Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Рассказы - Николай Эдуардович Гейнце на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

— Надо и тебе приучаться к хозяйству, — заметил он, — я становлюсь стар; мне необходим помощник.

Он помнит и теперь, с каким восторгом согласился он исполнить волю отца, окружавшего его и любимую им девушку нежным вниманием.

Мысль о разлуке с нею кольнула его в сердце, но он пересилил себя.

Через день, простившись с невестой, он укатил на берега красавицы Волги.

— Возвращайся к третьему сентября, — сказал ему отец, обнимая на прощание.

Приехав в имение, он деятельно принялся за дела, но вдруг какое-то странное предчувствие близкого горя стало томить его.

Он начал рваться туда, в Москву, с какою-то неудержимою силой; наконец не выдержал, бросил все и помчался назад.

Живо и ясно, как-будто это было вчера, несмотря на то, что уже прошло более пяти лет, представился умирающему этот роковой момент приезда в Москву, представился во всех его мельчайших, потрясающих подробностях.

Было около шести часов вечера первого сентября. Стояла прекрасная, совсем еще летняя погода: в воздухе было жарко, и густая едкая пыль застилала московские улицы. Вот он миновал Пречистенский бульвар, площадь Пречистенских ворот и повернул на Остоженку, где жили Стоцкие, а в одном из прилегающих к ней переулков была и его холостая квартирка.

Надо было проехать мимо дома, где жила она, его Таня. Вот и их квартирка в двухэтажном домике. Но что это такое? У подъезда толпится народ, стоит несколько экипажей, а впереди парадная карета, запряженная шестеркой.

Он помнит, помнит как сейчас, что что-то больно, невыносимо больно резнуло его по сердцу.

Выражение смертельного ужаса отразилось и теперь на лице варнака.

— Стой! — крикнул он кучеру и стремительно выпрыгнул из экипажа. Из расстегнувшейся от быстрого движения клеенчатой кобуры выпал револьвер и со звоном упал на мостовую.

Какой-то мальчишка из окружающей крыльцо толпы поднял его и подал ему.

Он машинально сунул его в карман пальто.

Торопливо поднялся он на три знакомые ему каменные ступени крыльца и нервно дернул за медную ручку колокольчика.

Ему отворила дверь Настя, горничная Стоцких.

Отворила как-то странно, дико посмотрела на него, что-то вскрикнула и быстро убежала в комнаты.

Он не разобрал, что она крикнула: была ли это фраза или просто бессвязный крик.

Он потом несколько раз старался припомнить этот крик и решить этот вопрос, но безуспешно.

И теперь его мысль остановилась на том же самом.

«Нет, это просто был крик, крик испуга, неожиданности, предчувствия катастрофы, но не фраза», — решил он теперь и снова сосредоточился на воспоминании, отвлеченный невольно от них этим размышлением.

Первую фразу, связную, полную, совершенно отчетливую фразу, услыхал он в гостиной Стоцких, куда прошел не раздеваясь, как был: в пальто и даже в шляпе.

Он отчетливо помнит и теперь, что чувствовал тогда, что ему надобно снять шляпу, что в шляпе войти в комнату неприлично, но ему не только не хотелось, он просто не мог вынуть из кармана правую руку. В левой же он держал зонтик, хороший зонтик, шелковый, с ручкой из слоновой кости и его инициалами: А. Б. — Александр Бартенев.

Он, как теперь, видит перед собой этот зонтик.

Но чем же была занята его правая рука?

Он начинает припоминать. Да, он помнит. Когда Настя вскрикнула, ему вдруг стало как-то безотчетно страшно. Он опустил руку в карман пальто и ощупал положенный им туда револьвер. Он судорожно ухватился за него и чем крепче держал его, тем сильнее сознавал какую-то несомненную, но смутно представлявшуюся ему опасность. Оторвать руку от револьвера, чтобы снять шляпу, он был не в силах.

Вот почему вошел он в гостиную в шляпе.

Зала и гостиная были пусты. Рядом, в столовой, слышались голоса, гремели посудой, видимо, пили чай.

Оттуда-то и донеслась до него эта первая, связная, полная, совершенно отчетливая фраза. Говорил чей-то резкий мужской голос:

— Нельзя ли поторопить невесту? Михаил Петрович уже с полчаса, как дожидается в церкви.

Михаилом Петровичем звали его отца.

Он услыхал эту фразу, едва переступив порог гостиной.

Почти в тот же момент отворились двери, противоположные тем, которые вели в столовую, — двери, ведущие в ее комнату, в комнату его Тани, и в них появилась она, в парижском подвенечном платье, окруженная подругами, свежая, сияющая, довольная, с флер д'оранжем на голове и на груди, с великолепным из крупных бриллиантов фермуаром на белоснежной шейке, с огромными солитерами в миниатюрных розовых ушках.

Бриллианты горели всеми цветами радуги сквозь густую подвенечную вуаль, окутавшую всю ее фигуру.

— Вот и я готова! — весело начала она по адресу матери и отца, вышедших из столовой в сопровождении гостей. Но вдруг голос ее в конце фразы оборвался.

Она увидала его.

Наступила на секунду роковая тишина.

Он сделал к ней несколько шагов.

Она стояла, как бы застывшая.

Он несколько мгновений любовался этим дивным видением, казалось, спустившимся на землю в светлых, лучезарных облаках.

Вдруг мелькнул огонь, раздался выстрел, затем неистовый крик.

Чудный призрак заколыхался, и на окружающих его белых облаках появилось красное кровавое пятно.

Потом вдруг все окрасилось кровью.

Далее он ничего не помнит.

Очнулся он в тюрьме.

Началось следствие.

Он не желал отвечать ни на какие вопросы.

— Вы говорите, что я убил ее… Я вам верю и очень рад! — твердил он следователю.

Большего от него не добились.

Его освидетельствовали, но он так разумно и толково давал ответы на все вопросы, не касавшиеся события первого сентября, что врачи признали его психически здоровым.

Дело поступило в суд.

Он отказался иметь заступника.

После картинной речи обвинителя его спросили, что он может сказать.

— Они говорят, что я убил ее. Я им верю и очень рад! — сказал он присяжным.

Присяжные нашли его виновным.

Суд осудил его в каторгу.

Он помнит все это, но помнит как-то смутно, как будто та кровавая пелена, которая появилась перед его глазами в гостиной Стоцких и которая нет-нет, да и застилает их и теперь, мешает ему ясно воспроизводить в уме впечатления последующих событий. Да и самые эти события, кроме одного, о котором он и теперь не может вспомнить без ужаса, представляются ему какими-то мелкими, ничтожными.

Какой-то туман покрыл всю его жизнь, да и он чувствует, что относился к этой жизни как-то безразлично. Ничто не волновало его, ничто не привлекало его внимания: он шел, куда его вели, делал, что ему говорили. Какая-то апатия, какое-то равнодушие стали неизменным настроением его души.

«Будь, что будет!» — мелькало в его уме, и эта фраза стала его жизненным девизом.

Тюрьма, следствие, суд, путь в Сибирь по этапам, каторга — все восстает перед ним, окутанным каким-то густым флером.

Одно впечатление вынес он из пережитых им долгих пяти лет, одно ощущение осталось в нем — это ощущение чисто физической усталости.

Вот он лежит теперь один среди пустынной тайги. Он чувствует, что доживает последние минуты, но он доволен, доволен лишь тем, что может лежать и не шевелиться. Пошевельнуться теперь представляется ему страшнее, нежели умереть.

«Умереть! — мелькает в его уме. — Что такое смерть? Покой!»

Его-то он и ищет…

Он приветствует приближение этого покоя довольною улыбкой.

Костер трещит, потухая. Надо подложить топлива, иначе рискует замерзнуть или быть заживо съеденным зверями.

«Пусть тухнет, лишь бы не пошевельнуться!» — проносится в его уме.

Зачем он бежал? Да, он помнит: он сидел в одной камере с двумя товарищами; они собрались бежать и взяли его. Надо было, чтобы не осталось свидетеля их бегства. Они сказали ему, что возьмут его — он согласился. Куда? Зачем? Он не знал.

Зачем? Он теперь понял. Для того, чтобы лежать здесь и не шевелиться. Там, в тюрьме, подымали на работу, там нельзя было лежать целый день. Это ему надоело, покой соблазнил его, и он бежал.

Они пошли; шли долго, запасы вышли, товарищи стали спешить, а он, — он устал… и лег.

Они развели около него костер и пошли за припасами, обещали вернуться, велели поддерживать огонь.

«Не надо, счастливый им путь, только бы не шевелиться. Покой, покой прежде всего!»

Лицо варнака дышало выражением этого наслаждения — безусловным покоем.

Вдруг черты лица его исказились. Казалось, умирающий впал в предсмертную агонию и испытывал невыносимые страдания. Он усиленно и порывисто дышал, как бы от жгучей внутренней боли. Глаза его, черные, выразительные глаза, широко раскрылись, и зрачки, медленно двигаясь в орбитах, видимо, следили за какой-то движущейся точкой.

Образ отца-разлучника несся перед ним в пространстве.

Он различал совершенно ясно только одну голову.

Бледное, как полотно, морщинистое лицо с всклокоченными седыми волосами; глаза, выкатившиеся наружу в предсмертном ужасе; намыленный подбородок и глубоко перерезанное горло.

Он едва узнавал в этом страшном призраке родные черты.

Из подернутого туманом хаоса воспоминаний этих роковых пяти лет ярче других предстал перед ним один страшный, потрясающий эпизод из его тюремно-каторжной жизни.

Он отбывал уже второй год наказания. Один из трех его товарищей по камере — старик, сидевший много лет, умер. С прибытием новой партии на его месте появился другой — хилый, чахоточный, молодой парень. Он недолго и протянул, менее чем через полгода сошел в могилу. Новый сожитель был молчалив и необщителен, и все искоса поглядывал на него. Ему тоже казалось, всматриваясь в него, что он где-то видел это лицо, но где — припомнить, несмотря на деланные им усилия, не мог.

Прошло около двух недель.

Была глубокая ночь. Вдруг сквозь сон ему почудилось, что кто-то крадется к тому месту нар, где он спал. Он старается проснуться. Вот кто-то уже около него. Ему слышно дыхание наклонившегося над ним человека. Он открывает глаза. Перед ним стоит его новый товарищ и как-то блаженно улыбается. Огарок сальной свечки, который он держит в руках, освещает его исхудалое лицо снизу.

Он с недоумением смотрит на подошедшего.

Тот продолжал улыбаться.

— А ведь это я… я порешил вашего папеньку! — шепчет, улыбаясь, он.

— Гаврюшка! — осеняет его мысль.

— Узнали! — радостно произносит арестант, и светлая улыбка еще более расплывается по его лицу.

Перед ним стоял товарищ его детских игр, сын садовника в имении его отца — Гаврюшка.

— Как? Ты?..

— Я же, я! — заспешил Гаврюшка, как-то радостно подтверждая свое преступление.

С его лица не сходила улыбка.

— Но как, когда? — снова шепчет он.

— Служил я в подмастерьях у парикмахера-француза в Москве, на Тверской, в тот год, как папенька ваш приехал женить вас. Заехал он к нам в магазин бриться, признал меня и стал у меня бриться ежедневно. Потрафил, видно, я ему.

Гаврюшка злобно усмехнулся.

— Мастер был я своего дела, не в похвалу себе скажу, первый сорт, потому тятенька меня тому французу на одиннадцатом году, вскоре после воли, на выучку отдал, и не только брить, стричь, завивать и дам причесывать, но даже по-ихнему, по-басурманскому лопотать я отлично выучился и русскую речь ломать начал. Бывало кричу в магазине не иначе как: «Мальшик, чипцы». Многие из посетителей за кровного француза меня принимали, другим же, кто меня знал, в том числе и папеньке вашему, очень это нравилось.

Гаврюшка хрипло, надорванно расхохотался.

— И начал это папенька ваш меня к себе сманивать на службу, значит, в парикмахеры, в деревню. Жалованье назначил большое. Хотя местом я доволен был, да подумал, что у барина все посвободнее будет, — не целый день в магазине торчать. К тому же задумал я тогда жениться на нашей, на деревенской, — все одно к одному. Анютку-то, барин, помните?

Он отрицательно покачал головой.

— Кузьмы скотника дочь, белобрысая такая, все еще у скотного двора в песке копалась, махонькая тогда была еще, не ходила.



Поделиться книгой:

На главную
Назад