Подъесаул Гундоровского полка

— Да зачем? — спросил, а сам подумал:

«Попробовать бежать? Пристрелят как зайца. Побег — почти бой! В бою-то умирать легче. Нет. Скажут, что струсил подъесаул, нервы сдали».

— Вот и я думаю — зачем?

Подколодный нагнулся и достал из стола пухлую папку.

— Вот твое дело, гражданин Зайцев Андрей Кондратьевич. Боролись за тебя. Вот заводчане твои ходатайствуют о тебе.

Иван открыл нужную страницу.

— Берут тебя на поруки. Сообщают, что ты не в чём таком замешан не был, лоялен к Советской власти. Грамотный специалист, трудолюбивый работник. Они уверены, что ты принесёшь пользу Советской стране, если тебя досрочно отпустить и вернуть на завод. А вот твои станичники, земляки о тебе хлопочут. Не забыли! Пишут, что ты и твой отец всегда заботились о трудовом народе. Пишут, что ты человек честный, хотя и служил в Белой армии и участвовал в восстании казаков против Советской власти, но в зверствах против красных бойцов замешан не был. И это подписали даже члены хуторской ячейки РКСМ(б) — Российский коммунистический союз молодёжи большевиков.

Иван поднял вверх указательный палец, потом усмехнулся и продолжил:

— Врут, конечно. Все мы в зверствах замешены. И белые и красные.

— А ты поправил бы, Ваня, своих товарищей. Что, мол, ошибаются они: замешен, мол, подъесаул Зайцев в расстрелах.

— А я и поправил. Вот моё заявление, где я сообщаю, что гражданин Зайцев действительно порядочный человек и угрозу Советской власти не несёт и принесёт больше пользы в деле строительства социализма в отдельно взятой стране, то бишь России, если его оставить в живых.

— Сталина читаешь?

— А как же!

— Не боишься?

— Чего? Мы все товарищи, мы все равны между собой. И если мои товарищи ошибаются, то я обязан их поправить.

— Ты же уголовник.

— Я не уголовник. Я сижу по уголовной статье. Да, оступился, а теперь исправляюсь.

— Как я понимаю — поправить не получилось?

Выхода не было, Зайцев смирился со своей участью.

— Правильно понимаешь. Я же тебе говорю — это машина. Бездушная. Ты думаешь, почему надзиратели и охрана издевается над зеками? Что бы на их место не попасть! Дашь слабину, пожалеешь классового врага, подумают, что ты сам такой. Или сочувствуешь.

— Но это же, как снежный ком — дальше будет только хуже. Всё больше и больше будут зверствовать.

— Да — согласился Подколодный, — это неизбежно. И я думаю, что зверства не помогут. Машина будет уничтожать и своих и чужих. Знакомца-то твоего, Мирона Кузьмина, Дончека обвинила в предательстве, и расстреляли его. Я уж тебе в Болгарии не стал говорить. А он командующий армией был. Его сам Троцкий назначил. Во! А ты говоришь! И когда это кончиться — кто знает? Страшно.

— Когда-нибудь да закончится. И никакая это не машина, а продуманная стратегия. Волю народную так подавляют. Что бы строил народ коммунизм и голову б не поднимал и даже не задумывался, что теория этого вашего Маркса не жизнеспособная. Гутарят, что Ленин ваш с ума сошёл, когда понял, что натворил.

— Ты со словами-то этими поосторожней. Нахватался всякой дряни за границей!

— Мне что-то хуже грозит? — усмехнулся Андрей. — И кореша твоего к стенке поставят, когда в нём надобность отпадёт. Чтобы не очернял светлого коммунистического завтра.

Подколодный не ответил: понимал, что всё может быть.

Андрей достал клочок газеты, насыпал туда махорки, свернул цигарку, вставил в мундштук, чиркнул половинкой спички о коробок, закурил. Руки у него не дрожали.

— А ты не боишься — заметил Иван.

— Отбоялся. Да и казак я, стыдно бояться.

— А жена, дети?

— А что? На Дону вдовы и сироты не в диковинку.

Андрей тихо в полголоса пропел:

Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами, Цветет наш батюшка тихий Дон сиротами, Наполнена волна в тихом Дону отцовскими, материнскими слезами.

Спел, а сам вспомнил другую песню, что пели казаки в двадцатом году, отступая в Крым, явно переделанную на свой лад из офицерского романса, полную тоски и безнадёжности.

Не для меня придёт вясна, Не для меня Дон разальёться.

В памяти всплыл последний куплет:

А для меня, кусок свянца Он в тело белое вапьёться И кровь горячая пральёться, Такая жизнь, брат, ждёть меня.

Какая там жизнь! Вот жизнь как раз и не ждёт, жизнь кончилась. Ждёт жена.

— С женой встречаться не передумал? — прервал его размышления Подколодный.

— Нет.

— Скажешь ей?

— Зачем?

— Ну?.. Твоё дело…

— Моё — согласился Андрей и с досадой добавил: — Эх, сидели бы вы тихо на своём корыте — всем бы хорошо было.

Подколодный развёл руками:

— Ну …

Вернулся подъесаул в бывшую монастырскую келью, а теперь камеру, сел на свои нары каким-то растерянным. Что было тут же замечено его сокамерниками.

Священник отец Глеб Крестовоздвиженский, огромный здоровяк-поп из села Измайлово, что под Тамбовом, в штопанной-перештопанной рясе, с деревянным самодельным крестом на верёвке поверх её, подошёл к Андрею.

— Что случилось? — участливо спросил басом.

— Жена приехала. Свидание разрешили.

— Радоваться должен.

— Да. А до восьми вечера ко мне должны применить высшую меру социальной защиты — тон у Андрея был безразличный.

К нему подошли ещё четверо обитателей камеры.

— Что, начинается? — зло сказал Воропанов Григорий, капитан царской армии, он служил рядовым в войсках Деникина, а затем Врангеля.

Андрей обречённо кивнул.

— А чему тут удивляться? — сказал Илья Романов, крестьянин Тамбовской губернии, бывший дезертир из Красной Армии и бывший атаман банды во время восстания Антонова.

По меркам Советской власти, он кулак, хотя по меркам довоенной Тамбовской губернии, даже не середняк. Имелось у него в хозяйстве две коровы, коза, три лошади, держал двух свиней, двух телят, двадцать овец, кур, гусей и даже индюков. А ещё у него было восемь детей — пять мальчиков и три девочки. Соответственно и земли было много. До войны пахал как проклятый от зари до зари. Земля на лучших в мире чернозёмах давала богатый урожай! Ну и жил не плохо, по крайней мере, семья его голодной не сидела — амбар всегда полон был, обуты, одеты, патефон имелся. Революцию принял сразу — землицы добавить, оно бы не помешало. Войну бы прикончить и опять тамбовская пшеница за границу потечёт. Но осенью 1918 года к нему в Красную Армию пришло письмо от жены, что большевики землю не дали, но отобрали всё, что было в пользу голодающих рабочих. Детей кормить стало не чем. Илья Иванович дезертировал из рядов Красной Армии. В Тамбовской губернии разгоралось крестьянское восстание. И вот через несколько лет опасных приключений и скитаний Илья Романов оказался в лагере Особого назначения на Севере.

— Их главный большевик — Ленин, недавно помер, а новый вот освоился мало-мало, и давить начал чуждые Советской власти элементы.

— Слова-то, какие из уст простого мужика — удивился ротмистр фон Рибен, Пётр Николаевич, колчаковец.

Романов на него покосился и продолжил:

— Всё забываю, как этого нового-то звать?

— Сталин.

— Сталин — я помню. Имя забыл.

— Иосиф.

— Еврей что ли?

— Нет, грузин.

— Хрен с ним, грузин так грузин. Андрей — первый, да боюсь не последний. Не видать нам родной стороны, господа хорошие, помяните моё слово.

Ему никто не возразил, понимали, что так оно и будет. В кельи наступила гнетущая тишина, как при покойнике.

— Неужели всех? — задал глупый вопрос самый молодой из зеков Юрий Колесов, двадцатидвухлетний сын генерал-майора царской армии.

— На Бога уповать надо — пробасил отец Глеб. — На милость его.

И, как не странно, оказался прав. Под расстрел попал через некоторое время Илья Романов, остальные отсидели свой срок, освободились и до старости служили в Красной Армии, только генерал-майор Юрий Колесов погиб в 1945 году недалеко от Берлина. А отца Глеба тоже отпустили, но в 1938 году опять арестовали, и он сгинул перед войной где-то в казахских степях.

— Молись, раб Божий — сказал священник, — уповай на Господа и молись, больше тебе ничего не остаётся.

— Не охота — покачал головой подъесаул и стал скручивать цигарку. — Казаки не перед кем и не перед чем голову не склоняли. О чём Бога просить? Что будет, то и будет. Знаю, что вдову мою и сирот моих по обычаю казачьему, казаки не бросят, что уже легче.

Только докурил, как вошли двое конвоиров и скомандовали:

— Зайцев! На выход.

Жена, Авдотья, в белом платочке в синий горошек и с таким же узелком в руках кинулась в объятия мужа. Васильковые большие глаза радостно распахнуты. Целуя мужа, она приговаривала:

— Как же ты исхудал, родной мой. Я тебе гостинцев принесла.

— Ну, будет, будет — отстранил жену Андрей, — на людях не хорошо это.

— Андрюшенька, это раньше было нельзя при людях. А теперь весь уклад христианский порушили. Жизнь поломали. Как только не грешат на людях и Бога не бояться.

— Ладно, ладно, Дуня, пойдём отсюда. Всё равно не хорошо. Они — это они, а мы — это мы.

— Похудел-то как — причитала Дуня.

— Так не дома.

Колючей проволоки ещё не было, вернее, была, но не везде. Всё только начиналось. Ещё верили, что врагов Советской власти можно перевоспитать. И время это наивное уже закончилось. Да и побег с этого гиблого места был равноценен самоубийству.

Андрей и Авдотья пошли по тропинке вокруг Святого озера, взявшись за руки, как в молодости, Андрей нёс узелок.

— Тут трава растёт — удивлённо заменила Авдотья.

— Растёт.

— Я думала тут одни камни да ёлки.

— Не только.

— Ты есть хочешь?

— Потом.

Они свернули к лесному Безымянному озеру. Выбрали бугорок, обдуваемый ветром, где комаров поменьше. Тёмно-зелёные ели смотрелись в тёмно-синюю воду, зелёная трава добегала до крутого обрыва берега, серели камни, солнышко светило с голубого неба. Благодать!

— Чудной ты, Андрюша — скромно улыбалась Авдотья, — без бороды, коротко стриженный, только усы и остались от прежней жизни.

— Так неволя.

— В чём забрали в том и ходишь.

— Нет. Кое-что от красного Креста перепадает. Тут, если кто умрёт, то его одежду начальство перераспределяет нуждающимся.

— Правда? Нищета какая-то.

— Так точно. Работать надо, что б деньги были, а не чаек считать.

— Каких чаек?