Ни кола ни двора

Антон Губанов был серьезный молодчик, довольно накачанный, хмурый. Он единственный не улыбался даже чуть-чуть. Коротко стриженный, почти бритый налысо, на голове только чуть-чуть щетинки.

— И его убили тоже, — сказал папа, цокнув языком. — Вот, а это Колька Алликмяэ. Эстонец наполовину. Отслужил в Афгане, потом спивался, пока его Эдик не припер в дело. Они соседи были. Хороший был парень, добрый очень. Клоуном стать хотел, но после войны поступать не решился. Не любят, говорил, дети клоунов-убийц.

Тут даже я засмеялась.

— У него ранение осколочное было, в голову. Речь очень исказилась, странно говорил, думали, тупой, на работу не брали никуда.

— А что с ним случилось? — спросила я. Коля Алликмяэ был светловолосый почти до белизны, немножко картинно, по-европейски красивый, хорошо сложенный юноша.

— Застрелился. Ну, это ожидаемо было. Депрессивный был мужик.

— А это кто?

— Это Костя Русый. Он в милиции работал, его куда-то там послали, не то в Сумгаит, в Ош. Нет, Ош позже был. В Сумгаит, наверное. У него там девочка была, ее убили. Он нашел, кто, и разобрался по-своему. Пришел сдаваться, ему там посочувствовали, задним числом уволили, ну и все, прикрыли, короче. Понятно, что идти особо некуда было. Да всем нам.

Костя Русый был парень с ожесточенным, злым лицом, совсем не очаровательный, даже в юности. Я смотрела на молодые, почти мальчишеские лица. Обычные русские ребята, все светловолосые, кроме моего рыжего папы. Переодеть бы их в военную форму, состарить фото, и получилось бы очень трогательно — фронтовые друзья.

— А с ним что?

— Да что ему сделается? В Москве живет сейчас. У него дочка взрослая, старше тебя.

Папа вдруг быстро, как бы украдкой спрятал фотографию под стопку.

— О, а вот и мама. Смотри, это наша с ней первая фотка.

Мама с двумя хвостиками в желтых леггинсах смеялась, а папа держал ее на руках. Судя по всему, он болтала ногами в момент, когда фотограф их запечатлел, одна ее затянутая в солнечный желтый ножка превратилась в цветовое пятно.

— Толик фоткал.

Еще пару часов я рассматривала с папой фотографии, большинство людей на которых были уже мертвы или очень-очень далеко.

Как и во всех старых фотографиях, в этих была трагедия уже сбывшейся судьбы. Исполненного приговора.

Папа иногда на фотографии даже не глядел, тыкал пальцем почти наугад, называл имена.

Я хотела обсудить все это с Толиком, но дома его не оказалось.

На следующий день он тоже не вернулся. И еще через день. На одной из утренних пробежек я спросила у папы, где Толик, неужели он выгнал его из-за меня. Папа пожал плечами.

— Толик гуляет, где ему вздумается, и сам по себе.

На четвертый день Толик явился, но я тогда уже крепко спала, затем он снова исчез. Я подумала, что он избегает меня и решила, что, в таком случае, не буду искать с ним встречи. Так прошло две недели, Толик появлялся и пропадал, а я за ним не охотилась.

Мы увиделись всего пару раз, в основном, когда я спускалась на кухню. Толик был приветливым и радостным, но мне этого было недостаточно. Я хотела его внимания.

Тогда я решила страдать. Тут как раз родители настояли на том, чтобы я занималась английским, ведь Сулим Евгеньевич вернулся из Франции и готов был приступить к своим обязанностям. Мне требовались свободные уши, поэтому я покорно согласилась.

Сулим Евгеньевич, если уж быть до конца честной, не то чтобы учил меня английскому. Вряд ли можно было считать старую игру про дракончика Спайро без субтитров образовательным маршрутом.

Иногда мы разговаривали, иногда по очереди играли на приставке (разумеется, звук мы выключали), иногда, если мне удавалось найти второй джойстик, вонзались в разные файтинги.

Сулим Евгеньевич мне нравился. В первую очередь тем, что ему было плевать на свои обязанности. Его можно было даже убедить сделать за меня домашнее задание.

Еще мне нравилось, что у него странное имя. Когда-то мама Сулима Евгеньевича закрутила роман со знойным кавказским парнем. Ее молодой человек, в конце концов, укатил на малую родину, оставив ей сына, приятные воспоминания и чувство глубокого разочарования в жизни.

Мама назвала сына в честь отца, а отчество ему дала дедово.

Правда, она не знала, что полное имя ее возлюбленного было Сулейман. Так Сулим Евгеньевич получил вместо нормального имени сокращение. Все равно, что, например, Сережа Ахмедович.

Сулим Евгеньевич с отличием окончил МГЛУ, но красный диплом он получил без огонька. Говорил, что учится от делать нечего, чтоб не работать. Потом, правда, впахивать все же пришлось. Он даже поработал научным переводчиком-синхронистом, мама нашла его на одной из конференций.

Сулим Евгеньевич согласился переехать в Вишневогорск. Жизнь там дешевая, а Сулим Евгеньевич от нее почти ничего и не хотел. Он работал весь учебный год, а потом на три-четыре месяца уезжал во Францию, которую любил отчаянно, до рвущегося сердца и совершенно ответно. Там у него были любовница, авеню Монтень и Лувр. В Париже Сулим Евгеньевич жил по-настоящему, на широкую ногу, кутил на все, а потом, изрядно ощипанный и обедневший, возвращался в Вишневогорск и впадал в анабиоз, накапливая жирок на следующую поездку благодаря разнице между большой зарплатой и скудными возможностями ее потратить.

Думаю, Сулим Евгеньевич был моим кумиром. Он жил, как ему нравится, ни на кого не оглядывался, жил странно, диковинно, почти безумно, но так, как ему хотелось.

Я даже не могла утверждать, что по-настоящему его знаю. Со мной он был циничный человек с блеклым, невыразительным тоном, ленивый до невозможности, флегматично-усталый. Мне казалось, в Париже он другой.

Сулиму Евгеньевичу, кстати, досталось от мамы вполне обычное, славянское лицо. Разве что брови были высоко вздернуты и резко изломаны — совершенно по-кавказски и очень красиво.

Я доверила ему много своих тайн. Не уверена, что он хоть одну из них запомнил, но делал вид, что слушает внимательно. А мне всегда был необходим хороший слушатель.

Вот и сейчас Сулим Евгеньевич, отправляя дракончика Спайро в долгий полет, спросил:

— Так что, как прошло лето?

Он любил вопросы, которые позволяют надолго выключиться из беседы, вопросы, которые подразумевают пространные ответы.

— Я влюбилась.

— О? Слушай, забавно, что в этой игре надо прогревать яйца, да?

— Немного забавно, — сказала я. — Знаешь, кто он?

— Нет, — сказал Сулим Евгеньевич. Фиолетовый дракончик летал над Осенними равнинами, так называлась эта локация. В бассейне под ним плавали рыжие листья.

— Он отсидел десять лет в тюрьме. Или даже одиннадцать. Не знаю, как лучше сказать. Представляешь?

— Нет, — сказал Сулим Евгеньевич. — А за что?

Дракончик Спайро залетел в переливающийся голубым и розовым, как рассветное небо, портал. Несмотря на ужасную графику, все-таки эта игра казалась мне красивой.

— Не знаю, — сказала я. — За рэкет, наверное.

— А столько дают?

Я пожала плечами.

— Наверное. Не знаю.

Сулим Евгеньевич сказал:

— А. Это, наверное, тот урка, который порнуху в вашей гостиной по спутниковому смотрел, когда я пришел.

— Что?! Он вернулся?!

— Видимо, если это он.

— Ты что, совсем не удивился?

— Подумал, он дружелюбный грабитель.

Я спросила:

— Покурю?

— Да, конечно. Без сигаретки про такого не поговоришь.

— Если что, я свалю на тебя.

— Без проблем.

— Понимаешь, он единственный мужчина в моей жизни.

— Даже обидно.

Но я его не слушала. И в то же время, конечно, убеждала послушать меня.

— Послушай, я — Саломея, а он — Иоканаан.

— А твой папа — Ирод, обещал мне заплатить за месяц.

— Сулим!

— Я слушаю, слушаю. Хочешь отрезать ему голову? Скорее, он отрежет голову тебе.

Потом Сулим Евгеньевич вздохнул:

— Ох уж эти русские женщины.

С русскими женщинами Сулиму Евгеньевичу было так сложно, что он успокоился только найдя себе француженку.

— Что? — спросила я. — В смысле?

Сулим Евгеньевич пожал плечами, с тоской неоцененного студента заговорил, пока Спайро скользил вниз по небесной спирали:

— Это какая-то особая черта русских женщин, почти религиозное подвижничество — найти грешное убожество и влюбиться в него до потери пульса, себя забыв.

Я пожала плечами.

— Нет. У меня не так.

Но Сулима Евгеньевича было не остановить. Иногда он пратиковался, от скуки жизни в Вишневогорске, в написании всяких эссе на вольные темы.

— Думаю, так женщины стараются прикоснуться к Богу, к его любви.

Я рылась в столе в поисках сигарет. Теперь была моя очередь пропускать мимо ушей его слова. О, вот и сигареты!

— Нет, серьезно, это форма мученничества, Рита, и она для старых телок, у которых с личной жизнью ничего не сложилось. Своего рода монашки. Сидят, ждут по пятнадцать лет, обхаживают урода своего.

— Он уже вышел, — сказала я, закуривая, кинула пачку Сулиму Евгеньевичу, он тоже выудил себе сигарету. Я снова села с ним рядом, мы покурили, и я сказала:

— Хочу его соблазнить.

Сулим Евгеньевич снова вздохнул:

— Не разжигай углей грешника, чтобы не сгореть от пламени огня его.

— А я думала, ты мусульманин.

— А я думал, ты фригидная. Тоже непонятно, почему.

Чуть погодя, Сулим Евгеньевич добавил:

— Тебе просто нечем тут заняться. Вот ты и ударилась в народные религиозные практики, гендерно обусловленные, притом.

— Мой папа, кстати, был бандитом.

— Позднее у тебя, Рита, зажигание.

Я глубоко затянулась, выкашляла облачко дыма.

— А как твоя мадам?

— Хочет развестись с мужем и приехать ко мне, в Вишневогорск. Учит русский. Видимо, дошла до пословицы "с милым рай и шалаше". Жаль, что с милой — только в Париже.

Сулим Евгеньевич отложил джойстик, откинулся назад, улегся на полу.

— Не знаю, — сказал он. — Рита, мне двадцать восемь лет. Я чувствую, что должен что-то сделать в этой жизни. Не знаю только, что.

О нет, подумала я, только не чувак с проблемами, похожими на мои.

Я сказала:

— Что-нибудь великое?

— Да не обязательно, хотя бы что-нибудь.

Сулим Евгеньевич почесал ровный, красивый, почти скульптурный нос.