Помоги проекту - поделись книгой:
– Артем Палыч, можно – нескромный вопрос?
– Валяй.
– Вам Наташка Абрикосова нравится? Я видел, как вы провожали ее до метро. У нее был такой счастливый вид… Она вся такая была… Как сирень цветущая… Да и вы женихом выглядели…
Ошарашенный вопросом Таманцева, Гаевский попытался уклониться от ответа по существу:
– Да, приятная женщина…
– За этой приятной женщиной до вашего появления тут некоторые наши мужики ой как увивались! Но бесполезно. А вы пришли и…
– Что «и»?
– И закадрили ее…
– Откуда ты взял?
– У меня же глаза есть. И корзина с розами, и проводы до метро, и ваши посиделки с ней в баре… Везучий вы… Такой пудовый бриллиант отхватить… Но я хотел бы вас предупредить… Будьте осторожны. У вас могут быть серьезные неприятности. А я некрологи не умею писать…
– Ты о чем?
– А о том, что у Натальи очень крутой хахаль есть. Мне ее подружка Юлька рассказывала. Он Наталье дачку в Мамонтовке снял…
– А что, Наталья не замужем?
– Нет, не замужем… Она лет десять назад замуж выскочила, но неудачно. Мужик ученый был, но спился. Она от него ушла. Детей у них не было…
– Откуда у тебя такие познания?
– От Юльки. У меня с ней дружба, местами переходящая в любовь… Хе-хе-хе… Так вот. Наталья уже давно с матерью живет. А этот богатенький Буратино с ней душу отводит… Юлька мне рассказывала, что Наталья уже несколько раз порывалась бросить этого олигарха, но он сказал ей: «Голову отрежу а из черепа пепельницу сделаю»… Так что учитывайте тактическую обстановку Артем Палыч.
Гаевский слушал Таманцева, затаив дыхание, но делал вид, что рассказ майора ему не очень-то интересен. Он даже нарочито зевнул в кулак…
Дома он с задумчивым видом кромсал говяжью котлету, а Людмила весело ворковала ему про дела на своей кафедре. И про «дурачка Тормасова», который по-прежнему придирается к ее кандидатской о Набокове. Он уже давно подметил: как только она заводит разговор о заведующем кафедрой Тормасове, то и в возмущениях ее, и в ехидной критике «этого дурачка» было скрыто что-то совсем другое. Оболочка была вроде горькой, а начинка – сладкой. Она ерничала над ним с плохо скрываемым наслаждением.
– Мне кажется, ты неравнодушна к нему, – сказал он Людмиле и заглянул ей в глаза.
И показалось ему, что в какой-то момент в глазах ее мелькнул затаенный испуг, но она мгновенно нашла слова, в которых Гаевский учуял неискренность:
– Ты что, с ума сошел? – сказала она деланным тоном, – какое может быть неравнодушие к этому лысеющему дедушке, от которого всегда пахнет дешевым одеколоном?
– Этот дедушка всего на четыре года старше меня, – тут же пальнул в ответ Гаевский и улыбнулся, – в этом возрасте мужчина становится особенно рьяным охотником за женским полом… Потому я не исключаю что…
– Перестань нести чепуху Артем, – сухим преподавательским тоном прервала его Людмила, – мое общение с Тормасовым связано исключительно с работой. И, конечно, с моей кандидатской. Кстати, этому дурачку в следующую субботу исполняется пятьдесят. Мы приглашены. Пойдем?
– К сожалению, я не смогу. С Томилиным почти всем отделом в четверг улетаем на полигон.
– Как жаль… Ты не против, если я одна к нему пойду? А не идти нельзя. У меня же ведь защита скоро. И почти все от Тормасова зависит… Но я не знаю, что подарить этому дурачку.
– Конечно, тебе надо идти, – с легким сомнением включив одобрительный тон, сказал Артем Павлович.
Людмила подарила Тормасову одеколон «Бугат-ти» – запах его нравился ей. Такой же одеколон полгода назад она презентовала и мужу в день рождения.
А когда через несколько месяцев в ресторане на Патриарших прудах кафедра обмывала докторскую диссертацию старушки Елисеевой, Гаевский учуял, что он с «дедушкой» Тормасовым пахнет одинаково.
А «дедушка» был еще ого-го! Строен, холен, импозантен. И загар турецкий, и взгляд молодецкий. А жена его, Анна, была какая-то изможденная, худая, нервная, на тонких губах вроде добродушная улыбка, а взгляд крысиный.
Когда Тормасов пошел танцевать с Людмилой, Анна изъерзалась вся на стуле. Затем резко встала и решительно пригласила на танец Гаевского. И танцевала с ним молча. Лишь когда музыка закончилась, она вперилась в Гаевского строгими, тревожными глазами и спросила:
– Извините, я слышала, что вы вроде военный, да?.. А, значит, должны быть наблюдательным человеком, правда?
– Да, я военный. А почему вы задаете мне такой вопрос?
– Да так просто. Из любопытства. Ведь у военных людей, говорят, глаз – алмаз…
На том и разошлись по своим местам.
«Странный, странный, странный разговор у меня с этой Анной получился, – думал он, – какие-то мутные намеки».
Он, конечно, не исключал, что между «дурачком» Тормасовым и Людмилой могут быть какие-то тайные шуры-муры. Банальный флирт – не более. Он ведь слишком хорошо знал свою жену, – она вроде никогда не подавала даже малейших признаков того, что ее попутал бес похоти… Да и к сексу она относилась бесстрастно, как к дежурной работе… Стыдно сказать! Когда в домашней спальне он просил жену занять его любимую позу, она делала это как одолжение, и неизменно при этом повторяла слова своего любимого Набокова: «В сексе людей есть животность»…
Гаевский посмотрел на сидящую рядом жену. Она болтала о какой-то Берберовой со старичком Засуличем с ее кафедры – дедушка только что приехал из Парижа, где читал лекции в каком-то третьеразрядном университете. Он сильно грассировал и, пристукивая вилкой по краю тарелки, говорил:
– Бегбегова вгет! Она часто смешивает подлинные факты со своими фантазиями! Это литегатугное шаглатанство!
В те минуты захмелевший Гаевский любовался женой. И тонко ухоженное лицо, и затянутая в тайный корсет фигура Людмилы – все было в ней в том зените спелой красоты, которая дается женщине, разменявшей пятый десяток. «И это все мое», – подумал Гаевский и ухмыльнулся от этой своей мысли эгоистичного собственника. Он вдруг почувствовал, что в нем просыпается вожделенное мужское чувство к жене. В тот вечер она казалась ему особенно заманчивой, – все в ней было на пике расцвета… В ту минуту Гаевский подумал и почувствовал, что уж в эту ночь она от него не отмажется…
И все же мысли про ее шуры-муры Людмилы с Тормасовым вдруг стали пробуждать в нем чувство ревнивого охотника. Ему нужна была его законная добыча.
Он опустил руку под стол и положил ее на теплое бедро Людмилы. Она удивленно взглянула не него и убрала его руку.
– Что с тобой, да что с тобой?! – говорила она ему в домашней спальне, когда он со страстью нетерпеливого любовника раздевал ее, – дай же мне хоть в душ сходить!
Он снова разминал своими губами ее непослушные губы, пахнущие вином. И в какой-то момент что-то случилось с ней, – губы ее вдруг вспыхнули теплой податливостью, она стала целоваться с ним с какой-то хищной и одновременно нежной страстью, – так, как это может делать опытная женщина, уносящая свою душу в рай необузданных чувств.
– Хочешь, я на коленки встану? – тихо сказала она, – ты ведь обожаешь такую позу.
– А как же Набоков? – насмешливо бросил он, любуясь зрелой и прекрасной попкой жены, облитой слабым светом мелькавшей за окном неоновой рекламы ресторана «Ишак».
– Набоков потом… Потом, – ответила она, – приступай к своей миссии. А то я остыну…
Тишина в спальне Гаевских.
Ни звука.
Ни горячего дыхания, ни стона.
Она чувствовала в себе дурачка Тормасова и боялась выдать это.
Ему же грезилась Наталья.
И на финише этих грез вырвался из него дикий мужской рык.
– Ты уже?
– Да.
– А ты?
– Не знаю. Вроде бы да…
Через год или полтора, кажется, Гаевский будет старательно складывать из пазлов многих деталей поведения Людмилы, которым не придавал должного значения.
Да-да, не придавал он тогда значения ни ее необузданной, словно проснувшейся в молодости, тяге и к обновкам в одежде, опустошавшей семейную казну, и к модной импортной парфюмерии, и регулярным стрижкам в дорогом салоне красоты (чего раньше не было), и панике по поводу малюсенького пятнышка на лбу, и тому ее нежному стону во сне с призывной и жадной мольбой: «Еще, еще, милый»…
Так она Гаевскому никогда не говорила.
Утром он настороженно спросил ее, что же ей снилось?
– Да так, мужик какой-то, – испуганным, настороженным тоном ответила она и попыталась перевести разговор на какую-то пустячную тему. Но он не дал ей сделать этого, возвращая беседу на ту же тропу:
– Ты, между прочим, просила во сне – «Еще, еще, милый»…
– Это я «Анны Карениной», видимо, начиталась, – ответила Людмила, смеясь, – мне еще со школы нравится та сцена на скачках… Ну помнишь, там Вронский лошадь к финишу гнал… А Каренина шептала: «Еще, еще милый»…
И она опять резко увела разговор от ее слов во сне к сломавшемуся пылесосу. На этот раз Гаевский не стал возвращать разговор с женой в то же русло.
И хотя у него вроде бы не было и малейшего повода сомневаться в словах помешанной на литературе жены, он все же вечером, когда Людмила возилась на кухне, снял с полки темный том «Анны Карениной» и нашел то место в романе, где рассказывалось о скачках:
«Все громко выражали свое неодобрение, все повторяли сказанную кем-то фразу: «Недостает только цирка с львами», и ужас чувствовался всеми, так что, когда Вронский упал и Анна громко ахнула, в этом не было ничего необыкновенного. Но вслед за тем в лице Анны произошла перемена, которая была уже положительно неприлична. Она совершенно потерялась. Она стала биться, как пойманная птица: то хотела встать и идти куда-то, то обращалась к Бетси»…
Слов «Еще, еще милый» в тексте романа не было.
За ужином он вдруг ни с того, ни с сего сказал Людмиле:
– Я тут в одной газете вычитал, что в США осужден кубинец, который зверски убил подругу, назвавшую его чужим именем во время секса…
– Ты к чему это? – удивленно спросила Людмила, – к чему это твое дурацкое сообщение?
– Извини, просто так почему-то вспомнилось, – ответил он.
– Странно, очень странно, – буркнула она, – раньше я таких нелепостей за тобой не замечала.
Он сделал вид, что ему гораздо интересней смотреть и слушать телевизор, чем жену…
Лишь к концу месяца на считывающем информацию экране мощного компьютера несколько раз мелькнули цифры, которые показались Гаевскому подозрительными: высотомер показывал, что у американской противоракеты была нереальная высота перехвата цели. Во всех секретных справочниках Генштаба говорилось, что ее потолок совершенно другой. А тут – почти в три раза больше!
Гаевский подозвал к компьютеру Таманцева. Тот, прищурив глаза, долго всматривался в синий экран с густыми и белыми шеренгами цифр. Потом снял очки, протер их стекла фланелевой салфеткой, снова надел их и опять уставился в экран, что-то бормоча. Сказал:
– Этого не может быть! У вашего компа, Артем Палыч, просто от перенапряжения крыша поехала.
Гаевский метнулся к Томилину и доложил о полученных данных. Тот лишь ухмыльнулся:
– Нет-нет, этого не может быть. Это, видимо, сбой. Пройдись еще и еще раз по всей цепи схемы. Иначе сядешь в лужу. И я вместе с тобой.
– Да я уже раз десять делал это! – возбужденно отвечал Гаевский, – и на выходе получается та же высота!
– А ты не десять, а сто десять раз проверь, – ответил Томилин, перебирая какие-то свои бумаги.
Встретив в коридоре Кружинера, полковник и с ним поделился новостью. «Дед» недоверчиво взглянул на него, ухмыльнулся и спросил:
– Извините, вы с утра сегодня водку не пили?
Но тем не менее, в лабораторию зашел, сел перед компьютером, протер скомканным носовым платком толстые линзы очков и прильнул к экрану. Сказал:
– А покажите мне всю цепь проводки сигнала. Да-да, вот отсюда и до конца.
Гаевский минуты три темпераментно щелкал клавишами. И опять на экране засветилась та же цифра.
Пораженный увиденным Кружинер отстранился от экрана так, словно в лицо ему брызнули кипятком.
– Я не верю своим глазам… Кто-то из нас таки старый или плохо соображающий, – я или ваш компьютер, – пробормотал он с ухмылкой.
И снова в его выцветших глазах появился плутовской блеск, пошел насмешливый говорок:
– Кстати, господа офицера, вы знаете, чем отличается молодость мужчины от старости? Ответ на этот вопрос мне недавно племянник из Одессы привез… В молодости девочки по вызову едут к мужчине на «мерседесе», а в старости – на машине с красным крестом или на катафалке! А теперь – к делу. Давайте еще раз проведем сигнал от финиша к старту…
Гаевский выполнил его просьбу.
Сбоя не было. Данные получались устойчивыми. Старик еще раз протер очки и стал бегать по клавиатуре своими желтыми подагрическими пальцами. Минут двадцать он делал это, приговаривая: «Ничего не понимаю, ничего не понимаю». Затем повернулся к Гаевскому и уважительно глядя на него, сказал:
– Маладой челаэк, – вам надо таки немедленно попасть на прием к Журбею. Он докторскую защищал по бортовым блокам управления. И все эти американские штучки, как свое отчество знает. Но если их ракета уже реально способна на такой высокий перехват, то надо будет признать, что их звездно-полосатый петух клюет в задницу нашего.
– Мы этому американскому петуху наш «карандаш» в задницу вставим! Ох, как еще вставим! – бодро отозвался Таманцев.
Кружинер хмыкнул:
– Маладой челаэк, не расчесывайте мне нервы и не морочьте мне то место, где спина заканчивает свое благородное название! Вы такой заносчивый, как гаишник с хлебного перекрестка! Я вас, конечно, уважаю, хотя уже забыл за что! Если бы «карандаш» и дальше вел Журбей, то, возможно, мы бы и потягались с этой штатовской ракетой. Вы же должны знать, что он тоже хотел сделать ракету заатмосферного перехвата… Точнее – уже делал!
– Да-да, я видел его расчеты еще в Генштабе, – отозвался Гаевский, – там высота перехвата цели нашей новой ракетой закладывалась внушительная. В два раза больше американской… А то и в…
Поделиться книгой: