Помоги проекту - поделись книгой:
Ольга Ворон
Песнь Ноемгары
Толстая дверь, которую сыновья мои с трудом открывали, захлопнулась от сильного порыва ветра. Стукнула доска хитрого запора, отрезав дорогу назад. И стало тихо.
И в этой тишине, липкой и тяжёлой, остались только запах и трепет. Запах пряных трав, прелых листьев, неокрепшего клея, древесных смол и дыма факелов. Но более всего тишина набухла запахом пота, весомо давящим на виски и грудь. Кислым, острым, злым запахом страха.
Мой муж, мой бог и господин, опрокинул чашу факела, загасив угли об пол, и света не стало. Сердце сжалось от понимания перейденной границы, где Творцом данное разделение на свет и тьму, добро и зло покинуло нас. Мы, словно чада во чреве, оказались в первозданном хаосе, где в плотной тьме движения едва угадывались по серым мазкам контуров, где искры глаз казались потухшими очагами далёких домов, где не оставалось места свету… Как не было места тому, что появлялось на свету и творилось в свете, оставшимся за нашими спинами. Потными, дрожащими спинами.
Мой муж повёл нас. Вниз, по свежим сходням, по тёмным коридорам, тянущимся над гомоном испуганных птиц. Мы шли на ощупь, на звук, на чувство ветра. Здесь не могло остаться сквозняков, но ведущий нас шёл, и от его движения — уверенного и властного, — расступался воздух, потоками несясь нам навстречу. И мы ступали за ним, осторожно продвигая ноги, боясь оторвать стопы от пола, от досок, ещё пахнущих стружкой, таких мягких и упругих, словно кошка под ласкающей рукой.
Сыновья шли плечо к плечу, вступая во тьму, как на врага. Жёны их, принятые в сердце моё дочерьми, испуганно жались друг к другу, боясь и остановиться, и укрепиться за спинами мужчин, шагающих в темноту ровно и упрямо, как могут лишь мужи, идущие на бой, труд и подвиг.
Мой муж, мой бог и господин, привёл нас в комнату, словно перегородкой рассечённую колодчатой домовиной, хранящей землю и прах прародителей. Провёл и расставил. Мужчин — по правую руку, руку, держащую меч и серп; женщин — по левую, держащую щит и колосья.
— Молитесь! — сказал он коротко. И ветер, колыхнувшийся навстречу, сказал мне, что дети мои опустились на колени, вскинув руки к небу, не видимому за заботливой ладонью потолка.
Я нащупала угол домовины. Подхватив широкую юбку, стала опускаться на колени, но горячая сильная рука поддержала мой локоть. Поддержала и потянула в сторону. Дальше от угрюмой молитвы моих сыновей и тихого всхлипывания их жён. От странной молитвы — прославления света, которому не оставалось места в кромешной тьме. Дальше, всё дальше, где имя того, к кому взывали, стало неслышным. Муж вёл меня по узкому коридору, и тесный воздух от его быстрого шага разбегался, сталкивался со стенами и набрасывался на меня со всех сторон. Я торопилась, подхватив подол, но едва успевала за тянущей рукой. Мы шли, плутая, впереди открывались незримые во тьме стены и запирались сами за моей спиной. И мой муж, мой бог и господин, единственный знал и чувствовал лабиринт, который мы проходили. Он сам строил его. Самую большую могилу. Поминальный дольмен, достойный царя царей и его рода.
Сильная рука потянула меня вверх, и за повелителем я взошла на пандус. Стукнула за спиной дверь, отсекая от семьи. Рука поддержки и зова покинула меня, и я испуганно стала посреди комнаты, в которой ветер дыхания не долетал до стен.
— Ноема, — мой муж, мой бог и господин, на ощупь взял меня за плечи и притянул к груди, вздымающейся от неслышных стонов и криков, запертых волей и страстным стремлением к цели.
Я вжалась щекой в потную ткань его рубашки, и стало горячо, словно прикоснулась к нагретому очагом камню. Большое сердце билось ровно, но громко, словно набат. И хотелось бежать на этот зов. И бежать от него.
— Не хочу, чтоб они знали. Слышали, видели. Не надо им это. — Отрывисто сказал муж и отодвинулся. Мгновение широкие ладони ещё держали мои плечи, а потом исчезли, словно канули в стоячую воду темноты. Он удалился, как в колодец падает неловко подхваченное ведро — неумолимо, невесомо. И меня снова охватил трепет.
Впереди от движений сильного тела задрожал воздух и тут же тьму пронзил свет. Я вскинула ладони, закрывая глаза от ранящего удара. И открыла, когда свет стал мягче. Щурясь, взглянула вперёд.
Мой муж, мой бог и господин, стоял в сизых лучах, льющихся из маленького окошка в потолке.
— Подойди! — протянул он мне руку.
И я пошла и встала рядом. Рядом с теплом, желанней которого не ведала.
— Смотри! — приказал муж.
Но я и так глядела, не отрываясь. Минуты в тяжёлой тьме огромной гробницы тянулись для меня, словно дни, и теперь свет, — пусть даже неяркий свет солнца заходящего, где-то там, в невидимой части неба, — казался дороже всего.
Маленькое окошечко, в которое даже я не могла бы пролезть. Крошечный квадратик неба, уже темнеющего, уже полного вечерней прохлады. Скромный осколок ветра с запахами цветов, душистых плодов и свежих трав.
Мой муж, мой бог и господин, встал за моей спиной и обнял за плечи. Прижал к груди. Опустил лоб мне на макушку. Стиснул сильными руками, словно пожелал вдавить в себя, туда, где сердце и, зарывшись лицом в моих волосах, зашептал горячечно:
— Ноема моя, Ноема! Всех богов моих проклятие!.. За что? За какие подвиги и благодеяния ты придана мне? За какие прегрешения я послан тебе? Ноема моя… Сколько лет, сколько веков я ждал тебя! Ждал, чтобы научиться не верить, не любить — надеяться. Знаю, ты не верила моим речам, считая безумьем и блажью…
— Верила, — возражаю я. Потому что нельзя не возражать таким словам.
— Нет, — качает он головой и волосы мои распадаются от сильного движения. — Женщина не способна верить! Она создана пугливой, недоверчивой тварью, чтобы ждать подвоха и тем спасать себя и своих чад. Да женщине и не нужно верить, ей достаточно любить.
Голос, обычно грубый и строгий, истекал странной лаской. И хотелось, замерев, впитывать и слова, и тихую улыбку, и нежную суть. Но страшно, почему-то очень страшно. Будто всё это — прощание. Будто всё — прощение. Или попытка сказать «прости».
— Верить — удел мужей. Верить и доверять. Себе, друзьям, врагам. Богу. Лишь мужчина способен понять Бога, но для этого ему нужно остановиться, задуматься, прислушаться. К себе, к миру. Но в одиночестве мужчина не умеет слушать! Нужна жена. Как спокойная вода, в которой отразишься и увидишь недостатки и достоинства…
— А жене нужен мужчина, — не допустив дрожи в голос, ласково отозвалась я, подняв руки и обняв плечи мужа. — Мужчина — защитник, добытчик, отец её детям. Но более всего, он — отражение бога на земле. Как мужчина смотрится в женщину, чтоб понять мир, так бог смотрит в мужчину, чтоб увидеть своё отражение. И женщине довольно этого отражения рядом — большее не вместит её сердце. Оно маленькое, сердце женщины, в нём едва ль хватит места…
— Ноема моя, Ноема! — тесно прижимаясь, задохнулся мой муж, мой бог и господин. Руки его заскользили по моим плечам, лаская и будя. — Сердце женщины — бездна! В нём вмещается и супруг, и дети, и весь мир. Милосердное сердце, знающее о никчёмности жалости и цене сострадания! Большое сердце, способное чувствовать за себя и за другого! И понимать! Всё понимать… Без слов…
Тёплые ладони сдвинули ткань, припадая к коже. Шершавые, в мозолях от долгой работы, обветренные горным воздухом. Уставшие руки мужчины, почти взошедшего на вершину и смотрящего на ещё непокорённый пик. От их жара в масло пота топилась моя кожа, и пальцы скользили по ней, вдавливаясь в плоть, месили и гладили, как мягкое тесто. И становилось тяжело и пьяно, словно тело — влажная земля в перстах пахаря. Или тяжёло делалось от воздуха? Тугого воздуха, давящего на грудь…
— Ноема моя, Ноема! — шептал супруг, приникая дыханием к уху, — Без тебя, что значило бы жить? Жить, зная о близости конца?! До тебя я каждый день проводил в страхе. Боялся остановиться, прекратив труды и споры, боялся оказаться в тишине и покое, где так легко вспомнить, что мир погряз в грехе и Творец волен уничтожить создание. Волен, как никто другой! Камнётёс не расколет неудавшийся камень, жнец не выбросил сломанный колос, воин не переломит неудачно пущенную стрелу. И только Он способен уничтожить то, что сотворил! В том его всемогущество, в том его сила. Но с тобой я обрёл надежду! И эта надежда вела меня!
Тяжёлые руки стянули ткань с моих плеч, заставив задрожать от страха и холода. Невозможное творилось в родовом склепе, под маленьким окошком для ещё живых. Невозможное! И становилось страшно. Ещё страшнее, чем в тот миг, когда захлопнулась по воле ветра дверь, и сцепили пальцы хитрые замки — никому не открыть теперь ни изнутри, ни снаружи, только мужу моему.
— Годы! Годы, слышишь? — сдерживаясь, чтоб ни кричать от боли и ярости, сдавленно рычал супруг, и мял мои плечи до синяков, — Годы орать и шептать, слёзно умоляя людскую глупость остановиться и одуматься! Оглядеться и понять, что бог, которому поклоняются в Храмах — отражение человеческой низости! Всепрощающий бог — покорная кукла, не знающая разницы в грехе и святости! Бог, ласково принимающий грешников, довольный одним раскаявшимся на тысячи увязших в грехе — это бог, который хорош для греха! Потакающий! Готовый принимать благосклонно самые страшные исповеди — и убийц, и властителей, одним пренебрежением своим убивающим больше, чем воин в битве! Люди создали этого бога! Люди! Это по их образу и подобию создан он! Ими же!
Окаменев, боясь шевельнуться под сильными мнущими руками, под слезами, помочившими мои волосы, под словами, от которых сердце сжималось, а пальцы дрожали, я стояла, не отрывая взгляда от квадратика неба над собой. И смотрела, как раннюю звезду на сизом небе скрывает язык набегающего чёрного облака.
— Годы говорить о том, что бог истинный создал нас подобными себе и растит на радость всего мира! Кричать о том, что идти вверх тяжелее, чем спускаться, но только так можно дойти до неба! Кричать, шептать, молить! Ноема моя, Ноема… Какой же бездарный муж с тобой рядом! Крики мои не услышал ни один живущий! Не поверил ни один! И даже ты и дети мои пошли за мной лишь из уважения! Я — худший из рода Говорящих с Небом! И — последний из них… И не смог сделать даже того малого, что должен мужчина — создать счастье для жены!
— Что ты говоришь, господин мой? — сердце забилось, заколыхалось, подвешенное на струнах страха в глубине груди. — Ты — радость моей судьбы! Ты — солнце моё! Ты — истинный муж мой! С тобой я не ведала голода! Не чувствовала страха! С тобой была согрета! И лоно моё знает, как толкаются твои чада!
Я выскользнула из сильных рук и развернулась. Мой муж, сын древнего рода, огромный человек, смотрящий на царей сверху вниз, прятал лицо, скрывая солёный взгляд в широких ладонях. Я потянулась, поднялась на цыпочки и отвела его пальцы от глаз. От огромных серых глаз, таких светлых и таких ярких, что пугали и отвращали от него моих родичей. Но не меня.
— Ноема моя, — покачал мой муж головой и с трудом улыбнулся. — Не знала голода, годами вынужденная сама добывать пропитание себе и детям? Не знала страха, когда люди гнали тебя камнями, насмехаясь за мужа, проповедующего неугодное? Была согрета, когда годами не видела меня, занятого неясной тебе работой? Лоно твоё…
Горячая ладонь легла мне на живот, почти полностью накрыв его. Муж отвёл глаза, боясь выдать в неярком свете слёзы, и с горечью сказал:
— Лоно твоё знает боль рождения титанов.
Горячая ладонь там, где появляется жизнь, напомнила ужас и смятение появления на свет первенца. Заливающую ноги кровь, резкую боль, сворачивающую мир до единой перекрученной нитки, соединяющей жизнь и смерть и проходящей через меня. И чувство давления, и натяжение, и боль, когда, не выдержав, плоть, рвётся, словно ткань. И слабость, равную которой не знало тело. Слабость, заполняющую члены. И туман перед взором. И страх и беспомощность, дерущие на части сердце, когда напряжённый комочек красного цвета неловкими рывками ползёт на грудь. Не открывая глазок, словно котёнок на тепло.
Я замотала головой, прогоняя видение, и прижалась к мужу:
— Нет, господин мой! Не тем измеряется счастье и несчастье жены! Не числом труда, наслаждений или богатств! Счастье — быть понятой. Счастье — смотреть на мужа и детей и удивляться им, и восхищаться. Счастье — чувствовать себя любимой. И это ты дал мне сполна, мой господин. Ты и дети, благодарные за жизнь и дом.
Мой муж, мой бог и господин, прижал меня к сердцу. Мои обнажённые плечи, уже саднящие от неумелой ласки сильных рук, обдало теплом — ласковым, лечащим. И я закрыла глаза, наслаждаясь. Взор стал неважен — свет в окне потемнел и уже не казался светящимся сизым, скорее едва серым, а в нём непросто разглядеть друг друга.
— Ноема мой, Ноема… Столько лет вдали от тебя! Ради тебя. И — против тебя! Но сейчас ты успокоила меня. Хоть эту вину сброшу с плеч. Как ни тяжело тебе было ждать, но ты смогла стать счастливой! Пусть благодаря не мне, а себе же — умеющей жить полно и мудро, но всё-таки, всё-таки!
— Я не понимаю, господин. Какая вина тяготит тебя? Скажи — я выпью её до дна, ничего тебе не оставив! Скажи — и этот камень я сниму с твоих плеч и положу под порог дома! Скажи мне.
Тепло его рук перетекло в меня, словно влилось ручьями, опустилось в чашу живота и там свернулось горячим озером, туго плещущимся от пробуждающегося желания. Мне хотелось вечно стоять на цыпочках возле сильного тела и чувствовать его жар, его волнение и силу чувства, так редко проникающего наружу, за оболочку скупых движений и слов. Но в спину, в обнажённые плечи хлестнул стылый ветер. Ожёг холодом. Вздрогнула. Хотела обернуться, но супруг взял в ладони моё лицо, и мне снова стало хорошо.
— Я строил эту гробницу, Ноема, — всматриваясь в мои глаза, словно выглядывая в них понимание, отрывисто заговорил он. — Для нас с тобой и наших детей. Я строил его из деревьев указанных моим богом. Деревья эти особы. Они защищают от воли творца. И потому здесь, единственно только здесь, я могу говорить с тобой так, как никогда раньше и никогда позже…
— Я слушаю тебя, мой господин! Внимаю и повинуюсь… — прошептала я. Холодный ветер в спину усилился, и снова стало неуютно от поминания о том, где мы находимся. Тело задрожало, а руки потянулись к теплу мощной груди.
— Девять лет строил… Строил, снося насмешки и обвинения в безумстве! Но не они сделали меня седым. Каждый мой день с теслом в руках был днём вдали от дома. Есть мужи, достойные Подвигов, а есть и те, кто был бы счастлив видеть, как растут дети! Но бог не спрашивает о желаниях, — супруг горько усмехнулся.
— Не вини себя, господин мой, — улыбнулась я. — Ты достоин Подвига! А дети выросли с рассказами об отце и стали тебе под-стать!
— Ноема моя, — он поцеловал мои волосы, ласково потрепал их, и захотелось изгибаться кошкой. — В свете твоей мудрости они выросли отважными и почтительными! Чего только стоит их покорность сейчас! Весь мир смеётся над их отцом, а они по слову его соглашаются сойти в гробницу и провести там в молитве шесть дней, провожая его! Сильные юноши. Будущие цари царей.
Я тихо засмеялась, смущённо отводя взгляд.
— Полно, господин мой. Не моя мудрость, а уважение к твоему труду вело их.
Вздрогнула — плечи охватил холод. Стылая капля упала меж лопаток и поползла вниз, вдоль хребта, под одежду и ниже, до талии. Ещё одна капля. Ещё…
— Я строил, — взгляд мужа сделался безумно-тоскливым, тяжёлым, страшным. — Строил, оттягивая минуту вбивания последнего гвоздя. Мешкал, тратясь на мелочи. Понимал, что лишаю семью своего участия, но тянул время, по городам и деревням проповедуя о близкой кончине мира. Я приглашал праздных посмотреть на гробницу, что строю своей семье. Указывал им на горы и предлагал последовать примеру, дабы после конца света существовать в мире мёртвых в домах, заранее приготовленных, а не валятся мертвечиной, доступной воронам по полям… Я проповедовал сквозь летящие камни и смех, ранящий сильнее камней! Но не появилось верующих. И тогда я понял, что всё напрасно. И что больше оттягивать время нельзя.
Услышанное тяготило непониманием. Я пыталась спрятать взгляд, хотя и знала, что это невозможно. Глаза его — серые, яркие, с крапинками чёрного вокруг зрачков, словно угольки погасших звёзд. И нет такой воли на земле, которой бы хватило оторвать взор от этих глаз. Глаз последнего в роду Говорящих с Небом. Но я пыталась. Пыталась. Пыталась… Не получилось и, смешавшись, растянула губы в неуверенную дрожащую улыбку.
— Ты построил самую большую гробницу, — зашептала я успокаивающе и потянулась ладонями к заросшим впалым щёкам. — Такой нет ни у царей, ни у жрецов. Самая большая и самая красивая! Она простоит многие века и потомки тех, кто сейчас смеётся над нами, будут смотреть с восхищением! Ты собрал самые красивые цветы и деревья, дабы они ласкали наш взор в мире теней. Собрал самых голосистых птиц и могучих зверей. Ты создал Эдем для нашего посмертия. И это Подвиг твой!
— Нет! — зарычал он. — Нет, Ноема! Не Подвиг! Боль моя! Слышишь? Боль!
Его сильные руки сдавили до вскрика. Затрясли. И оттолкнули под свет и холод. Стылые брызги ударили по обнажённым плечам. Холодно! Больно! Намятое тело задрожало от ударов крупных капель. Я подняла глаза к небу… И замерла.
Нет неба. Нет звёзд. Нет.
Только чёрная бездна. И летящие вниз капли. Будто наконечники стрел, потерявшие древки…
Острые, страшные.
И я закричала.
Бросилась из-под бьющей воды. Кинулась к живому теплу защитника, данного мне судьбой.
— Что это?! Что это, господин мой?!
Мой муж, мой бог и господин, прижал к себе и опустил ладонь на голову.
— Это дождь, Ноема, — устало сказал он. — Просто дождь. Первый и последний дождь этого мира…
Серые глаза остановились, с тоской глядя на усиливающийся поток воды, влетающий в окно. А волосы в неярком свете стали отсвечивать седым.
— Господин мой… — мои губы дрогнули и скривились.
Ещё хотелось ласки и тепла, мира и покоя, хотелось верить, что эта глупая и тяжёлая стройка закончилась и для успокоения блажи мужа нужно лишь провести с ним в молитвах и посте шесть дней! Хотелось надеяться. Как когда-то хотелось ему — страстно, неуёмно! Но…
Кажется, я разучилась…
— Да, Ноема. Это — Конец, — мой муж, мой бог и господин не отводил взгляда от окна, в которое летела стылая вода. Летела, словно сокол на добычу — стремительно и безудержно. Всё сильнее и сильнее! Будто опрокинули ведро…
Вода, как злая змея, подползла к моим босым ногам и впилась холодом. Я поспешно отступила, прижимаясь к мужу, но студеный ручей побежал вослед.
— Небеса отворились, обрушивая холодные ливни, — возвысил голос мой муж, мой бог и господин. — По всей земле вскрылись источники. Взбешённые реки несутся на зелёные долины, снося постройки и затопляя пашни. Океаны плещут, выходя из берегов. Далеко отсюда тает лёд. Он трещит, как скорлупа ореха на ядре земли, распадается на осколки и тает под ударами дождя! Вода поднимется, затопив вершины гор, и встанет на время достаточное для смерти всего дышащего… Мир вышел из воды! И мир возвращается в воду — чистую, новую, смывающую грех и грязь.
Глаза матери, смотрящие сверху, кажется, из самого неба…
Руки отца, сухие и отчаянно нежные…
Лица сестёр, заглядывающих через плечи старшего брата…
— Но там Люди! — Отчаянно закричала я, поднимаясь на цыпочки и хватая мужа за плечи. — Люди!
— Люди, — повторил супруг и болезненно скривился. — Греховодники и блудницы! Они попрали законы божьи, и его терпению пришёл предел. Он долго ждал, вразумляя устами пророков и блаженных. Но мир не услышал его! Не услышал даже тогда, когда был избран для веления последний из Говорящих с Небом. Люди сами выбрали свой удел! И греша, и не слыша… И не знаю в чём больший грех — в том, чтобы совершить злодеяние или в том, чтоб не услышать, не понять и осмеять боль того, кому нанесена рана!
Мой муж, мой бог и господин, опустил голову. Из окна лилась вода, чёрная, злая. И не понять, что блестит на впалых щёках моего супруга — слёзы ли? Вода ли?
Я схватила мощные плечи, впилась пальцами, так и не сумев обхватить и, тряся его из всей силы, и шатаясь сама, закричала в серые глаза Говорящего с Небом:
— Люди! Слышишь?! Люди! Старики! Дети! Женщины! Их спасать надо! Скажи Ему!
Муж отстранил меня под стылый поток с небес, бьющий из серого квадратика окна, единственно соединяющего нас с миром, и угрюмо покачал головой:
— Я пытался говорить с ними. Бесполезно. Я стремился донести до них слово бога моего. Но они не слушали.
— Господин мой! — я рухнула на пол, коленями в холодную воду и, ползя к мужу, заломила руки: — Господин мой! Есть вина мужей и жён их перед лицом бога твоего, но дети, господин мой! Дети! Младенцы не учёные говорить! Чем они провинились?! В чём согрешили?!
— Ты же знаешь, вина отцов падёт…
— Вина!? — я обхватила могучие колени. — Бог всесильный, всемогущий! Разве не мог он найти другой способ, кроме устрашения и умерщвления? Жены могли стать бесплодны, чтоб не мучились их дети в конце мира! Почему он не подумал об этом? Он хочет, чтобы мы устрашились его закона? Хочет, чтоб умирающие страдали, умиряя его обиду?! Хочет, чтобы, видя гибель детей своих, кричали от боли и молили?! Бог жесток? Обидчив? Низмен и порочен?
— Молчи! — гневные руки оттолкнули меня под поток. — Неразумная! Не тебе судить о его желаниях! И не мне!
Я упала. Небо ощетинилось дождём, тугими чёрными каплями падая в меня. Остро. Страшно.
Зажмурилась. Легче не стало. Вода ударяла в лицо, забивая ноздри.
Отвернулась, откашливаясь, задышала…
Села в воде, отползла из-под потока. Мокрые ткани одежд липли на тело, оборачивая в холод и беду. Как не оторвать их от кожи, так не избавится от горести.
Между мной и мужем моим лилась вода. Громко журчали струи из углов маленького окошка. И падали тяжёлые капли.
Между мной и мужем моим ширилась темнота. Чёрный страж непонимания.
Супруг стоял, прижав к вискам напряжённые кулаки, умиряя вьющиеся под кожей вены. Открыл глаза, захрипел:
— Он сказал мне, что день конца близок. Сказал, чтоб я построил корабль, в который взял бы лучшее, что посчитаю достойным жизни. И я взял вас…
Меня затрясло. Странная гробница, восемь долгих лет строящаяся на горной террасе, оборачивалась не блажью, не желанием посмертной памяти, не могилой рода, а гигантской лодкой, созданной для сохранения угодного богу и моему супругу. Не в нём должны были уйти в смерть, а всё, вне него!
Порыв холодного ветра влетел в окно, бросив горсть мелких белых камней. Я сжалась, одёргиваясь из-под удара. Но новый порыв оказался сильнее и в кожу врезались почти прозрачные иглы. Ахнув, я поползла дальше от окна, в темноту, спиной ощущая воздух меж собой и стеной.
Мой муж наклонился и поднял ближе к свету и потоку белые шарики. Покатал меж пальцев и отбросил.
Поделиться книгой: