенису, его левая рука касалась её клитора, а правая ласкала правую грудь, которая была весьма красивой, не слишком маленькой и не слишком большой, с маленьким розовым соском.

Констанс неуклюже и прекрасно подрочила ему, пока он мастурбировал её осторожно и прекрасно, и они кончили почти одновременно.

В их телах бушевал апокалипсис огня, удовольствия и краткосрочного извращения.

Бородавки

Когда в вагине Констанс обнаружились бородавки, Боб поискал их у себя, но на его пенисе никаких бородавок не оказалось.

Венерические бородавки передаются вирусом при половом сношении, но лишь малый процент из тех, кто вступил в контакт с вирусом, действительно приобретает их, так что некоторые люди носят вирус и не имеют бородавок, а некоторые другие вступают в контакт с вирусом и не получают их.

Их отсутствие было для Боба большим облегчением. Прошли недели, а бородавки на его пенисе не появились, и они с Констанс посчитали, что он их не заполучил, но потом однажды ночью, когда она уже почти очистилась от них, он мочился и обнаружил, что бородавки есть внутри пениса.

Ему никогда не приходило в голову заглянуть внутрь пениса, в уретру. Бородавки были словно зловещий островок розовых слизистых роз. Боб не мог этому поверить. Стоял, выпучившись на бородавки в своём пенисе. Думал, что его вот-вот стошнит.

Он уже давно закончил мочиться и стоял неподвижно над унитазом, выпучившись на пенис.

Затем он засунул его обратно в штаны, как если бы укладывал в трусы щупальце мёртвого осьминога, и спустил воду.