Подъесаул Гундоровского полка

Анатолий Гусев

ПОДЪЕСАУЛ ГУНДОРОВСКОГО ПОЛКА

Подъесаул 10 Донского казачьего полка, уроженец хутора Петровский станицы Урюпинская Области Войска Донского Зайцев Андрей Кондратьевич, а ныне заключённый в лагере Особого Назначения, ка-эр, то есть контрреволюционер стоял перед надзирателем отряда.

Подъесаулу тридцать четыре года, высокий, статный, белокурый и голубоглазый, с пшеничными усами — ибо негоже казаку с бабьим лицом ходить. Жизнь мотала его от Хопра до Карпат, от Карпат до Дона, от Дона до Кубани, с Кубани до Крыма, а с Крыма до города Варна, что в Болгарии. Из Болгарии его Советская власть уговорила уехать, вернуться на Родину. Он вернулся. От греха подальше уехал из хутора с семьёй в Тамбов, где работал бухгалтером. Но не прошло и года, как его арестовали. И как контрреволюционера отправили на Север, в лагерь Особого Назначения.

Надзирателя звали Иван Патрикеевич Подколодный. Отроду ему было тридцать лет, чёрный, как ворон, глаза тёмные с хитринкой. Уроженец Области Войска Донского, но не казак, а иногородний, как таких тогда называли казаки, работал на шахте. Не шахтёр, был столяром при шахте. Из своего родного города — Александровск-Грушевский, призван в армию в начале Империалистической войны, попал на флот, на крейсер «Аврора». Ушёл добровольцем на фронт в 1918 году. Вот тогда, через год, он впервые столкнулся с Андреем Зайцевым.

Было это во время Донского восстания, когда их полк, где Подколодный был комиссаром, столкнулся с Гундоровском Георгиевским полком и был разбит. А о гундоровцах слава шла великая, одно их имя вселяло ужас среди красных. Казаки в полку имели минимум по два Георгиевских креста, отличались храбростью, отвагой и необычной дружбой, боевым братством. А сформирован он был в основном из 10 Донского казачьего полка.

В ноябре 1919 года комиссар Подколодный вместе с комполка, после боя у одной из станиц, попал в плен.

Белая армия вообще и белоказаки в частности не имели возможности содержать пленных. Если красные могли себе позволить охранять и содержать пленных, то для белых это уже было излишество, самим бы прокормится. Поэтому пленных красногвардейцев или убивали, или предлагали перейти на сторону белых, или отпускали.

Комиссара и комполка привели казаки из-под берега Дона, в курень к сотнику. А сотником был Андрей Зайцев. Он с жалостью смотрел на мокрого, продрогшего, измазанного глиной матросика. Что перед ним комиссар отряда до сотника не дошло. Разглядев второго пленника, что держался гордо и независимо, сотник воскликнул с изумлением:

— Мирон Ильич? Кузмин? Это вы? Господин войсковой старшина? У красных? — и казакам — Это казак со станицы Луганской. Полный Георгиевский кавалер!

— А чему вы удивляетесь, сотник? — спокойно сказал Кузмин, статный сорока восьмилетний казак, чёрный, как турок, с цыганской бородой.

— Да большинство с верховых станиц за красных. Моих земляков с Урюпинской, на пример. Но с низовых?

— На войне всё бывает, сотник. И вы сами тому пример.

— И кем вы у красных, товарищ войсковой старшина?

— Ротный — не задумываясь соврал комполка.

— Значить мы с вами, Мирон Ильич, в одном звании.

— В одном. Поднимусь, если не расстреляете. Я и в царской армии, в Японскую, прошёл путь от хорунжего до подъесаула.

— Знаю, и были лишены звания за революционную деятельность. Даже странно, что вы только ротный у красных.

Кузмин усмехнулся в бороду:

— Нет, не странно, не дюже доверяют просто. Странно то, что в Германскую опять поднялся до войскового старшины.

— Во как человека мотает — сказал один из казаков.

— Так, что, браты, — спросил Андрей — к стенке его?

— Да как-то жалко, господин сотник. Всё же свой, казак.

— И что, что казак? Отпустим, против нас воевать будет.

— А может — не будет.

— Я так думаю: предав раз, предаст и второй.

— Кого это я предал? — вскипел Кузмин. — Да я с измальства всё добивался сам! Это ты, сотник, из донских дворян! У тебя яблоневые сады по Хопру, батраки на тебя работают! А я из рядовых казаков!

— А моим предкам, что, за красивые глаза дворянство пожаловали?

Кузмин не успел ответить, как огромный казак с сивой бородой с четырьмя «георгиями» на шинели, сказал:

— Хватить спорить, господа офицеры. Казака к стенке ставить не будем. По-хорошему, надо бы ума ему плетью вложить, да боевого офицера трогать не пристало. Отпустим, может быть дойдёт, что против собственного народа воюет.

— А если — нет? У красных тот же народ воюет и, даже, казаки имеются.

— В бою пристрелим. Всё одно его не мы, так Бог покарает.

— Ладно, будь, по-вашему. Не хочешь к нам перейти, Кузьмин?

— Нет.

— Что так?

— Это жизнь свою перечеркнуть, да и не победите вы.

— Это мы ещё посмотрим! Не хочешь — как хочешь. — и казакам — А с матросиком что делать будем?

— Так иногородний — к стенке и вся недолга. Землю нашу хотели отобрать! А она кровушкой казачьей полита! Из-за этого зараз и восстали.

— Ты откуда родом, морячок?

— Из Александровск — Грушевского.

— Хохол?

— Нет.

— Стал быть, иногородний. Шахтёр?

— Столяр при шахте.

Комиссар Подколодный поёжился, неуютно ему стало как-то, даже Кузмин здесь был свой. А он? Иногородний, пролетарий, матрос — более чужеродного элемента в казачьем курене представить было не возможно. Зайцев тоже это понял, посмотрел на него, усмехнулся:

— Даже не плотник! Курень срубить сможешь? Нет? Этому иногороднему, станичники, ваша земля без надобности. Что он с ней делать будет? Эта заваруха кончиться, опять столяром на шахту пойдёт, рубанком махать. И его отпустим. Надо было бы вам там его на берегу Дона и кончать. А теперь уж не нать. Что нам с этого паренька? Не вару, не навару. У него вся жизнь впереди. Пущай идёт, а к нам не попадается.

Сотник был на четыре года старше своего пленника, но считал себя бывалым. А как же? Прошёл войну, полный Георгиевский кавалер.

— Погинет в степу — сказал кто-то из казаков. — В мокрой-то одежонке. Ветер ноне холодный. До костей пробират. По-хорошему, лучше уж зараз хлопнуть.

— Ежели уж одного пощадили, то и второго нать пощадить.

— Всё одно в степу замёрзнет. Войсковой-то старшина в тулупе, а у этого одежонка на рыбьем меху. Ежели жалко — лучше пристрелить.

— Да он вроде как моряк — усомнился сотник — привычный должен быть к сырости и ветру.

— Может его матроска и мокрая греет — казак указал на тельняшку, — а только ночью всё одно замёрзнет.

— А, — махнул рукой сотник. — Миловать, так миловать. Оставайтесь оба в курене. Городской, землю отбирать не придёт потом? Аль придёшь? Ладно, располагайтесь.

Остались. В доме Ивана и Мирона переодели в сухое. Форму Ивана постирали — и бушлат, и брюки-клёш, и тельняшку, налили самогону, накормили. Познакомились, поговорили про жизнь и наутро все трое мирно расстались почти друзьями.

Об этом приключении ни комиссар Иван Подколодный, ни комполка Мирон Кузьмин не распространялись, боялись. Ведь самогон-то пили с классовым врагом, могли не так понять.

Второй раз они встретились в Болгарии, где коммунист Подколодный агитировал белоэмигрантов вернуться на Родину.

А третий раз уже здесь, на Севере, в лагере Особого Назначения. Он был надзирателем, назначенный администрацией лагеря, как бывший чекист, отбывал наказание за изнасилование комсомолки, когда пригнали Андрея Зайцева.

Они сделали вид, что друг друга не знают и ни какой выгоды от своего знакомства не получили. Впрочем, режим в лагере только начал ужесточаться, но политические заключённые, в том числе и ка-эры ещё пользовались привилегированным положением. Они были освобождены от принудительных работ, могли свободно общаться друг с другом, видится с родственниками и пока ещё даже получали помощь от Красного Креста. И содержали их отдельно от других заключённых.

Иван Подколодный встретил Андрея довольно таки дружески, что не на шутку растревожило подъесаула.

— Садись, Андрей — сказал Подколодный.

— Да уж второй год сижу — пошутил Зайцев. — И зачем только ты меня из Болгарии сдёрнул?

— По заданию партии.

— То есть ты знал, что меня посадят?

— Откуда? Я искренне думал, что Советской власти нужны бывшие соотечественники. Страна Советов в окружении врагов. А ваш Гундоровский полк, какую славу имел. И заслуженно. Лучший полк во всей Белой армии.

— Это факт.

— А всё-таки мы его разбили, невзирая на всё вашу браваду и георгиевские ленты в петлицах. Красная армия всех сильней!

— Знамя у нас было в виде георгиевской ленты с георгиевским крестом посередине — с не поддельной тоской поведал подъесаул Гундоровского полка и с гордостью добавил. — Мы его сохранили, до Болгарии донесли, полк возродили.

— Молодцы, только зачем он в Болгарии? Я думал, такие люди нужны Советской Власти. А сейчас думаю, власть боялась, что, такие, как ты, там за границей сорганизуетесь и двинете на Советскую Россию. Лучше вас здесь держать под контролем.

Это был намёк на операцию «Трест», о которой Подколодный слышал краем уха. Его самого, скорее всего, использовали в тёмную в рамках этой операции.

— Это что за власть такая пугливая? — спросил Андрей.

— Не пугливая, а осторожная.

— А когда вы эту бучу затевали, там, на Балтике, вы, о чём мечтали? Что бы людей по тюрьмам распихать?

— Мечтали о райской жизни на земле и всеобщей справедливости. Вкусно есть, сладко пить, мягко спать.

— И мало работать. И кто бы это вам всё преподносил? На подносе? А?

— А сознание трудовых масс? Все бы работали. Всех кровопийцев, что из народа кровь сосут, к ногтю. А там свобода. Работай и получай справедливую зарплату.

— Да нет, Ваня. Вкусно есть, да сладко спать все хотят. А работать не очень. У нашей семьи на хуторе сады были яблоневые по Каменке и по Хопру. Антоновка! Наши мочёные яблоки аж до Питера доходили! Может быть, и ты их ел.

— Может быть. Ты это к чему?

— А к тому, что их обиходить надо. Отец рано вставал, поздно ложился. Смотрел, как батраки работали. Богатство просто так не даётся! Пахать надо! Я же агроном, по образованию, кроме офицерского, а ты нас кровопийцами обзываешь.

— А что? — не понял надзиратель. — Батраки на вас пахали!

— Так пахать то пахали, да зато голодные не сидели. А ваша власть пришла, яблони на дрова порубили. Лучшего применения не нашлось! И зубы на полку положили за ненадобностью. А почему? Хозяина нет. Хозяин, он как кучер, конями и телегой управляет, что бы они вперёд шли да в овраг бы не свалились. А вы вкусно поесть мечтали! Думал ли ты в семнадцатом, что вот здесь окажешься по такой поганой статье.

— Не думал, конечно. А статья поганая, да не моя.

— Как это?

— А вот так! Про общество «Долой стыд» слышал?

— Да погань, всё это — Андрей сплюнул на пол. — Даже большевики это признали.

— В том-то и дело, что признали. Погань-то, погань. Да лозунги у них дюже завлекательные. Каждая комсомолка должна идти навстречу комсомольцу в половом вопросе, а иначе она мещанка. Поди — плохо? Только вот папаша её не разделял прогрессивных взглядов доченьки. Был мещанином в этом вопросе, хоть и партийным работником. Большая шишка. Вот он ввалился к нам в комнату в самый не подходящий момент, а она из-под меня и говорит: «Тятенька, это не то, что вы думаете, он меня насилует». А то, что одежда наша аккуратно сложена и мы сами под одеялом, он на это внимание не обратил. А в родной милиции мне объяснили: или я беру статью на себя и пять лет на Севере, или меня просто расстреляют. Выбор невелик. Вот так я здесь и оказался. А что устроился хорошо, так что тут удивительного? Начальник лагеря мой кореш. Мы с ним с одного экипажа, с «Авроры». И с бабой не с какой-то там ни будь, а с княгиней Волконской сплю.

— Молодец, хорошо устроился — криво усмехнулся Андрей. — Согласно всеобщей справедливости. Думала ли твоя княгиня в семнадцатом, что будет вынуждена с матросиком спать?

— Ладно, не зубоскаль! Сейчас разговор-то не обо мне, а о тебе.

— Ясное дело! А иначе что бы тебя разобрало со мной по душам беседовать? Что-то не хорошее?

— Да. Жена к тебе приехала. Свидание разрешили. С десяти утра до пяти часов вечера. Но ты можешь отказаться.

— Зачем? — не понял Андрей.

— Пришло постановление о применении к тебе высшей меры социальной защиты, то есть расстрела — хмуро пояснил Подколодный.

— За что?

Внутри всё похолодело.

— Тебе не всё равно? Приговор привести в исполнение сегодня до восьми вечера.

— Да за что? — настаивал Андрей.

Глаза его были широко открыты от изумления, взор горел огнём, мозг лихорадочно искал выхода.

— За участие в контрреволюционном восстании на Дону в девятнадцатом годе.

— Я же амнистирован. Ты сам мне об этом в Болгарии сказал.

— Тогда была одна политика партии, сейчас — другая — вздохнул Иван и стыдливо отвёл глаза.

Он прекрасно понимал, что судьба подъесаула, это всё та же операция «Трест», зачистка потенциальных врагов, а вслух сказал:

— Мы создали механизм, машину что ли, классовой борьбы, террора. Она никакая: не злая и не добрая. Она — машина. Если в её жернова попадёшь, она тебя сотрёт в порошок и не посмотрит: свой ты или чужой. Победили бы вы — сделали бы то же самое. Классовая борьба. Как в любой борьбе, цель — врага уничтожить. А враг-то он свой, русский. Не германец или мадьяр какой-то. Вот беда-то! Русские — народ упрямый, никогда не сдадутся. Вот сидишь ты в своей бухгалтерии и замышляешь что-то против Советской власти.