— Да зачем? — спросил, а сам подумал:
«Попробовать бежать? Пристрелят как зайца. Побег — почти бой! В бою-то умирать легче. Нет. Скажут, что струсил подъесаул, нервы сдали».
— Вот и я думаю — зачем?
Подколодный нагнулся и достал из стола пухлую папку.
— Вот твое дело, гражданин Зайцев Андрей Кондратьевич. Боролись за тебя. Вот заводчане твои ходатайствуют о тебе.
Иван открыл нужную страницу.
— Берут тебя на поруки. Сообщают, что ты не в чём таком замешан не был, лоялен к Советской власти. Грамотный специалист, трудолюбивый работник. Они уверены, что ты принесёшь пользу Советской стране, если тебя досрочно отпустить и вернуть на завод. А вот твои станичники, земляки о тебе хлопочут. Не забыли! Пишут, что ты и твой отец всегда заботились о трудовом народе. Пишут, что ты человек честный, хотя и служил в Белой армии и участвовал в восстании казаков против Советской власти, но в зверствах против красных бойцов замешан не был. И это подписали даже члены хуторской ячейки РКСМ(б) — Российский коммунистический союз молодёжи большевиков.
Иван поднял вверх указательный палец, потом усмехнулся и продолжил:
— Врут, конечно. Все мы в зверствах замешены. И белые и красные.
— А ты поправил бы, Ваня, своих товарищей. Что, мол, ошибаются они: замешен, мол, подъесаул Зайцев в расстрелах.
— А я и поправил. Вот моё заявление, где я сообщаю, что гражданин Зайцев действительно порядочный человек и угрозу Советской власти не несёт и принесёт больше пользы в деле строительства социализма в отдельно взятой стране, то бишь России, если его оставить в живых.
— Сталина читаешь?
— А как же!
— Не боишься?
— Чего? Мы все товарищи, мы все равны между собой. И если мои товарищи ошибаются, то я обязан их поправить.
— Ты же уголовник.
— Я не уголовник. Я сижу по уголовной статье. Да, оступился, а теперь исправляюсь.
— Как я понимаю — поправить не получилось?
Выхода не было, Зайцев смирился со своей участью.
— Правильно понимаешь. Я же тебе говорю — это машина. Бездушная. Ты думаешь, почему надзиратели и охрана издевается над зеками? Что бы на их место не попасть! Дашь слабину, пожалеешь классового врага, подумают, что ты сам такой. Или сочувствуешь.
— Но это же, как снежный ком — дальше будет только хуже. Всё больше и больше будут зверствовать.
— Да — согласился Подколодный, — это неизбежно. И я думаю, что зверства не помогут. Машина будет уничтожать и своих и чужих. Знакомца-то твоего, Мирона Кузьмина, Дончека обвинила в предательстве, и расстреляли его. Я уж тебе в Болгарии не стал говорить. А он командующий армией был. Его сам Троцкий назначил. Во! А ты говоришь! И когда это кончиться — кто знает? Страшно.
— Когда-нибудь да закончится. И никакая это не машина, а продуманная стратегия. Волю народную так подавляют. Что бы строил народ коммунизм и голову б не поднимал и даже не задумывался, что теория этого вашего Маркса не жизнеспособная. Гутарят, что Ленин ваш с ума сошёл, когда понял, что натворил.
— Ты со словами-то этими поосторожней. Нахватался всякой дряни за границей!
— Мне что-то хуже грозит? — усмехнулся Андрей. — И кореша твоего к стенке поставят, когда в нём надобность отпадёт. Чтобы не очернял светлого коммунистического завтра.
Подколодный не ответил: понимал, что всё может быть.
Андрей достал клочок газеты, насыпал туда махорки, свернул цигарку, вставил в мундштук, чиркнул половинкой спички о коробок, закурил. Руки у него не дрожали.
— А ты не боишься — заметил Иван.
— Отбоялся. Да и казак я, стыдно бояться.
— А жена, дети?
— А что? На Дону вдовы и сироты не в диковинку.
Андрей тихо в полголоса пропел:
Спел, а сам вспомнил другую песню, что пели казаки в двадцатом году, отступая в Крым, явно переделанную на свой лад из офицерского романса, полную тоски и безнадёжности.
В памяти всплыл последний куплет:
Какая там жизнь! Вот жизнь как раз и не ждёт, жизнь кончилась. Ждёт жена.
— С женой встречаться не передумал? — прервал его размышления Подколодный.
— Нет.
— Скажешь ей?
— Зачем?
— Ну?.. Твоё дело…
— Моё — согласился Андрей и с досадой добавил: — Эх, сидели бы вы тихо на своём корыте — всем бы хорошо было.
Подколодный развёл руками:
— Ну …
Вернулся подъесаул в бывшую монастырскую келью, а теперь камеру, сел на свои нары каким-то растерянным. Что было тут же замечено его сокамерниками.
Священник отец Глеб Крестовоздвиженский, огромный здоровяк-поп из села Измайлово, что под Тамбовом, в штопанной-перештопанной рясе, с деревянным самодельным крестом на верёвке поверх её, подошёл к Андрею.
— Что случилось? — участливо спросил басом.
— Жена приехала. Свидание разрешили.
— Радоваться должен.
— Да. А до восьми вечера ко мне должны применить высшую меру социальной защиты — тон у Андрея был безразличный.
К нему подошли ещё четверо обитателей камеры.
— Что, начинается? — зло сказал Воропанов Григорий, капитан царской армии, он служил рядовым в войсках Деникина, а затем Врангеля.
Андрей обречённо кивнул.
— А чему тут удивляться? — сказал Илья Романов, крестьянин Тамбовской губернии, бывший дезертир из Красной Армии и бывший атаман банды во время восстания Антонова.
По меркам Советской власти, он кулак, хотя по меркам довоенной Тамбовской губернии, даже не середняк. Имелось у него в хозяйстве две коровы, коза, три лошади, держал двух свиней, двух телят, двадцать овец, кур, гусей и даже индюков. А ещё у него было восемь детей — пять мальчиков и три девочки. Соответственно и земли было много. До войны пахал как проклятый от зари до зари. Земля на лучших в мире чернозёмах давала богатый урожай! Ну и жил не плохо, по крайней мере, семья его голодной не сидела — амбар всегда полон был, обуты, одеты, патефон имелся. Революцию принял сразу — землицы добавить, оно бы не помешало. Войну бы прикончить и опять тамбовская пшеница за границу потечёт. Но осенью 1918 года к нему в Красную Армию пришло письмо от жены, что большевики землю не дали, но отобрали всё, что было в пользу голодающих рабочих. Детей кормить стало не чем. Илья Иванович дезертировал из рядов Красной Армии. В Тамбовской губернии разгоралось крестьянское восстание. И вот через несколько лет опасных приключений и скитаний Илья Романов оказался в лагере Особого назначения на Севере.
— Их главный большевик — Ленин, недавно помер, а новый вот освоился мало-мало, и давить начал чуждые Советской власти элементы.
— Слова-то, какие из уст простого мужика — удивился ротмистр фон Рибен, Пётр Николаевич, колчаковец.
Романов на него покосился и продолжил:
— Всё забываю, как этого нового-то звать?
— Сталин.
— Сталин — я помню. Имя забыл.
— Иосиф.
— Еврей что ли?
— Нет, грузин.
— Хрен с ним, грузин так грузин. Андрей — первый, да боюсь не последний. Не видать нам родной стороны, господа хорошие, помяните моё слово.
Ему никто не возразил, понимали, что так оно и будет. В кельи наступила гнетущая тишина, как при покойнике.
— Неужели всех? — задал глупый вопрос самый молодой из зеков Юрий Колесов, двадцатидвухлетний сын генерал-майора царской армии.
— На Бога уповать надо — пробасил отец Глеб. — На милость его.
И, как не странно, оказался прав. Под расстрел попал через некоторое время Илья Романов, остальные отсидели свой срок, освободились и до старости служили в Красной Армии, только генерал-майор Юрий Колесов погиб в 1945 году недалеко от Берлина. А отца Глеба тоже отпустили, но в 1938 году опять арестовали, и он сгинул перед войной где-то в казахских степях.
— Молись, раб Божий — сказал священник, — уповай на Господа и молись, больше тебе ничего не остаётся.
— Не охота — покачал головой подъесаул и стал скручивать цигарку. — Казаки не перед кем и не перед чем голову не склоняли. О чём Бога просить? Что будет, то и будет. Знаю, что вдову мою и сирот моих по обычаю казачьему, казаки не бросят, что уже легче.
Только докурил, как вошли двое конвоиров и скомандовали:
— Зайцев! На выход.
Жена, Авдотья, в белом платочке в синий горошек и с таким же узелком в руках кинулась в объятия мужа. Васильковые большие глаза радостно распахнуты. Целуя мужа, она приговаривала:
— Как же ты исхудал, родной мой. Я тебе гостинцев принесла.
— Ну, будет, будет — отстранил жену Андрей, — на людях не хорошо это.
— Андрюшенька, это раньше было нельзя при людях. А теперь весь уклад христианский порушили. Жизнь поломали. Как только не грешат на людях и Бога не бояться.
— Ладно, ладно, Дуня, пойдём отсюда. Всё равно не хорошо. Они — это они, а мы — это мы.
— Похудел-то как — причитала Дуня.
— Так не дома.
Колючей проволоки ещё не было, вернее, была, но не везде. Всё только начиналось. Ещё верили, что врагов Советской власти можно перевоспитать. И время это наивное уже закончилось. Да и побег с этого гиблого места был равноценен самоубийству.
Андрей и Авдотья пошли по тропинке вокруг Святого озера, взявшись за руки, как в молодости, Андрей нёс узелок.
— Тут трава растёт — удивлённо заменила Авдотья.
— Растёт.
— Я думала тут одни камни да ёлки.
— Не только.
— Ты есть хочешь?
— Потом.
Они свернули к лесному Безымянному озеру. Выбрали бугорок, обдуваемый ветром, где комаров поменьше. Тёмно-зелёные ели смотрелись в тёмно-синюю воду, зелёная трава добегала до крутого обрыва берега, серели камни, солнышко светило с голубого неба. Благодать!
— Чудной ты, Андрюша — скромно улыбалась Авдотья, — без бороды, коротко стриженный, только усы и остались от прежней жизни.
— Так неволя.
— В чём забрали в том и ходишь.
— Нет. Кое-что от красного Креста перепадает. Тут, если кто умрёт, то его одежду начальство перераспределяет нуждающимся.
— Правда? Нищета какая-то.
— Так точно. Работать надо, что б деньги были, а не чаек считать.
— Каких чаек?