Помоги проекту - поделись книгой:
Екатерина Годвер
Волшебники
Вернувшись домой с заседания ученого совета, профессор Виктор Антуан де Бреноль нашел в почтовом ящике записку.
Будь он одаренным юным сиротой или имей одинокую двоюродную тетушку преклонных лет, ему на руки наверняка выпало бы красивое письмо с гербовой печатью: тогда история продолжилась бы по-другому…
Но минувшей весной де Бренолю стукнуло сорок лет: он
«Энс!.. Как всегда. Только приехал, а уже „Мари“…», — с неудовольствием подумал де Бреноль. — «Что ты еще успел натворить?»
Он смял записку в кулаке и пошел к соседке извиняться.
Мадам Мария Леблан три года назад, овдовев, переехала в Дарож и сняла флигель в доходном доме по соседству. Невысокая, но статная, она была хороша собой. Растила сына, болезненного вида парнишку лет девяти, гостей принимала редко, поздно тушила свет и прикармливала голубей хлебными крошками: вот и все, что, в сущности, де Бреноль о ней знал.
— Мои глубочайшие извинения, мадам, — выпалил он на ее пороге минутой позже. — Энсар наверняка доставил вам море беспокойства. Энс, он немного… эксцентричен, особенно по утрам, с дороги… Прошу нас извинить.
— Что вы! Мсье Энсар — сама любезность. — Мария Леблан лукаво улыбнулась. Она уже была одета для выхода, но еще не напудрена, и де Бреноль заметил, что ее щеки покрыты множеством светлых веснушек. — Он пригласил меня к вам на чай. К девяти. Вы не возражаете, мсье Виктор?
Де Бреноль растерялся.
— Да, конечно… Разумеется…Приходите, если вам это удобно.
— Вполне удобно. — Она едва сдерживала смех.
— Тогда, до вечера… Буду ждать. — Де Бреноль, раскланявшись, поспешил уйти.
«Вот же ерунда», — бормотал он, шагая к дому и комкая записку. Полуденное солнце припекало затылок. — «Энс, сукин ты сын!»
О своем возможном прибытии Энсар заблаговременно известил его телеграммой, однако намекал, что оно состоится не раньше конца следующей декады. Почерк — единственное, что было аккуратного в докторе Энсаре Кронлине: более безалаберного и взбалмошного человека едва ли удалось бы отыскать на всем белом свете. В университете острый ум и недюжинный талант к волшбе выделяли его среди остальных студентов, и все же он сумел получить магистерскую степень лишь благодаря заступничеству старого профессора Ле Перрета, прощавшего любимцу все выходки; как оказалось, не зря. К сорока пяти годам Энсар Кронлин сделал множество нашумевших докладов по социальной демонологии, и несмотря на недостаток печатных работ, слыл одним из лучших спиритологов столетья. Большую часть времени он проводил в тех краях, где считают, что волшебники не носят академических мантий и слишком невежественны, чтобы построить железную дорогу или изобрести телеграф — и оттого, быть может, с годами стал еще более эксцентричным, чем в юности.
Де Бреноль отпер калитку, тщательно вытер подошвы сапог о решетку и зашел домой; но перед тем достал измятую записку и с наслаждением, не прибегая к помощи зажигалки, тщательно обратил в пепел, словно пытаясь вместе с клочком бумаги сжечь и свое раздражение. С Энсаром Кронлином Де Бреноля связывали два десятка общих экспедиций, несколько совместных публикаций и многолетняя дружба, но, все же, иногда непредсказуемость последнего не на шутку выводила его из себя.
Гоблин-дворецкий, старый Ша-Бун, присматривавший за домом, храпел в своей комнате. Вставал он только после заката, а спать заваливался, ввиду преклонного возраста, еще до рассвета, потому беспорядок в особняке стал делом обычным: стекла в шкафах с коллекцией диковин потускнели, картины и гобелены запылились, скрипели несмазанные дверные петли. Это раздражало, но не настолько, чтобы смириться с новым лицом в доме и нанять Ша-Буну помощника или выделить время на то, чтобы наводить порядок самому.
Де Бреноль бросил шляпу на вешалку из рогов акуана, поднялся в кабинет и рухнул в кресло. Он был крупным мужчиной атлетического сложения; излишества юности и тяготы путешествий мало отразились на его породистом, с крупными, но правильными чертами, лице, за последние годы приобретшим хронически утомленно-раздраженное выражение.
Усилием воли он заставил себя пересесть к столу и раскрыть папку с незаконченной рукописью: «Символические жертвоприношения и вотивные дары[1]: культурное значение и практические аспекты». Еще час назад он надеялся сегодня поработать до вечера… Пускай не до вечера, но до обеда оставалось время. Только как тут работать, когда знаешь, что придется прерваться, еще толком не начав? Что в любую минуту могут отвлечь?
Де Бреноль, подавив вздох, откинулся в кресле. Приезд друга радовал его, но в то же время и нет: поломанным планам грош была цена — ну что могли решить день или два? — и все же рукопись в папке пылилась немым упреком. Сколько уже раз под разными предлогами он откладывал все на потом? Без счету. Тогда как начатое нужно было закончить. Он хотел закончить; этот труд был ему интересен, важен для него. Или нет?
Интересен и важен. Однако работа шла тяжело, медленно, через «не могу»…
Де Бреноль решительным движением захлопнул папку и встал из-за стола; раз не получалось заняться делом, стоило, хотя бы, прогуляться в этот свободный час.
Стук в дверь застал его на полпути вниз.
Энсар Кронлин, не дождавшись обеденного часа, ввалился в прихожую. Подвижный и шумный, он занимал удивительно много места для такого тщедушного человека; от его линялого плаща пахло морской солью и всем, чем обычно пахнет от тех, кто долго провел вдали от городских удобств.
— Энс!
— Виктор! — Швырнув на тахту портфель, Энсар бросился обниматься. — А где твой старый хрыч? Я нарубил для него хвостов ящера-неупокойника. Ему должно понравиться! И для тебя есть кое-что.
— Ша-Бун еще спит. Но хорошему подарку он всегда рад, — сказал де Бреноль, не приглядываясь к свертку с подергивающимися чешуйчатыми охвостками, который Энсар извлек из портфеля.
— Без сомнения… А это — тебе, — следом Энсар вытащил продолговатый предмет, завернутый в расшитое бисером зеленое полотно.
— Матерь Небесная!
— Она смотрела в другую сторону в ту ночь. — Энсар развернул древнюю бронзовую лампу с отполированными до блеска боками и перешел на шепот. — Я выкупил его у одного контрабандиста: этот дурак не понимал, что за чудо попало к нему в руки…
— Или очень хорошо понимал, — проскрипел пересохшим горлом де Бреноль. Страстное любопытство боролось в нем с осторожностью. — Ты забыл, чем карается незаконное содержание джиннов, Энс?
— Я не обращался к его талантам Исполнителя. Зато мы проговорили с ним тысячу и одну ночь напролет: Даврур малость высокомерен, но готов сотрудничать. — Энсар пожал плечами. Он выглядел разочарованным. — Ты всегда можешь воспользоваться правом анонимности источника и передать его во владение Университета; но этот древний хитрец — просто кладезь бесценный информации. Ни за что не поверю, что ты ни о чем не хочешь его расспросить.
— Хочу, но… — Де Бреноль посмотрел на лампу. В этом «но» было все: и недописанные «Вотивные дары», и две других отложенных работы, и еще полдюжины, так до сих пор и не начатых, и страх потерять репутацию, свободу и голову — в прямом и в переносном смысле.
— Тогда, в чем дело?
— Ни в чем. Так или иначе, спасибо, Энс. Столь щедрый подарок… Спасибо! — Де Бреноль, наконец, овладел собой и принял у Энсара лампу, сумев изобразить благодарную улыбку. — Стесняюсь спросить: почему вдруг?..
— Да просто так. Подумал, вам не повредит друг с другом поболтать. — Энсар захлопнул портфель. Повертел сверток с шевелящимися хвостами в руках и сунул на полку — дожидаться, пока проснется гоблин. — Ну что, пойдем обедать? Я голоден, как стая песчаных волков.
— Неплохая мысль. Но, Энс…
— Но?..
Так и не увидев в его глазах понимания, де Бреноль, вздохнув, подвел друга к зеркалу.
— Идем, мсье песчаный волк — если ты согласен на то, что все встречные мадемуазели будут воротить от тебя напудренные носики.
— М-да. Видок. А багаж весь в гостинице… — растеряно протянул Энсар, пытаясь пригладить всклокоченную рыжеватую бороду. Энсар Кронлин мог в одиночку управиться почти с чем угодно — даже со стаей песчаных волков — но самые простые и приземленные задачи частенько ставили его в тупик.
— У меня найдется подходящая одежда, — разрешил его замешательство де Бреноль. — И даже немного закуски, пока ты не прикончил гостинец старика Ша-Буна.
— Отлично! Что бы я без тебя делал. — Энсар улыбнулся чуть смущенно.
— А ты как думаешь, Энс?
— Сидел бы в долговой яме на Карне, — вдруг ответил тот без тени улыбки. — Если бы рыбы не сожрали меня раньше. Ну, ладно. Где, говоришь, закуска?
Отправив Энсара на кухню и поднявшись наверх, Де Бреноль запер лампу в сейф, клятвенно обещав себе не прикасаться к ней хотя бы до той поры, пока не покончит с «Вотивными дарами».
Энсар перекусывал и наводил на себя лоск битых два часа. Время тянулась медленно. Де Бреноль взялся было за чтение, но — не читалось.
Маясь ожиданием, он осушил три, а, может, все пять бокалов вина, и — как он сам себе объяснял — единственно по этой причине, когда они, наконец, добрались до площади Падших и в завершении плотного обеда почали еще бутылку бренди, у него развязался язык. Неугомонный Энсар расспрашивал обо всем его житье в подробностях, пока Де Бреноль, устав отвечать, не оборвал его.
— Да ерунда это все, Энс… Вот я работаю. Много лет. А кому это надо? Мне? — Он одним глотком осушил половину фужера. — А кому еще, Энс? Кому это в радость? Ты знаешь, я преподаю, но, Матерь Небесная, Энс, видел бы ты их лица! Одним моя наука не впрок и ни к чему, другие… О, я тешу себя надеждой, однажды она сгодится им, но не так-то просто каждый день убеждать себя, что тошнит их не от моего голоса, а от выпитого накануне пойла. Даже те, кто испытывает к моему предмету некоторую приязнь, к концу лекции поглядывают на часы с нетерпением: теория им скучна, они жаждут «настоящего дела»… Конечно, я помню нас на их месте; но это слабое утешение. Поднимаясь на кафедру, я чувствую себя экзекутором, злодеем, но не тем, кто нужен и полезен.
— Но, Виктор… — попытался вклиниться Энсар.
— А мои сочинения! — С исступлением продолжал де Бреноль, не давая ему вставить слова. — Студенты зубрят их, не понимая ни строчки и костерят меня последними словами, коллеги лениво пролистывают перед тем, как вписать в библиографический список, и лишь редкий ценитель находит в моих изысканиях свой интерес. Но и он, обыкновенно, мною недоволен, потому как надо было сделать эдак, а не так… В моей работе — вся моя жизнь, Энс. И, между прочим — немалая доля твоей, и не только.
Де Бреноль взглянул на него через стекло фужера: многие монографии и статьи были написаны им по материалам общих экспедиций, и, зная нелюбовь друга к записям, он всегда уделял исследованиям Энсара столько внимания в тексте, сколько возможно.
— Но работа эта никому не нужна. Смешно! Право, смешно, Энс. — Де Бреноль криво улыбнулся. — На бумаге я — большая шишка, но наше общество прожило бы без меня ничуть не хуже, чем живет со мной… Оно бы, пожалуй, и вовсе не заметило моего отсутствия. Да, что там — общество, даже наш тесный Университетский круг легко обойдется без меня. Знаешь что? Когда я вспоминаю пустыни Карна и лес Повешенных, как мы отбивались от упырей, как пробирались ходами земляных драконов, бросив все, но не твою коллекцию образцов — меня терзает ностальгия. Но знаешь, что я думаю, Энсар? — Де Бреноль встретился с ним взглядом. — Уже тогда все было так. Только наши руки и головы были постоянно заняты: мы беспрестанно боролись за то, чтобы выжить, сделать, успеть. И некогда было беспокоиться о том, зачем это нам… Ты до сих пор так живешь. Я знаю, ты приехал, чтобы снова позвать меня с собой. Но не стоило стараться, Энс. Мой ответ, по-прежнему — нет.
— Даже не полюбопытствуешь, куда? — спокойно спросил Энсар.
— Не полюбопытствую, — отрезал де Бреноль. — Я пресытился риском; любопытство не заменило мне других побуждений сердца, Энс. Напрасно говорят — я знаю, я слышал — что с возрастом я закостенел, стал труслив, тяжел на подъем. Глупцы! Я заперся в кабинете искать смысл… Нет, не так: я желал придать своей, нашей с тобой жизни смысл… Но не преуспел в этом. Я еще трепыхаюсь, но я устал, Энс. Устал быть пустой, бесполезной, бессмысленной шишкой… Эти юноши, — Де Бреноль указал на выходящую из кафе компанию галдящих студентов, — перед тем, как уйти, долго рассматривали нас. Одни из них, быть может, завидуют твоему обветренному лицу путешественника, другие — моему дорогому костюму и профессорским атрибутам. Они смотрят на меня и видят перед собой кого-то, чья жизнь удалась — солидного, заслуженного волшебника. Но я-то знаю, кто я таков.
— А они не слишком-то похожи на нас, да? — Энсар проводил студентов взглядом. — Если ты хочешь видеть толк от своей работы воочию, Виктор, и получать за нее благодарные улыбки — проще всего мести улицы. Или раздавать хлеб в доме призрения.
— Ты не поверишь: я пробовал. — У де Бреноля вырвался нервный смешок. — Инкогнито, конечно…
— И как ощущения?
— Уж лучше, чем безо всякого смысла самому подыхать от жажды и голода на потерявшей мачты скорлупе! — гаркнул де Бреноль: невозмутимый тон Энсара почему-то уязвил его. Но вспышка прошла в ту же минуту. — Прости, Энс.
— Забудь.
— Ощущения… Да нормальные ощущения. Но это не то. Понимаешь… — Он допил фужер и наполнил его снова. В голове шумело. — Это может делать кто угодно, и каждый второй будет лучше меня. Такая вот ерунда: моя работа не нужна миру, а для нужной миру работы не нужен я. Это логическая петля, петля у меня на шее. Не только у меня: у многих. Некоторым счастливчикам нет нужды задаваться такими вопросами — но не должны же мы все стать лекарями или напялить солдатские сапоги?
— Этого еще не хватало. — Энсар не улыбнулся. — Взгляни с другой стороны. Ты желаешь быть нужным, Виктор, нужным многим, здесь и сейчас — но кто нужен тебе? Какого блага ты пожелал бы сам для себя? В гордыне своей ты приложил немало усилий, чтобы отделить себя от всех остальных людей. Отринуть низменные страсти, забраться на постамент и сделаться бронзовым памятником. Но к чему ты пришел? Чего ты хочешь на самом деле?
— Сейчас? Пожалуй, еще бутылочку… — Де Бреноль усмехнулся.
Энсар подозвал официанта.
— Не мне учить тебя жить; но, прошу, подумай над этим, Виктор. — Энсар облокотился на стол, играя в пальцах зубочисткой: она становилась то короче, то длиннее, и, похоже, обещала в скором времени обратиться в маленького червячка, чтобы «порадовать» чопорного господина за столиком напротив. — И над тем, что через десять дней зафрахтованный мной корабль отходит в Карн.
Де Бреноль подумал вдруг, что Энсар тоже постарел. Внешне он почти не изменился за последние годы, но шутки его утратили остроту и ту добродушную живость, благодаря которой только и можно было без конца их терпеть. Он был чуть простужен и, с усилием втягивая воздух длинным скособоченным носом, напоминал старого мангуста, упустившего добычу.
— Давай вернемся к этому разговору позже, — сказал де Бреноль. — Вечером… Или завтра.
Энсар, понял он, и не надеялся, что уговоры увенчаются успехом, но скоропалительный отказ был ему неприятен. У доктора Энсара Кронлина были надежные друзья в каждом порту, две семьи, на Эфе и в Рабите, и все же, по-своему, был одинок и он. За годы странствий дорога стала ему матерью, любовницей и женой; де Бреноль не мог разделить этой страсти, но, хотя бы, понимал ее.
— Хорошо. — Энсар крутанул зубочистку в пальцах. — Кстати, о вечере…
— Да, кстати, о вечере! — Де Бреноль дал выход сдерживаемому с утра раздражению. — Я живу в спокойном респектабельном квартале, Энс, мои соседи — тихие, порядочные люди, ценящие покой и уединение. Они не думают о том, что из окон моего дома могут однажды вырваться призрачные псы, спешащие присоединиться к Дикой Охоте; многие из них вообще не знают, что я волшебник, и считают меня обычным книжным червем, таким же благопристойным гражданином, как и они сами. А я не считаю нужным развеивать их иллюзии. Удружил, так удружил, Энс! Что это за грубость, за дикарство — ломиться в чужие двери и раздавать приглашения от моего имени?! Неужели так сложно было обойтись запиской, или просто подождать?!
— Между прочим, мадам сама окликнула меня, когда увидела, как я в печали топчусь у твоей калитки, — возразил Энсар. — По всему видно, Мари не местная, но переехала в Дарож не вчера. Если ты за всё время ни разу не пригласил эту милую женщину зайти — не я грубиян, а ты, Виктор… Не подскажешь, который сейчас час?
Де Бреноль молча указал взглядом на ратушу, на которую с их столика открывался отличный вид: часы на башне показывали пятнадцать минут седьмого.
Энсар заторопился: ему еще нужно было где-то с кем-то встретиться и что-то кому-то передать. Или, наоборот, получить. Или и то, и другое.
— До вечера… Я зайду за Мари. Если не возражаешь, — бросил он. Неловко встал, опрокинул рукавом только початую бутылку и удалился в сторону ратуши.
Монумент Падшим отбрасывал на площадь длинную тень: Энсар обошел ее стороной.
— Не возражаю, — мрачно сказал де Бреноль растекающейся по скатерти лужице. — Нисколечки.
Посидев еще с четверть часа, де Бреноль расплатился — Энсар, как обычно, забыл о такой мелочи, как деньги — и побрел домой через площадь Падших, заполнившуюся к вечеру праздными гуляками.
За монументом, у фонтана, студенты и горожане пили пиво за длинными уличными столами; пара торговцев разливала его тут же, из огромной бочки на колесах. Бочку меняли два-три раза за вечер, а посуды не хватало: слишком часто ее крали или разбивали о чьи-нибудь лбы. Потому пиво разливали в дешевые, грубо сработанные деревянные четырехковшовые кружки: студенты пускали их по кругу. В одном конце ближайшего к де Бренолю стола шла непринужденная болтовня, на другом — двое разбитного вида парней обхаживали разрумянившихся от выпитого девиц. За соседним столом безусый юноша в протертом на локтях университетском пиджаке играл в шахматы с сосредоточенно чадящим трубкой стариком: вокруг партии собрался десяток зрителей.
Солнце клонилось к закату, и тень от монумента Падшим уже накрывала фонтан и половину столов. Бронзовые Ресси и де Гилн равнодушно смотрели на ратушу и шпиль Университета за ней. На гранитном постаменте они стояли, по-братски закинув руки друг другу на плечи; выпивохи всех поколений меж собой звали их «закадычными друзьями», так и говорили, вместо «встретиться у памятника» — «навестить Друзей» или «пропустить с Друзьями кружку»; хотя, по правде — о чем все знали — Ресси с де Гилном никогда не встречались.
Жан Ресси был солдатом, Антуан де Гилн — волшебником. Ресси, крестьянский сын, сражался за городскими стенами, защищая осажденный Дарож; де Гилн стоял на смерть в трущобах Дарожа, не давая чуме вырваться из города. Капрал Ресси был убит в отчаянной контратаке, которую возглавил. Она отсрочила казавшуюся неизбежной капитуляцию Дарожа на пять дней; на шестой на помощь осажденным подошла королевская гвардия и оттеснила неприятеля назад к границе. Двумя столетиями раньше отставной придворный лекарь барон Антуан де Гилн сам стал жертвой Черной смерти, но его усилиями эпидемия уже шла на спад; город выстоял и не позволил чуме пройти дальше. Оба они своим мастерством и мужеством спасли тысячи людей, оба вышли победителями, и оба не дожили до часа победы.
В тысячелетней истории Дарожа хватало героев, но этих двоих чтили особенно. Почему? Так уж повелось….
Над залитыми солнцем памятником кружили с граем большие черные птицы. Они вили гнезда на башне ратуши и все называли их воронами, и Энсар, знаток всего на свете, тоже называл их воронами, но де Бренолю всегда казалось, что с ними что-то не так. На площади не было кормушек, но они не воровали хлеб со столов, как обычные уличные птицы, и не лезли к помойным ведрам; чем они могли питаться здесь, кроме пьяных мечтаний и дурных вестей? Разве что, пивной пеной: оттого, быть может, на угольно-черных перьях дарожских воронов иногда встречались похожие на брызги белые пятна.
— Что за наперсток?! — Де Бреноль, дождавшийся своей очереди и сунувший торговцу монету, изумленно уставился на извлеченную откуда-то из необъятного фартука простую глиняную кружку на один ковш. Ее, по-видимому, берегли для «приличных» посетителей. — Сэкономить пытаетесь, мсье?
— Но, мсье профессор… — торговец, растеряно моргнув, еще раз оглядел его с головы до ног.
— Сам знаю, что профессор. Мне — как всем! — отрезал де Бреноль под одобрительные смешки очереди. — И чтоб до краев!
Получив желаемое, де Бреноль отошел к ближайшему столу, чувствую со всех сторон любопытные взгляды. Полную четырехковшовую кружку одной рукой и удержать-то было непросто, не расплескав, но с этим он справился с честью. Пиво сильно пахло хлебом и было чуть сладковатым на вкус; как и двадцать, как и десять лет назад. Он покатал напиток во рту, сделал глоток, другой, третий.
— До дна! — выкрикнул какой-то шутник, и зрители подхватила. — До-дна! До-дна!
Справившись с искушением сжульничать и выпарить пиво заклинанием, Де Бреноль сделал четвертый, последний, глоток и поставил на стол почти нетронутую кружку. Он мог бы, пожалуй, и допить — в юности ему удавалось — но пить не хотелось: только ощутить позабытую тяжесть в руке, привкус на губах.
— Угощайтесь, мадемуазель! Без пива — какая учеба, как говаривал почтенный Ле Перрет. — Де Бреноль пододвинул кружку пышноволосой студентке, которую помнил заигрывавшей на лекции с кафедральным ассистентом, и пошел прочь.
Когда-то мать, грезившая его карьерой с самого рождения, дала ему второе имя в честь Антуана де Гилна; в детстве и юности площадь Падших вдохновляла его своим помпезным величием и беспечным разгулом. Теперь же взгляд именитого предшественника придавливал его к земле; здесь он еще острее, чем всегда, чувствовал себя чем-то ненужным и несущественным, камнем в море серой брусчатки под ногами.
И все же он продолжал почти каждый день обедать в маленьком кафе на краю площади, из упрямства или из верности привычке: Виктор Антуан де Бреноль отличался и тем, и другим.
Не успел он перейти площадь до конца, как толпа позади взорвалась ликованием. Де Бреноль обернулся: молодой шахматист победил своего опытного соперника и принимал поздравления.
Пройдя по проспекту Стекольщиков, где беспрестанно сновали экипажи, а на узком тротуаре было не протолкнуться, де Бреноль свернул на Сиреневый бульвар и оттуда — на улицу Морбеля, широкую и тенистую; кое-где на ней оставались лужи после ночного ливня, но де Бреноль не смотрел под ноги. Бренди еще не выветрился из головы, но тягостное чувство, преследовавшее его все последние дни — или, вернее было бы сказать, годы? — вернулось и с новой силой принялось точить коготки о его уставшую душу.
Поделиться книгой: