Секс в искусстве и в фантастике

Вот анонимное письмо юноши, опубликованное в газете «Комсомольская правда»:

«Это было, когда я учился в 4 классе. У нас во дворе жил один парень. Он учился в 8 классе. Назвать его своим другом я не могу. Но он был мне больше, чем просто товарищ. Однажды нам на глаза попались гомосексуальные порнографические журналы. На меня большого впечатления они не произвели. Я был ещё слишком мал. Но вот моего друга они взбудоражили. Он предложил мне попробовать. Всё произошло как-то быстро. Я не испытал от этого большого удовольствия. Но моему другу понравилось. Он стал меня шантажировать. И я уступал. Было трудно избегать человека, с которым живёшь в одном доме.

Когда я уже учился в 8 классе, он готовился уйти в армию. Он затащил меня к себе в квартиру. Стали пить чай. Он провёл меня по всей квартире и показал, что никого нет. Потом мы зашли в его комнату. Он разделся и заставил раздеться меня. Это было как-то неожиданно: при наших встречах мы никогда не раздевались. Я насторожился, но и видел, что квартира пуста. Пришлось раздеться. Кровать стояла так, что если на неё ляжешь, то не видно входной двери в комнату. И вот, когда я уже лежал под ним и мы совершали половой акт, я почувствовал, что мы не одни в комнате. На стуле сидел и смотрел на нас какой-то парень. Это было страшное унижение.

Серёжа предложил меня этому парню. Мне уже было всё безразлично. Этот парень не отказался. Но именно в тот день я понял, что мне становятся приятными половые сношения с одноимённым полом.

Он сделал из меня женщину. Не в том плане, что я стал как баба. Нет. Я мог также бить в морду своему сверстнику и даже более старшему. Я был физически очень крепок. Занимался атлетизмом. И сейчас занимаюсь. В компании меня все знают как любителя девушек, но об этом чуть ниже. Так вот, этот парень меня поцеловал. Он гладил меня, возбуждал, и я невольно стал возбуждать его. Я почувствовал его главную роль. Я поддался ему, но это было сладостное чувство. В постели я стал женщиной.

Меня начало тянуть к сильным и красивым парням. Это чувство наслаждения меня мучило. Я хотел его повторить. Но как? С кем? К этому времени у меня появились девушки. Но чем чаще и больше я занимался сексом с девчонками, тем больше хотелось мужчину. И я решил пойти на охоту. Всё оказалось легче, чем я думал.

Потом меня призвали в армию. Там было проще. Не надо было искать и уговаривать. Я общался только с теми, кто гарантировал мне тайну.

Так прошли два года. Я вступал в половые связи не только с солдатами, но и с офицерами. Сейчас я уже 2 года, как отслужил, живу дома. Последние полгода вообще никого нет. Есть девушки. Получаю огромное наслаждение от половых контактов с ними. Но постоянно присутствует желание поваляться с каким-нибудь парнем. Возбуждают меня накачанные симпатичные парни. Но я больше не хожу на плешку.

(Без подписи)»

Насколько реальны усилия, предпринимаемые автором письма, в его попытках преодолеть собственное девиантное влечение? Будет ли он в этом удачливее Мориса и Джима? Наконец, насколько прав юноша, объясняя своё пристрастие к мужчинам половым опытом, полученным в детстве?

В отличие от героев Форстера и Видала, он располагает обоими потенциалами полового влечения – гомо– и гетеросексуальным, то есть может вступать в близость как с мужчинами, так и с женщинами. Однако его бисексуальность носит особый характер: гомосексуальный потенциал явно преобладает над гетеросексуальным. Это, в частности, выявляют характерные оговорки юноши. «Последние полгода у меня никого нет»,– заявляет он, проговариваясь, что встречи с девушками служат для него лишь суррогатом половой жизни. Вместе с тем, налицо желание автора письма выдать собственное гомосексуальное влечение за нечто навязанное ему извне, как результат его двухэтапного совращения в детстве. Этим объясняется отказ юноши, вернувшегося из армии, от посещений «плешки» (мест, где ищут партнёров гомосексуалы). В основе подобного поведения лежат понятные мотивы: быть гомосексуалом гораздо более хлопотно и менее престижно, чем утверждаться в роли «бабника».

Уточним, о каких формах гомосексуальности идёт речь в письме.

Доказано существование людей, обладающих исключительно либо гомо-, либо гетеросексуальным потенциалом; бисексуальное поведение им одинаково чуждо. Подобные строгие «ядерные» гомо– или гетеросексуалы находятся на противоположных полюсах шкалы полового поведения, предложенной американским сексологом Альфредом Кинси.

«Ядерный» характер гомосексуальности исключает гетеросексуальное влечение полностью (или почти полностью) у 4 % мужчин. Такие люди с детства испытывают влечение к сверстникам мужского пола или к взрослым мужчинам. Вид чужого члена вызывает у них эрекцию, в то время как женская нагота оставляет равнодушными. Их волнуют запахи мужского тела, особенно полового члена, промежности, спермы.

Транзиторная (преходящая) гомосексуальность ограничена во времени и наблюдается лишь в возрасте так называемой юношескойгиперсексуальности (от латинского слова «гипер» – «чрезмерно»). Заместительная гомосексуальность тоже носит временный характер и практикуется при недоступности половых партнёров противоположного пола, особенно в армии, тюрьме или в иных однополых коллективах.

Следовательно, бисексуальное поведение может иметь различную природу. Истинная бисексуальность, когда гомо– и гетеросексуальный потенциалы полового влечения равны по силе, встречается, как уже говорилось при обсуждении творчества Ле Гуин, не так уж часто. Это особый феномен, в основе которого лежит одинаковая (или почти одинаковая) функциональная активность обоих центров – того, что определяет влечение к женщинам и, того, который определяет влечение к мужчинам. Для подобных людей сексуально привлекательными оказываются абсолютно противоположные качества их избранников и избранниц.

Чаще же всего бисексуальное поведение связано с заместительной или транзиторной гомосексуальностью и вызвано тем, что подростки или молодые люди, лишённые возможности половых контактов с женщинами, вынуждены довольствоваться более доступной для них однополой связью. Иногда, впрочем, речь идёт о противоположном явлении: молодой человек, испытывая влечение к лицам своего пола, стремится подавить гомосексуальное влечение, заменив его гетеросексуальной активностью, более престижной и социально одобряемой.

Сексуальная ориентация Сергея, самого первого партнёра автора письма, была, скорее всего, гетеросексуальной (но не «ядерной»); его гомосексуальная активность носила вначале транзиторный, преходящий, а затем заместительный характер. Как только у подобных молодых людей появляется возможность половой жизни с лицами противоположного пола, они за ненадобностью легко отказываются от однополого влечения.

У автора письма, напротив, заместительным является гетеросексуальное поведение. Скорее всего, перерыв в гомосексуальной практике, которым хвастает анонимный корреспондент, имеет характер временного успеха. Отчасти юноше помогает известная половая универсальность, свойственная молодым людям. В периоде юношеской гиперсексуальности мужчинам легче удовлетворять половой инстинкт заместительными способами, далёкими от истинного характера их половой ориентации и не совпадающими с их сексуальными предпочтениями. По мере выхода из периода юношеской гиперсексуальности, связи с девушками удовлетворяют таких людей всё меньше, половое возбуждение вызывается всё с большим и большим трудом, пока гетеросексуальная жизнь не сводится к минимуму или не прекращается вовсе.

Подведём некоторые итоги. Очевиден известный параллелизм между видом гомосексуальной активности и функцией (а также, как выяснили наблюдения нейробиологов, и строением) нервных центров, определяющих сексуальную ориентацию и половое поведение. Чем в большей мере оно отклоняется от типично мужского или женского, тем ближе оно к «ядерный» гомосексуальности. В полной мере это относится и к другим девиациям – к транссексуализму (идентификации с противоположным полом) или трансвестизму (потребности переодеваться в одежду противоположного пола). Если эти отклонения от полового поведения, присущего лицам со «стандартно» функционирующим мозгом, перечислять по нарастающей степени, то они выстроятся следующим образом: трансвестизм, гомосексуальность, транссексуализм. Те же особенности функции и строения половых центров, которые свойственны автору письма, в гораздо большей степени выражены у Кирилла М., чувствующего себя женщиной, по ошибке природы заключённой в ненавистное тело, снабжённое мужскими гениталиями и лишённое вожделенных грудных желёз и влагалища. Подобное раздвоение привело М. к хирургической смене пола и к появлению на свет Карины.

Исследования многих нейробиологов, в том числе немецкого учёного Гюнтера Дёрнера показали: для включения центра, ответственного за мужское половое поведение, необходимо воздействие на мозг зародыша андрогенов, вырабатываемых зародышевыми яичками. Если в критическом периоде имел место дефицит мужского полового гормона тестостерона, или если животному были введены антагонисты андрогенов (препараты, нейтрализующие их действие), а также, если у него была разрушена группа клеток, образующих мужской половой центр, то при последующем половом созревании самца обнаружится его гомосексуальная ориентация. При этом могут выявляться некоторые атрибуты женского полового поведения. Скажем, пёс, получивший в критическом периоде инъекцию препарата – антагониста мужского полового гормона, по достижении взрослого возраста будет испытывать половое возбуждение не в присутствии самки, а при виде самца. Он будет мочиться не «по-кобелиному» (поднимая заднюю лапу), а «по-сучьи», приседая на обе лапы (эксперименты Нойманна и Штейнбека; на русском языке описание их опытов можно найти у Александра Резникова и в моей книге «Медицинские и социальные проблемы однополого влечения», опубликованной на сайте sexolog-ru.narod.ru).

Если андрогены ввести суке, как это делали Мартинс и Валле, то, повзрослев, она будет мочиться подобно заправскому кобелю. Такие животные, вопреки своему женскому строению тела, проявляют интерес лишь к самкам.

Похоже обстоит дело и с крысами. Если кастрировать новорождённого крысёнка, то с возрастом у него не наступит половое созревание. Если потом вводить ему мужские половые гормоны, то при абсолютно нормальном развитии его полового члена (благодаря введению андрогенов извне), поведение подопытного будет гомосексуальным. Эрекцию у него будет вызывать присутствие другого самца, причём это сопровождается принятием женской позы со специфическим прогибанием спины(лордозом), характерным для рецептивной самки, готовой вступить в половой акт. Одна-единственная инъекция тестостерона может предотвратить такое гомосексуальное поведение (обзор литературы по этому вопросу можно найти в книгах Вундера и Резникова). Разумеется, сделать её надо вовремя – в первый день после рождения крысёнка (крайний срок критического периода половой дифференцировки у крыс).

Характер строения и функции центров, определяющих тип сексуальной ориентации и полового поведения, определяются в ходе половой дифференциации зародышевого мозга. Подобным образом формируются предпосылки полового поведения у самцов и самок всех видов млекопитающих, а также и у людей.

Процесс формирования половых центров головного мозга у человека приурочен ко второму триместру внутриутробной жизни зародыша. Гормоны, воздействуя на мозг в критические сроки внутриутробного развития, определяют тип функционирования его нервных центров на всю жизнь. В периоде полового созревания сексуальная ориентация индивида лишь проявляется, а не формируется на пустом месте под влиянием его исключительно мужского или женского гормонального профиля. Характер сексуальной ориентации не могут изменить ни психологические, ни социальные факторы.

Основным фактором, определяющим у мужчин развитие их будущей девиации (отклонения от гетеросексуального стандарта), является низкий уровень андрогенов, вырабатываемых зародышевыми яичками. Это чаще всего вызывается стрессом, переживаемым будущей матерью во втором триместре беременности. Выраженная андрогенная недостаточность зародыша в дальнейшем приводит к формированию «ядерной» гомосексуальности. Сравнительно умеренный дефицит андрогенов в процессе внутриутробного развития приводит к более мягким формам девиации, когда возможно бисексуальное поведение мужчины. Именно таким механизмом и объясняется поведение автора письма, опубликованного в газете (хотя он, разумеется, по своей природе ближе к «ядерным» гомосексуалам).

К подавлению функции зародышевого гипофиза (и, следовательно, к понижению функции зародышевых яичек) может привести, например, приём будущей матерью женских половых гормонов (в частности, с целью сохранения беременности) и определённых медикаментов (резерпина, снотворных, нейролептиков). Прямое отношение к развитию у потомства гомосексуальности имеют многие заболевания беременной: ревматизм, токсикоз беременности, гипертония, сахарный диабет, болезни надпочечников и гипофиза.

Для будущих девочек опасность таят либо заболевания собственных зародышевых надпочечников (тот самый адреногенитальный синдром, о котором уже говорилось), либо заболевания матери, сопровождающиеся повышенной выработкой гормонов с андрогенной активностью. К такому же эффекту приведёт и ошибочное назначение беременной гормональных препаратов с целью её лечения.

Гомосексуальность может сопровождаться выраженной феминностью (женственностью), физической и поведенческой, но такое наблюдается далеко не всегда. Гомосексуалами бывают и атлеты, и внешне грубые «мужчины-самцы», задиры и драчуны. Автор письма, кстати, весьма гордится своими успехами в атлетизме и умением драться. Иногда же внешность и манеры приобретают своеобразный мозаичный характер: утрированная мужественность накладывается на проступающие сквозь маскировку женственные черты.

Психологические факторы влияют на формирование полового поведения, накладываясь на биологические особенности строения мозга индивида. Если бы Сергей получил жёсткий отпор в своих попытках реализовать заместительную гомосексуальную близость, то его половая жизнь, возможно, была бы строго гетеросексуальной. Иначе обстоит дело автором письма. То, что именно его выбрал в качестве своего партнёра Сергей, а также то, что он находил близость с мужчинами всё более и более привлекательной по мере своего созревания, говорит о том, что его выход на однополые связи был неслучайным. В прежние годы, когда гомосексуальность преследовалась законом, а информация о ней была крайне скудной, девиация автора письма могла бы остаться латентной (нереализованной). Как правило, такое положение вещей приводит к невротическому развитию и к различным отклонениям в сексуальной сфере. Впрочем, по мере осознания собственной сексуальной нестандартности, многие из «ядерных» гомосексуалов, в зависимости от этических принципов, социальных установок и реальных возможностей, в том числе определяемых типом половой конституции индивида, всё-таки всегда находили приемлемые для них формы однополых контактов.

Форстер и персонажи его романа

Каждое новое поколение убеждено в том, что оно умнее и прогрессивнее старого. Если речь идёт о сфере половых взаимоотношений, это утверждение кажется бесспорным. Европейцы, выросшие после второй мировой войны и воспитанные сексуальной революцией середины ХХ века, разительно отличаются от своих предшественников по срокам начала половой жизни, по отношению к браку, по степени информированности в области «техники секса», контрацепции и т. д. Но стали ли люди от этого более здоровыми и счастливыми?

Ответ на этот вопрос очень непрост. На ум приходит банальная фраза о неоднозначности прогресса, о том, что за него надо платить, и что, выигрывая в одном, люди теряют в другом. Врач знает об этом больше, чем кто-либо: триумфальное вторжение антибиотиков в медицину вызвало появление новых штаммов микроорганизмов, устойчивых ко всем антимикробным препаратам. Чего стоит так называемый патоморфоз хламидий или туберкулёзной палочки!

Что же касается неврозов, в частности, сексуальных нарушений психогенного характера, то так ли кардинально изменились причины их возникновения?

Сравним печали и радости Мориса и Джима. Их поведение соответствует духу разных эпох. Но в главном они одинаковы: оба – «ядерные» гомосексуалы; оба безуспешно пытались стать «нормальными» и переключиться на женщин (правда, это желание, будучи постоянным у Джима, для Мориса стало актуальным лишь в периоде его душевного кризиса). Джим близко подружился с любовницей своего бисексуального партнёра, но, увы… «он испытывал отвращение к нежному, податливому женскому телу» . Морис лишь однажды сделал шаг в сторону прекрасного пола. Его избранница тут же почувствовала: «тут что-то не то. Его прикосновение показалось ей отталкивающим. Это было прикосновение трупа» . Порываясь порвать со своей гомосексуальной ориентацией, чтобы жениться и завести детей, Морис остро чувствовал опасность подобного шага. Он«взял из библиотеки биографию Чайковского. Эпизод с женитьбой композитора мало что сказал бы нормальному читателю, который смутно предположил бы: не ужились, мол, – но Мориса он взволновал чрезвычайно. Он знал, что означала та трагедия, и понимал, как близко подвёл его к ней доктор Бэрри».

На этом сходство молодых людей исчерпывается. Джиму свойственна интернализованная гомофобия, не вполне им самим осознанная и понятая. Морис пережил тягостный этап невротического отвержения собственной гомосексуальности, но свой невроз победил. Между тем, степень информированности обоих молодых людей в области половых взаимоотношений, казалось бы, обеспечивала явные преимущества Джиму. Если он обладал весьма богатым сексуальным опытом, то Морис был близок лишь с двумя партнёрами. Если американца учила сама жизнь, то англичанин по части гомосексуальности получил старомодное «классическое образование». Он – наивный «теоретик». Осознавая собственную гомосексуальность и ведомый старшим другом и воспитателем Клайвом Даремом, Морис читает античных авторов, штудирует диалоги Платона «Пир» и «Федр».

Правда, чтением дело не ограничивается, ибо их с Даремом тянет уединяться, обниматься, ерошить волосы друг другу. Лишь спустя год после их знакомства, Клайв решается, наконец, сказать Морису:

– Я люблю тебя.

В ответ раздаётся возмущённый возглас друга:

« – Какой вздор! Ты англичанин, Дарем. И я англичанин. Перестань нести чушь. Я не обижаюсь на тебя лишь потому, что знаю: ты совсем другое имеешь в виду, ведь это переходит все границы, и ты сам это понимаешь. Это – тягчайший из грехов, ты не должен говорить об этом. Дарем! Право, какая мерзость…

Но друг его уже ушёл – ушёл, не сказав ни слова, он летел через двор к себе, и звук захлопнувшейся за ним двери раздался сквозь весенний шум».

Понадобилось несколько недель, чтобы Морис в муках осознал факт собственной гомосексуальности и понял, что любит Клайва не только как друга. И тогда он поступил как романтический герой: забрался ночью через окно в комнату любимого и наклонился над его постелью.

« – Морис…

Он услышал своё имя, названное во сне. Его друг позвал его. Минуту он стоял потрясённый, а затем новое чувство нашло для него слова, и, осторожно положив руку на подушку, он ответил:

– Клайв!».

Подобная «давидкопперфилдовская муть» (как сказал бы Холден из знаменитого романа Сэлинджера) донельзя возмущает современных молодых читателей. Их, воспитанных на принципах потребительского гедонизма («мы берём от жизни всё и покупаем пиво фирмы имярек!»), бесит поведение двух влюблённых молодых людей, которые вопреки всякой логике занимаются чем угодно, только не сексом. Сценку ночного свидания они воспринимают с удовлетворением: уж теперь-то ребята наверстают упущенное и «оттянутся на всю катушку»! Форстер, казалось бы, многозначительно намекает на любовные радости его героев. «Юношей не сдерживали никакие традиции. Никакие условности, устанавливающие, что поэтично, а что абсурдно. Они были поглощены страстью. <…> В течение следующих двух лет Морису и Клайву досталось столько счастья, сколько может лишь примечтаться мужчинам под их звездой. Они были нежны, сходны по характеру и, благодаря Клайву, чрезвычайно благоразумны».

Упомянутое благоразумие настораживает читателя, но, конечно же, не настолько, чтобы заподозрить, что 24-летний Морис, как это выяснилось потом из его беседы с доктором Бэрри, по-прежнему горд своей девственностью! «Господи, чем же занимались эти недоумки целых два года?!» – с раздражением спросил меня мой пациент, читая Форстера. Подобная критика кажется сексологу чересчур резкой, но вполне обоснованной. Часами продолжающаяся эрекция, не заканчивающаяся семяизвержением, способна привести молодого человека в плачевное состояние: его яички распухнут, появятся боли внизу живота и в пояснице; многократное повторение такого «неудовлетворённого полового возбуждения» (irritatio frustrana) может спровоцировать воспаление придатков яичек и простаты, тяжёлые сексуальные расстройства и нарушения спермогенеза. Между тем, Морис с Клайвом предавались «холостым» любовным ласкам не реже раза в неделю на протяжении целого ряда лет.

Словом, Клайв в своём «благоразумии» перещеголял Платона. Тот признавал в «Федре», что лучше было бы, если бы взаимоотношения влюблённых оставались платоническими, но, поскольку реальный мир уступает в совершенстве идеальному, то обычно они не отказывают друг другу в физической близости. Клайв же был решительным противником любых поблажек, соблюдая в любви строгую нравственность.

Они с Морисом как бы поменялись ролями. Если когда-то его возмутил лепет друга о том, что англичанам не пристало уподобляться древним грекам, то сейчас он сам проповедовал: «Единственное извинение любых отношений между мужчинами состоит в том, что они сохраняются чисто платоническими».

После женитьбы друга Морис признаётся ему:

« – Я разделил с Алеком всё, что у меня есть. <…> Включая моё тело. Алек спал со мной.

Клайв вскочил со всхлипом отвращения. У него было желание ударить это чудовище и убежать.

– Морис… О Боже мой!».

Впрочем, Дарем уже давно не был прежним Клайвом. После двух лет платонической любви он почувствовал вдруг, что утратил интерес к мужчинам и не питает прежних чувств к Морису. «Вопреки своей воле я стал нормальным», – жаловался он. <…> Это произошло во время болезни и, может быть, благодаря болезни. Оно произошло без предупреждения – это перерождение духа. Просто было объявлено: «Ты, который любил мужчин, отныне и впредь будешь любить женщин. Понимай как хочешь, мне всё равно». <…> Проходя по улицам, он останавливал взгляд на женщинах. Незначительные детали: шляпка, то, как они подбирают юбки, запах, смех, осторожные шаги по лужам – всё соединялось в очаровательное целое, и он с удовольствием обнаружил, что на его взгляды часто отвечают столь же благосклонно. <…> Клайв так и сиял! До чего же счастливо живут нормальные люди! И как мало он испытал в свои двадцать четыре года!»

Борясь с этими переменами, Клайв «разработал два плана: один детский, другой отчаянный. Первый – поездка в Грецию. Второй – о нём он не мог вспомнить без отвращения» . Следуя этому второму плану, Клайв пришёл в постель к другу, но так и не мог ему отдаться. Путешествие в Грецию тоже ничего не изменило; Дарем стал гетеросексуалом и через год женился. Отчёт о том, как новый Клайв, пожертвовав девственностью, выполняет супружеские обязанности, написан Форстером с убийственной иронией: «Их соитие совершалось в мире, не имевшем никакого отношения к повседневности, и эта секретность потянула за собой многое другое в их жизни. Много о чём ни в коем случае нельзя было упоминать. Он никогда не видел её обнажённой, равно как и она его. Они игнорировали детородные и пищеварительные функции».

Полная смена ориентации «ядерным» гомосексуалом, с точки зрения сексолога, возможна лишь в рамках фантастического романа в духе Ле Гуин. С Даремом, однако, дело обстоит особым образом. Форстер уверяет, что определённого прототипа у его героя не было, что он – сборный портрет, чьи черты подсмотрены у нескольких знакомых автора по Кембриджу. Тем не менее, как это бывает с талантливыми писателями, автор настолько точно очертил патопсихологию персонажа, словно сам был психиатром. Подобное явление отнюдь не редкость в истории литературы. Когда Маяковскому понадобилась метафора, отражающая его инаковость, он написал стихотворение «Вот как я стал собакой», абсолютно верно воссоздав при этом картину кристаллизации бреда «метаморфоза». Чтобы убедиться в способности Форстера мыслить клинически, о чём сам он даже не подозревал, изложим историю его персонажа, стилизуя рассказ под медицинскую карту больного:

К. Д. происходит из аристократической английской семьи, представители которой на протяжении многих поколений были законоведами и сквайрами. Отца потерял в раннем детстве; мать считает «чёрствой, иссохшей и пустой», испытывая к ней чувство «отвращения и вражды». В то же время она руководит им даже после того, как он достиг совершеннолетия. «Ему недостаёт чувства реальности», – так определяет она характер сына, рассчитывая, что после его женитьбы продолжит управлять им через его жену.

В детстве К. Д. рос одарённым, но странным мальчиком. Глубоко религиозный, он рассматривал собственную очень рано осознанную им гомосексуальную ориентацию как испытание, посланное ему Богом. Он усердно молился и постился, всячески избегая тех мужчин, к которым его влекло. В шестнадцать лет из-за первого нервного срыва ему пришлось бросить школу; к этому периоду относится его влюблённость в молодого кузена, возившего его в больничном кресле на прогулки. После знакомства с «Диалогами» Платона пришло озарение. «Благоразумный язычник», как назвал его подросток, дал ему новый ориентир в жизни. К. Д. порвал с христианством, так объяснив матери свой отказ от причастия: «Если я пойду причащаться, мои боги убьют меня!»

В Кембридже он считался лучшим студентом курса, славился умом и логичностью суждений. В спорах замечал все ошибки своих оппонентов, легко убеждая их в правильности собственной точки зрения. Хорошо разбирался в литературе и философии, любил музыку, играл на фортепьяно. В совершенстве знал и высоко ценил древнегреческую поэзию и драматургию, в мельчайших деталях трактовал мистическую символику поэмы Данте «Божественная комедия».

Найдя единомышленников по сексуальной ориентации, почувствовал себя намного уверенней, но в половой контакт ни с кем не вступал. Влюбился в студента-первокурсника и подружился с ним. Убедил друга в ложности христианской религии и в правоте древних греков, в мировоззрении которых, как полагал К. Д., гомосексуальность была краеугольным камнем. Дружба закончилась обоюдным признанием в любви. Партнёры ограничивались в сексе лишь объятиями и поцелуями, сохраняя свою «чистоту», поскольку именно таким был идеал однополой любви по Платону. Любовник был вынужден согласиться с запретом К. Д. на полноценную половую близость вопреки собственному желанию. По окончании университета молодые люди встречались, согласно заведенному ритуалу, раз в неделю в поместье К. Д., проводя ночь в одной постели, о чём не подозревали их близкие.

Связь, сохранявшаяся на протяжении двух лет, оборвалась после нового приступа заболевания. Вначале К. Д. перенёс грипп и несколько дней провёл в постели с высокой температурой. После инфекции осталась астения и появилась нервная взвинченность, показавшаяся странной окружавшим его людям. Будучи в гостях у друга, он во время обеда внезапно потерял сознание, а когда пришёл в себя, залился неудержимым плачем. Прибывший врач счёл, что речь идёт об истерической реакции на фоне постгриппозной астении, и назначил пациенту успокоительное. Чтобы избежать транспортировки, друг оставил больного у себя. Ухаживал за ним, подкладывал ему судно, сочувствуя его физической и душевной слабости, а также поражаясь его непривычной требовательности и привередливости. Однажды он застал больного в ступоре: его глаза были открыты, но он никак не реагировал на присутствие друга, не отвечал на его вопросы, не проявлял никакого интереса к окружающим, оставив без внимания и появление в доме нового лица – сиделки.

Выйдя из этого состояния, больной, вопреки своему болезненному виду и необычной бледности, почувствовал вдруг небывалый душевный подъём и необъяснимый восторг. Одновременно он обнаружил, что его мироощущение стало иным, чем до болезни. Если раньше женщины были для него «столь же далёкими, как лошади и кошки, причём все эти создания казались в равной степени неразумными», то сейчас он открыл для себя эротическое очарование собственной сиделки. «Первые несколько часов он слышал сверхъестественные звуки, которые затем исчезали по мере того, как он привыкал к человеческим традициям». Необъяснимый восторг перемежался с отчаяньем: вспоминая о предстоящей встрече с любовником, К. Д. почувствовал своё отвращение к любому виду близости с ним.

С целью возвращения привычного трепетного отношения к античности, а также восстановления столь ценимой им прежде гомосексуальной ориентации, К. Д. предпринял поездку в Грецию, где, как он полагал, обитают его боги, спасшие его когда-то, но был разочарован, увидев «лишь умирающий свет и мёртвую землю». Между тем, восторг, связанный с новым мироощущением, остался. Раньше К. Д. воспринимал искусство лишь сквозь призму собственной гомосексуальности – по его словам, красоту картин, изображавших женское тело, он понимал только умом, зато картины и скульптуры Микеланджело приводили его в двойное восхищение, в равной мере волнуя и его душу, и разум. После перенесенной болезни его радовал «даже невыносимо слабый фильм, поскольку человек, который его сделал, мужчины и женщины, которые его смотрели – они понимали его, и он был один из них».

Изменилось и отношение к людям, облечённым властью. Прежде он презирал их и манипулировал ими: «Эти люди не заслуживают другого отношения. До тех пор, пока они будут толковать об отвратительном пороке древних греков, им не стоит рассчитывать на честную игру». Теперь, получив профессию адвоката, К. Д. сам стал одним из них, политиком и законником, готовым карать любое отклонение от морали и «нормы».

Женитьба, последовавшая через год, потребовала отказа от предубеждений к физической близости: «она имела право на существование, поскольку природа и общество не против. Подчиняясь неизбежной условности, К. Д. осуществлял её в полном молчании». Гомосексуальный потенциал со временем тоже давал о себе знать: К. Д. позволял себе целовать «большую смуглую руку бывшего любовника», принимавшего теперь подобные ласки с отвращением.

Форстер мастерски представил клиническую картину достаточно мягкого шизофренического процесса; описал шуб (так психиатры называют приступы шизофрении, от немецкого Schub – «приступ», «сдвиг»), спровоцированный вирусной инфекцией и сопровождавшийся вначале неврозоподобной симптоматикой, затем кататоническим ступором (специфической обездвиженностью) и, наконец, гипоманиакальным синдромом (немотивированным подъёмом настроения, эйфорией).

Умный, но странный мальчик, ненавидящий мать, не по-детски увлекающийся философией и античной литературой; одарённый юноша с расщеплённой эротичностью, одновременно экзальтированный и асексуальный; молодой человек, явно деградировавший после перенесенного им шуба; мужчина средних лет, в ком трудно найти прежнего одарённого юношу, упрямый и педантичный законник, кто, сев в кресле судьи, становится лютым гонителем геев – такими рисует автор жизненные этапы Клайва Дарема в своём романе и в послесловии к нему.

Сексологу остаётся лишь признать, что метаморфоза, описанная Форстером, в принципе возможна: после перенесенного шуба личность больного кардинально меняется; в таком случае не исключена и смена соотношения силы обоих потенциалов – гомо– и гетеросексуального.

Что же касается Мориса, он пошёл своим путём. Историю его сближения с Алеком стоит напомнить читателю.

В отличие от домашних Клайва, слуги из его поместья хорошо знали о том, что друзья спят вместе. Кроме того, в руки молодого егеря как-то попала любовная записка, адресованная Морису. Алек был бисексуалом, прежде имевшим лишь половые контакты с женщинами. Морис очень понравился ему, заставляя фантазировать о любовном свидании с ним. Егерь оборудовал в лодочном ангаре любовное гнёздышко, предвкушая близость с другом своего хозяина. Морис в это время тяжко переживал разрыв с любовником и посещал гипнотические сеансы доктора Джонса. Дело кончилось тем, что Алек влез в окно комнаты, в которой прежде спали оба друга. Морис оказался хорошим любовником, способным доставлять и получать наслаждение; Алек же очаровал его. Однако, получив от него телеграмму, открытым текстом предлагавшей ему прийти в лодочный ангар, молодой человек испугался возможного шантажа. Он стал наводить справки о егере, а тот, узнав об этом, не на шутку оскорбился и, действительно, решился на шантаж, не столько, с тем, чтобы раздобыть денег, сколько чтобы наказать своего обидчика. Морис назначил ему встречу в Британском музее. Дело кончилось полным примирением молодых людей, причём Морис признался:

« – Господи, если бы ты выдал меня, я бы тебя уничтожил. Быть может, это обошлось бы мне слишком дорого, но я раздобыл бы денег, а полиция всегда на стороне таких, как я. Ты ещё не знаешь. Мы бы упекли тебя в тюрьму за шантаж, а уж после… я бы пустил себе пулю в лоб.

– Убил бы себя?

– Потому что к тому времени я понял бы, что люблю тебя. Слишком поздно, всё, как всегда, слишком поздно» .

Беда была в том, что Алеку через пару дней предстояла эмиграция в Аргентину, где они с отцом и братом собирались открыть собственный бизнес. Просьбы любовника о том, чтобы бывший егерь остался с ним, ведь теперь им нельзя терять друг друга , остались без ответа. Придя в день отплытия юноши, чтобы проводить его и расстаться с ним навсегда, Морис нашёл на корабле лишь его раздосадованных родных: Алек потерялся. Но Морис знал, где искать друга; он направился в лодочный ангар. Таким был счастливый конец книги, заранее запланированный автором.

Освежив в памяти сюжетные нити романа, вернёмся к вопросу о причинах его холодного приёма читателями. Претензии к автору со стороны гомосексуальной части читателей понятны: геев раздражало неправдоподобное поведение Мориса и Клайва. Им приходило в голову, что Форстер неспроста изобразил столь нелепый любовный союз: таким образом он заигрывал с «нормальным» большинством, мол, глядите, как нелегко даётся геям решение вступить в половую близость! Подобные подозрения не имеют под собой почвы; независимость и честность автора бесспорны, да, кроме того, для подавляющего большинства гетеросексуальных читателей моральные колебания геев глубоко безразличны. Для них все «гомики» одинаковы, чем бы они ни занимались в постели друг с другом. На их взгляд, сексуальная «переориентация» Клайва отнюдь не сделала его мужчиной; переключившись на женщин, он лишь испортил жизнь своей жене. Вот если бы Морис его изнасиловал, это несколько оживило бы читательский интерес к роману (как на грех, тот и вправду жалел, что не овладел любовником, когда тот накануне отъезда в Грецию лёг в его постель!). По-настоящему же книга стала бы бестселлером, если бы в ней речь шла о реальном политике. Обсуждать интимные тайны знаменитостей и осуждать их куда интереснее, чем вникать в нюансы переживаний выдуманных персонажей!

Поскольку странные поступки героев романа вызывали возмущение одних и были безразличны другим, кому же тогда предназначалось их описание? В первую очередь, самому Форстеру и всем тем, кто за странностью и архаичностью героев романа мог разгадать тревоги и заботы автора. Если, следуя совету Освелла Блейкстона, рассматривать книгу как средство самотерапии Форстера, то её персонажи предстают в новом свете. Их странная девственность – девственность самого писателя; их характеры включают его собственные черты, как те, от которых он хотел бы избавиться, так и те, которые он стремился сохранить и упрочить или обрести. Наконец, можно выделить особенности характера и физические качества, которые в его глазах были максимально привлекательными. Ими он наделил Алека; мы можем судить об этом по дневниковым записям писателя: «Я хотел бы любить сильного молодого мужчину из низших слоёв общества, быть им любимым и даже сносить от него обиды. Таков мой жребий». К ним надо добавить и желательную бисексуальность избранника; таков Алек, таков и реальный возлюбленный Форстера Боб Бакингем, лондонский полицейский. Многими из этих черт наделён и Морис.

Что касается Клайва, то, разумеется, автор вовсе не собирался представлять его шизофреником; так уж получилось в процессе работы над романом. Форстер, наделяя героев книги своими невротическими комплексами, старался избежать их явного сходства с собой. Пришлось конструировать иные психологические особенности, правдоподобно объясняющие блокаду сексуальной самореализации. Между тем, подобный выбор ограничен: либо невроз, либо органическое заболевание мозга, либо, наконец, неврозоподобный синдром в рамках шизофрении. Форстер всех этих медицинских тонкостей не знал, но он их угадал удивительно точно.

Клайв и Морис – символы того, что отвергал и к чему стремился он сам; духовное развитие Мориса – линия, намечавшая развитие его самого. Об этом свидетельствует фраза Форстера: «Клайв не мог осознать, что они с Морисом вышли из того Клайва, который был два года назад».

Морис избавился от комплексов и заблуждений, присущих Клайву и усвоенных им самим, обрекавших его на вечную девственность: оторванность от реальной жизни, привязанность к литературным и философским схемам, асексуальность. Свободными от них хотел стать и Форстер. И герой, и автор романа, возможно, архаичны. Книга английского классика, по нынешним меркам, менее занимательна, чем, скажем, поэзия Ярослава Могутина. Поэт с гордостью говорит в своих стихах, что над ними онанирует пол-России. Непонятна его излишняя скромность – будучи бисексуалом, он вправе претендовать и на вторую половину читающей России! Форстер, в отличие от него, даже не пользуется ненормативной лексикой. Но он прекрасный писатель; тонкий, честный, добрый и умный психолог; простим же ему его старомодность и задумаемся над тем, как Морис, герой его романа, умудрился стать счастливым? Дело, разумеется, не в том, что он случайно повстречался с Алеком. На наших глазах он вырос и душевно созрел настолько, что смог превратить случайную встречу с заурядным, хоть и очень приятным партнёром в любовь, преобразившую жизнь обоих. Разумеется, при этом не обошлось без наивного максимализма: «Он воспитал в Алеке мужчину, и теперь был черёд Алека воспитать в нём героя». Но какую зависть должен бы вызвать этот наивный максимализм у Джима Уилларда и у подавляющего большинства наших современников, таких «продвинутых» и таких несчастливых в любви!

Главная победа Мориса – преодоление им невротических комплексов, заставивших его обратиться к врачам, хотя те и неверно их истолковали. Джиму это не удалось хотя бы потому, что он даже не осознавал собственной интернализованной гомофобии. Между тем, это – самая распространённая беда геев, причём она прослеживается, хотя порой очень неявно, в творчестве почти всех современных гомосексуальных писателей, таких как Евгений Харитонов, Дмитрий Лычёв, Стивен Фрай и т. д.

Глава IV. Загадки «Лолиты»

Из чего только сделаны девочки?Из конфет и пирожных,Из сластей всевозможных.Вот из чего сделаны девочки.

Самуил Маршак

Самый загадочный роман Набокова

Подобно апостолу Петру, трижды отрёкшемуся от Христа, Владимир Набоков открещивался от своего героя и клеймил его девиацию, по крайней мере, тремя способами.

Во-первых, он вложил покаянное самоосуждение в уста самого педофила: псевдоним «Гумберт Гумберт» или Г. Г. выбран героем «Лолиты» потому, что «лучше всего выражает требуемую гнусность». В русском переводе, сделанном самим Набоковым, инициалы Г. Г. превращаются в «г. в квадрате», воспринимаясь особенно двусмысленно и обидно. Не дожидаясь суда, бедный Гумберт сам приговорил себя «к тридцати пяти годам за растление». Набокову и эта кара показалась слишком лёгкой: он обрёк преступника на смерть от разрыва аорты накануне начала судебных заседаний, отдав его на суд Божий.

Во-вторых, Набоков строго осуждает героя «Лолиты», выступая под маской Джона Рея, мифического редактора рукописи и автора предисловия к ней: «У меня нет никакого желания прославлять господина Г. Г. Нет сомнения в том, что он отвратителен, что он низок, что он служит ярким примером нравственной проказы, что в нём соединены свирепость и игривость, которые, может быть, и свидетельствуют о глубочайшем страдании, но не придают привлекательности некоторым его излияниям».

Наконец, в-третьих, Набоков публично отрекается от Г. Г. непосредственно от своего имени: «мною изобретённый Гумберт – иностранец и анархист; и я с ним расхожусь во многом – не только в вопросе нимфеток». Набоков осуждает и любимого им с детства писателя Льюиса Кэрролла, автора «Алисы», отчасти похожего на Г. Г., «за его несчастное извращение» и «за двусмысленные снимки, которые он делал в затемнённых комнатах».

«Мой роман содержит немало ссылок на физиологические позывы извращённого человека – это отрицать не могу», – сознаётся писатель, но, оправдываясь, он утверждает далее, что, сочиняя его, руководствовался лишь такими весьма отвлечёнными целями «как Взаимодействие между Вдохновением и Комбинационным Искусством»; сама же по себе девиация, мол, его нисколько не занимала. Выбор темы, по Набокову, тоже оказался чистой случайностью: его вдохновила случайно попавшая ему на глаза газетная заметка об обезьянке, изобразившей кусочком мела, попавшим к ней, прутья решётки собственной клетки. Тут-то Набоков и приступил к рассказу о педофиле, женившемся на матери «нимфетки» – хорошенькой неполовозрелой девочки, сексуально привлекательной для взрослых мужчин (термин, изобретённый самим писателем и попавший с его лёгкой руки в словари). В номере гостиницы его герой пытается осуществить близость с падчерицей и после неудачи бросается под колёса грузовика. Впоследствии эта тема была радикально переработана, а рассказ вырос до размеров романа. Причём, будучи уже написанной, «Лолита» стала писателю настолько безразличной, что тот решил уничтожить рукопись. Лишь жена спасла роман от гибели. Вот и всё.

– Нет не всё! – замечает писатель Виктор Ерофеев, уличая Набокова в забывчивости и даже в том, что он намеренно путает карты. Сюжет «Лолиты» был изложен в книге, изданной задолго до появления газетной заметки об обезьяне. Мало того, образ «нимфетки» кочевал из одного романа Набокова в другой и до, и после публикации «Лолиты» («Дар», «Приглашение на казнь», «Камера обскура» и т. д.). Словом, тема «нимфеток» всегда была близка сердцу писателя, как бы он от неё не отрекался и какими бы нейтральными и отвлечёнными творческими мотивами он не прикрывался.

Если дело обстоит именно так, то каковы подлинные мотивы творчества Набокова, с какой целью написана его книга?

Эта загадка кажется, на первый взгляд, неразрешимой, тем более что сам автор, похоже, «темнит» и «водит читателя за нос» (выражаясь словами Виктора Ерофеева). Джон Рей, пародийный двойник Набокова, в своём предисловии к роману подчёркивает его моральную значимость: «„Лолита“ должна бы заставить нас всех – родителей, социальных работников, педагогов – с вящей бдительностью и проницательностью предаться делу воспитания более здорового поколения в более надёжном мире». Набоков, как истинный эстет, последователь великого Оскара Уайльда, с презрением отметает эту педагогическую версию. «Я не читаю и не произвожу дидактической литературы – пишет он– и чего бы ни плёл милый Джон Рей, «Лолита» вовсе не буксир, тащащий за собой барку морали. Для меня рассказ или роман существует, только поскольку он доставляет мне то, что попросту назову эстетическим наслаждением…».

Виктор Ерофеев приводит свою бесспорную и, казалась бы, исчерпывающую трактовку романа: «Страсть к нимфеткам – пожизненный удел Гумберта Гумберта, но если в детстве его любовь к пра-Лолите, Аннабелле, была, пусть запретной, но не криминальной любовью подростка, то теперь великовозрастный мужчина оказывается силою вещей обыкновенным преступником.

Вся любовно-эротическая связь Г. Г. с Лолитой получает значение развёрнутой метафоры, тем самым, на мой взгляд, получая художественное оправдание. Самая же метафора возводится до символа, означающего не только этическую, но и эстетическую, а также экзистенциальную катастрофу, ибо у Лолиты и Г. Г. нет другого будущего, кроме будущей катастрофы. <…> С другой стороны, порочный Гумберт лишён взаимности, как лишён и творческого дара, оставаясь эрудитом и компилятором. Его любовь к Лолите способна породить только великолепный роман отчаяния, не имеющий иного продолжения, кроме тюремной камеры. (Заметим ложность этого «только» в высказывании Ерофеева: Г. Г. не просто порочный герой любовного романа с Лолитой, он, по условиям книги Набокова, – автор самого романа «Лолита»! А чудесные стихи, которые он пишет? Его ли упрекать в отсутствии творческого дара?! – М. Б.).

«<…> Другой вопрос, осудил ли Набоков своего Гумберта Гумберта в достаточной мере? Я полагаю, что да, поскольку он покарал этого эстета-извращенца всеобъемлющим отчаянием».

Сказано отлично, но, на взгляд сексолога, Ерофеев не полностью разрешил главную загадку «Лолиты»; многое осталось за рамками его трактовки романа.

Между тем, неугомонный Набоков приготовил для читателя ещё одну головоломку. Если он и впрямь полагает, что «физиологические позывы» его героя – ничто иное, как «извращение» , то почему бы Г. Г. не обратиться за врачебной помощью? Джон Рей нисколько не сомневается в том, что «пойди наш безумный мемуарист в то роковое лето к компетентному психопатологу, никакой беды бы не случилось». «Всё это так, – но ведь тогда не было бы и книги» , – со вздохом добавляет он.

Г. Г. свой человек у психиатров и психоаналитиков: время от времени в связи с его невротическими срывами он лечится в психиатрических отделениях и санаториях для душевнобольных. Вот только делиться с врачами тайной своей гибельной страсти он не собирается. Мало того, по мере выхода из депрессии («меланхолии и невыносимого томления», по его определению), пациент начинает самым немилосердным образом разыгрывать врачей. «Я открыл неисчерпаемый источник здоровой потехи в том, чтобы разыгрывать психиатров, хитро поддакивая им, никогда не давая им заметить, что знаешь все их профессиональные штуки, придумывая им в угоду вещие сны в чистоклассическом стиле, дразня их подложными воспоминаниями о будто бы подсмотренных исконных сценах родительского сожительства и не позволяя им даже отдалённо догадываться о действительной беде их пациента».

Нетрудно догадаться о настроениях самого Набокова, проглядывающего из-под личины Г. Г. и поражающего нас своей прозорливостью: он приписал некоему эскулапу «способность заставить больного поверить, что тот был свидетелем собственного зачатия». Писатель как в воду глядел. И вправду, нашёлся мошенник по имени Рон Хаббард, «изобретатель» дианетики или саентологии. В рамках этой фальшивой «науки» пациенту предлагается «вспомнить» ощущения, испытанные им в качестве зародыша, когда, при совокуплении родителей, он получал в утробе матери толчки отцовским членом!

Чтобы не быть голословным, приведу протокол «лечения» некоей фантастической больной. Она, по словам Хаббарда, обладала «настолько разболтанной эндокринной системой», что «превратилась в старуху в свои 22 года». Больная долго и безрезультатно лечилась, пока, наконец, не обратилась к одиторам дианетики. Одитор (пародия на психоаналитика) заставлял её вспомнить и осознать травму, полученную ею в периоде пренатального (внутриутробного) развития. Больная сопротивлялась на протяжении, ни много, ни мало, 75 часов одитинга, уверяя, что причиной её болезни была травма, полученная гораздо позже пренатального периода.