Помоги проекту - поделись книгой:
ПОЛОВОДЬЕ
Книга первая
Моим односельчанам, героям гражданской войны, Анисиму Леонтьевичу Копаню и Якову Давыдовичу Брюханю, посвящаю.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
От крутых и, изорванных берегов студеной сибирской реки идут на восток сосны. Идут по глубоким сыпучим пескам нарядные, словно девки на троицу. И осанка у них та же, и песни те же, что у деревенских красавиц, — лукавые и немного грустные.
На пути встречаются им озера. И тогда сосны пристально смотрят в чистое зеркало вод и, довольные собой, отправляются дальше. Солнце золотит их кроны. Ветры играют их кудрями. Небо набрасывает на них цветастые полушалки.
Местами сосны расходятся, чтобы затем снова сойтись. Видно, отходчиво женское сердце. Не живут в нем подолгу ни злоба, ни отчуждение. Одна любовь может заполнить его навсегда. Только любовь!
Широкой полосой пролег по степи бор, который сначала зовут Северным, затем Гатским и Касмалинским. Немало и других названий сохранилось за ним: сколько сел у его кромки, столько и названий.
Много веков шумит Касмалинский бор. На виду у него в широкой степи гарцевали на резвых монгольских скакунах воины Чингиз-хана, через него прокладывали дорогу кибитки джунгар, до него доходили кочевья улусов Кучума. Реки крови пролились здесь, пока в поисках новых земель не пришли мирные люди. Да и мирные ли они, когда на извилистых лесных дорогах гуляет кистень, а в степи шмелями жужжат пули? Не один сиротский плач прозвучал и оборвался у кромки бора, где в тени высоких сосен люди устроили кладбища.
Много тайн хранит Касмалинский бор. Да и надо ли человеку знать о том, чего уже не вернуть, не поправить? У человека свои заботы, свои радости и печали. У каждого своя судьба. Сколько людей, столько судеб.
Летом 1918 года по сибирским трактам и проселкам возвращались с войны солдаты. Уставшие от походов и боев, они преображались, почувствовав под ногами родную землю. Теплели лица, крепли шаги. Заводились душевные разговоры о мире с германцем, о деревенских делах, обо всем том, что волновало мужика.
Много солдат прошло через Касмалинский бор прежде, чем попал на ближнюю к дому железнодорожную станцию Роман Завгородний. На забитом подводами базаре он долго искал попутчика. Наконец, кудлатый мужик, смерив Романа хмурым взглядом, коротко бросил:
— Садись!
В логу, неподалеку от станции, подкосили травы. Солдат подложил под локоть раненой руки скатку.
Въехали в бор. Роман сидел в задке, свесив ноги. Смоляной запах щекотал ноздри, из согр тянуло прелью. Тысячи верст остались позади, но эта последняя сотня давалась особенно трудно. Пегий мерин неторопливо переставлял ноги, отмахивался хвостом. Телега, поскрипывая, переваливала через корневища. И Роману казалось, что путь до Покровского стал вдвое длиннее.
— Ты чей будешь? — спросил кудлатый, с интересом разглядывая Романа. Парень был крепкий, статный, по виду лет двадцати — двадцати двух. Над верхней, четко очерченной губой кучерявился пушок усов.
И еще привлекали грустью карие глаза. Улыбнулся возница: такому молодому способнее воевать с бабами.
Роман ответил не сразу. Он долго смотрел в щетинистое лицо мужика, словно не понимая вопроса.
— Завгородний. Макаров сын, — проговорил задумчиво.
— Ага. Так-так… — нараспев произнес мужик. — Из хохлов?
— Из хохлов.
— Ага. Не слыхал про Макара… Бабку Лопатенчиху знаю, да еще соседов зять в Покровском живет… Тимошка. Он меньшую, Апроську, взял за себя. Видная девка, однако ленивая… Ох, и ленивая шельма!
— Тимофей? — оживился Роман. — Какой это?
— Кто ж его знает! Тимошкой зовут, а какой он — не видал. Я об ту пору на соляные промысла ездил, — кудлатый отчаянно почесал затылок, прикрикнул на мерина.
Зарываясь в песок, повизгивали колеса. Когда начался подъем, Роман слез с брички. Пошел рядом. То же сделал и возница. Так долго они шли, думая каждый о своем. Роман знал, что его дома не ждут, и представлял, как обрадуется мать. Только и тут характер возьмет верх. Не разохается, не расплачется, как другие. А поцелует в лоб и спросит, долго ли ехал. Лишь на секунду затуманятся глаза, и то не поймешь: или от счастья, или просто так. А отец запустит пятерню в черную, густую бороду и крякнет. Так всегда бывает с ним перед тем, как прослезиться.
Пегаш то и дело останавливался, тяжело поводя боками. Мелко дрожали взмыленные стегна. Мужик давал мерину отдышаться, садился на телегу, закуривал. И тогда он походил на коршуна. Такой же настороженный и сутулый.
На одной из остановок Роман завернул в согру. Нарвал пучок жесткого, попискивающего в руках хвоща. Хотел бросить его, подходя к телеге, да вспомнил: в детстве их с Яковом посылала за хвощом мать, когда собиралась мыть полы.
Вернулся ли Яков из армии? Пока что брату везло. Всю войну прослужил в учебной команде. Неужто под конец угодил на передовую? Роман давно не получал вестей из дома. А все потому, что не задерживался на одном месте. То был в боях, то возили по госпиталям.
У озера Углового снова встали. Кудлатый распряг Пегаша и неспутанного пустил на поляну. Мерин жадно набросился на траву, отбиваясь от наседавших слепней.
Мужик принялся разводить костер. Набрал в согре сушняку, вырубил березовую палку для котелка. И вот уже заклубился, потянулся кверху сиреневый дымок.
Озеро, заросшее у берегов осокой и камышом, было спокойным. Только в заводи, где у черневшей на дне коряжины стайкой ходили гольяны, на поверхность воды всплывали мелкие, как бисер, пузырьки.
— Искупаться, что ли, — вслух подумал Роман, снимая пропахшие дегтем тяжелые солдатские сапоги. С озера тянуло прохладой.
— Вода будто лед. А ты вон как распалился, — опять заговорил кудлатый, — застудишься.
Роман по колена вошел в воду. Обожгло холодом. Наверное, поблизости били ключи.
— Правду он говорит. Захвораешь, браток, — послышался в камышах чей-то спокойный голос, и на берег вышел широкоскулый мужик, в черной барашковой папахе и высоких болотных сапогах. Из-под распахнутой косоворотки проглядывала тельняшка. Когда мужик повернулся, Роман заметил высунувшуюся из кармана его брюк рукоятку нагана.
— Далеко путь держите? — спросил незнакомец, подкладывая в костер сухую, прошлогоднюю траву.
Кудлатый бросил быстрый взгляд на Пегаша и ответил скороговоркой:
— Мотинской я, Матвей Завьялов, мил человек.
— А этот? — лесной гость кивнул в сторону Романа, выходящего на берег.
— Из Покровского, — нехотя проговорил солдат, направляясь к костру.
— Вот-вот. Служивый… По ранению домой едет, — загораживаясь рукой от едкого дыма, затараторил кудлатый. — Макаров он сын.
Человек в папахе вскинул голову. Удивленно вздрогнули белесые брови:
— Макаров?.. Стой-ка! Роман — ты? Ну, и чертяка! Здорово! — он широко шагнул и протянул сильную, загрубелую руку. — Али не признаешь?
Лицо незнакомца кого-то напоминало Роману. Он не раз видел этот маленький, с еле заметной горбинкой нос, упрямо сжатые губы, угловатые выступы скул. И глаза одного цвета с полосами на тельняшке. Кто же он? Неужели это…
— Петруха?!
— Я и есть. Без подделки. Постарел? Жизнь, она круто берет. Мертвой хваткой. Кого хошь переиначит.
— Вот встреча! — Роман поздоровался с гостем.
— В руку тебя?
— В руку. Пулевое. Ну, как у нас?
Петруха на минуту задумался, покрутив белесый ус. Испытующе посмотрел на Романа, переспросил:
— У нас?
— Ага. Брат-то попал под увольнение?
— Дома живет. Мы с Яшкой на одной неделе вернулись.
— А ты откуда сейчас? В папахе…
Петруха засмеялся, обнажив крупные зубы:
— Охочусь. А по правде сказать — бегаю от охотников. От белой милиции, как заяц. У нас тут тоже покоя нету. Сначала мы земству по шапке, теперь они нам. А что дальше будет — посмотрим.
— Значит, в бегах? — неопределенно протянул Роман.
— В бор ушли, чтобы силу свою сохранить. Как в Галчихе узнали про восстание чехов, контра на свет повылезла. Милицию учредили, чтобы с совдепщиками рассчитаться. Главным урядника Марышкина поставили. А он похвалился в неделю покончить со всеми, кто в Советах работал. Только голыми руками нас не возьмешь. Еще попортим крови их благородиям! Вот увидишь!.. И своего добьемся!
Из-за поворота донесся стук телеги. Тревожно метнулись Петрухины глаза. Он заспешил.
— Нет ли хлеба, мужик? — обратился к кудлатому.
— Полбулки уступлю, — проговорил тот, развязывая холщовую котомку.
— А ты, Роман, ничего не видел и не слышал. Потом как-нибудь потолкуем. И вот еще что… Передай там жинке, что жив-здоров. Беспокоится, поди, — Петруха ловко сунул краюху хлеба за пазуху и скрылся в камышах. И снова стало тихо на озере.
— Эх, лихая твоя башка!.. — с восхищением бросил вслед Матвей. — Дружком доводится?
— С братом годки.
Роман, надевая сапоги, рассматривал приближающуюся к ним подводу, на которой сидели двое в форменных картузах. «Объездчики», — подумал. Роман и беспокойно посмотрел на костер. Оштрафуют.
Высокий и тонкий, как жердь, парень с бесцветным, осыпанным оспой лицом проворно соскочил с ходка. Уставился на Романа глубоко запавшими глазами, взвизгнул:
— Кто такой?
Роману не понравился вопрос. Взглянув на объездчика исподлобья, раздраженно буркнул:
— А тебе чего? Проезжай!
— Кто такой? — рябой подошел вплотную, подбоченился.
— Тятин сын. Деду довожусь внуком. Кругом родня.
На щеках объездчика мрачно заиграли желваки. Рука круто потянулась к висевшему на ремне смит-вессону.
— Служивый он, — поспешил ответить Матвей.
— Ты эту штуку брось! — Роман кивнул на оружие. — Видали мы и пострашнее, да не шибко пугались.
Объездчика, по-видимому, убедил внушительный вид солдата. Рябой смягчился:
— А коли служивый, так и скажи.
— Сам не видишь, что ли?
— Поехали, Федор! — крикнул молчавший в продолжение всего разговора спутник рябого — розовощекий мужчина в зеленом, английского сукна френче. — Вы огонь-то затушите!
Роман повернулся и вразвалку пошел к воде, чувствуя на себе тяжелый взгляд Федора. Занозисто прозвучал тенорок:
— Вдругорядь не попадайся! Ребра поломаем!
И ходок снова, раскатисто поскрипывая, покатил по травянистому берегу. У развилки дорог объездчики посовещались о чем-то и свернули вправо, на Покровское.
— Поедем и мы, — проговорил кудлатый. — В бору и до беды недолго. Каждый свое управство творит.
Беспокойными стали родные места. Сколько ни бывал Роман в Касмалинском бору, а не случалось такого, чтобы первый встречный допрашивал и грозился. Какое дело рябому до солдата? Идет себе, никого не трогает. А вот непременно надо привязаться, потешить свою удаль.
— Кого-то ищут, — сказал Матвей, когда они опять тронулись в путь. — Не иначе, как кустарей.
— Кого?
— Так у нас фронтовиков зовут, которые от властей по кустам прячутся. Эти ребята Советы по деревням устраивали, те же порядки, что в Расеи, заводили. Недоимку с мужиков поснимали, землю по справедливости поделить собирались. Да, ишь, не сумели удержаться. Прижали их… Дружок-от твой, видно, тоже из кустарей.
Роман надеялся спокойно пожить после войны, отдохнуть. А здесь, выходит, ничуть не лучше, чем в России. За Уралом, на станциях, обшарпанных, забитых народом и скарбом, он видел горланящих, суетящихся людей с красными повязками на рукавах. Они подбегали к воинским эшелонам, кого-то высаживали, кого-то впихивали в черные провалы теплушек. Забирались на осипшие паровозы, смачно ругались, пытаясь навести какой-то порядок. Читали и раздавали всем листки о земле и мире, уговаривали бить буржуев.
Некоторые из эшелона уходили с ними добровольно, некоторых уводили. Но основная масса солдат Сибирского полка двигалась в родные места, где их ждали семьи и пошатнувшиеся за войну хозяйства. Как ни прикидывали эти обовшивевшие, пропахшие порохом люди, а все ж получалось — дома лучше. Если уж схватиться с каким мироедом, так тоже дома, за свой интерес.
Знали фронтовики: повольготнее стало крестьянину в Сибири. Оно и понятно. К власти пришли Советы. Еще зимой получали в окопах добрые вести из сел и городов, что теперь не господа народом командуют, а сам народ совещается, как жить правильнее. И в этих Советах — окопникам особое уважение.
Слушая обстоятельные солдатские разговоры, Роман думал под беспокойный перестук колес одну заветную думу. Кончилась для него военная страда. Тихой, но глубокой радостью встретят его родные поля. Забросит он шинель на чердак, чтоб даже памяти о жизни окопной не осталось. А с буржуями есть кому справиться. Россия, что котел кипящий, клокочет.
Но, против ожидания, не с тишиною, а с гулом выстрелов столкнулись фронтовики на сибирских станциях. По всей линии железной дороги на восток от Урала взбунтовались чехословаки. Обманутые своими офицерами и белогвардейцами, подстрекаемые Америкой и Англией, они потопили в крови первые завоевания советской власти в Сибири.
Контрреволюция подняла голову. Повсеместно восстанавливались прежние порядки. Власть снова перешла к мироедам-буржуям и кулакам.
И вот отзвуки этой потасовки докатились до Касмалинского бора. Однако, какое до этого дело Роману? Он отвоевался, приедет домой, женится. Только бы Нюрку сосватать. Привязала она сердце Романа накрепко, приколдовала. Стоит закрыть глаза, и она уже тут, как тут, смешливая, озорная. Подмигнет Роману, — и сна, как не бывало и жить хочется, чтоб еще раз пройтись с нею сумеречными стежками-дорожками.
Шумел на теплом июньском ветру бор. Выстукивал четкую дробь дятел. Переговаривались лесные сплетницы — осины. А думы шли и шли, цепляясь друг за друга, и не было им конца.
Тетка Домна сбилась с ног, потчуя сына и гостей. Кроме хозяина дома, Макара Артемьевича, в горнице за сдвинутыми двумя столами сидели соседи: Трофим Кожура и кузнец Гаврила, сельский писарь Митрофан Петров и поп Василий. Никого больше Домна не пустила. Калитка была закрыта. На цепи ошалело носился свирепый волкодав Полкан. Подступиться к порогу сеней никто не решался. А на доносившиеся с улицы просьбы повидаться с Романом тетка не отвечала. Впрочем, их было немного, смельчаков, которые отчаивались подать голос: крутой нрав Домны хорошо знали в селе.
Толпа у палисадника росла. Первыми пришли дружки Романа с гармошкой. Лихо играли, вызывая на улицу. Плясали так, что в шкафу мелко позвякивала посуда. Хотелось Роману на волю, к сверстникам, да мать, недовольно сдвинув черные с изломом брови, прицыкнула:
Поделиться книгой: