Помоги проекту - поделись книгой:
А вот история о том, как появился Антон в Москве, как жил в Первопрестольной целый год, сложилась в моем сознании как-то странно.
Звучал почему-то отчетливый морской мотив.
Москва, однако ж, город никак не портовый.
Ответ нашелся быстро: с гитарой счастье мое почти не расставалось, любило — в числе прочих — одну славную песню.
Пелось там про город, который называется Москва, улочку, узкую улочку, маленькую комнату, похожую на бочонок, женщину с ниткой бусинок меж ключиц.
Дальше шло вроде немного морское. Хотя не про море вовсе.
Словом, пел Антоша про эту истинную женщину очень проникновенно, и чудилось мне, глупой, что поет про меня.
Казалось, на самом деле похоже.
Потому как «тонкая бронзовая рука» была и «темные печальные зрачки» тоже были. Определенно. И сомнения были по поводу того, кто сотворил меня такую и обрек на все это — Бог или вечный его оппонент? И хотелось, конечно, чтобы Пушкин бредил или Блок, но более всего — девятнадцатилетний мальчик Антоша.
А он и бредил.
Только не мной, а вообще…
Запив с утра пару таблеток ноксирона бутылкой дешевого портвейна.
Бредил натурально.
То клялся истово в любви. В метро, в переходе между станциями, в водовороте толпы, опускался вдруг на колени и долго смотрел в глаза, ничего вокруг не замечая.
То сатанел без повода: мог ударить — не больно, но нарочито оскорбительно, наотмашь — прилюдно, в том же переходе или на перроне.
Однажды от удара с меня слетели очки в дорогой французской оправе, купленной им же, Тошей, у фарцовщика в Столешниковом переулке.
Бог бы с ней, с оправой, хуже то, что без очков я сразу почти ослепла. Близорукость в ту пору была довольно сильной — оба глаза по минус пять. Контактные линзы, лазерные операции — все было потом, потом.
Тогда же народ на платформе испуганно шарахнулся в стороны: вид у любимого был свирепый. Я беспомощно шарила руками в пространстве, пытаясь удержать сокровище.
Горький опыт стремительных расставаний был накоплен. Счастье могло исчезнуть вдруг, грубо отпихнув меня посреди улицы, или, нежно шепнув на ушко: «Посиди в сквере. У меня короткая встреча», раствориться в толпе до глубокой ночи.
Был случай, я сидела на лавочке в ЦПКиО с девяти утра до одиннадцати вечера.
Во-первых, потому, что верила — когда-нибудь он придет.
Во-вторых, потому, что идти было некуда. Грязной квартирой в «Орехово-Кокосово» мы еще не располагали, ночевали у Тошиных приятелей и подруг, в общежитиях, случалось — в подъездах, лифтах, на вокзальных скамейках.
Памятное сидение кончилось тем, что меня забрали в милицию, куда немедленно — словно только того и ждал — явился милый с приятелем москвичом. Приятель размахивал паспортом с пропиской, Антон кричал, что «эти люди не читали Шекспира», я плакала, оттого что сподобилась сравнения с Джульеттой.
Все кончилось хорошо — нас отпустили и даже, кажется, извинились.
Словом, в метро я не столько горевала об утраченных очках — отдельной, надо сказать, особой моей гордости.
Не так стыдилась того, что множество людей стали свидетелями моего унижения.
Главное было — удержать Антона, вцепиться из последних силенок в мускулистую руку, сжать зубы и, сколько ни пытался отпихнуть, сколько ни бил бы снова — не отпустить ни на шаг. Не дать затеряться в толпе, пропасть. Быть может, навсегда.
Это, кстати, был мой вечный кошмар, живший в душе постоянно — наяву и во сне. Он уходит навсегда, а я остаюсь. Одна. В чужом, неласковом городе. Без денег. Без друзей. Без жилья. Но главное — без него. Жизнь кончается.
И я цеплялась.
В метро, однако, Антон отошел удивительно быстро.
Какая-то сердобольная женщина еще увещевала его, придерживала за руку, на всякий случай заслоняя меня большим, полным телом, а решение было уже принято.
Метаморфоза происходила на глазах удивленной публики — распоясавшийся хам стремительно превращался в безрассудно отважного рыцаря.
Легко отстранив добрую женщину, Тоша прыгнул на рельсы.
Толпа ахнула в предчувствии страшного. Придвинулась вплотную к краю платформы, в надежде рассмотреть грядущий кошмар во всех кровавых подробностях. Все, надо полагать, ждали запаха жареной плоти, обугленного тела. К тому же из тоннеля вот-вот должен был появиться электропоезд. Для того, разумеется, чтобы довершить трагедию.
Ничего ужасного, однако, не произошло.
Только страшно завыло и зазвенело вокруг, расталкивая людей, побежали по платформе милиционеры, женщины в форменных тужурках и сатиновых халатах.
Тошу выволокли наверх, скрутили руки, потащили куда-то, я с рыданиями пробивалась следом.
Незрячая, но счастливая.
В отделении милиции он с усмешкой отдал мне очки: «Прозрей, четырехглазая!»
Милиционеры умилились.
Про оплеуху все как-то сразу забыли, зато ясно было — парень жизнью рисковал из-за очков подслеповатой девчонки.
И снова все кончилось благополучно, нас отпустили, не спросив даже документы.
Так жили.
Офис — огромное здание в центре, окнами на Кремль.
Мрамор, стекло, вокруг — гектар английского газона.
По газону — редко — голубые ели. Почти кремлевские, и мысли в этой связи навевают соответствующие.
Собственно, это еще один прием Антонова арсенала — штришками, штрихами, деталями, мелочами и разными действительно серьезными штучками провоцировать определенные ассоциации.
К примеру, день рождения одного из первых лиц в государстве знаменовался появлением в Тошином кабинете огромного букета цветов и скромной коробочки с известным всему миру торговым знаком, оттиснутым где положено. Невелика коробочка, но лежит так, что заметна каждому, заглянувшему в кабинет.
О цветах и разговора нет, — клумба.
К концу дня Антон исчезал вместе с заметными дарами, ничего никому не объясняя.
Большинство понимало все правильно. То есть так, как нужно было Антону.
Как обстояли дела на самом деле, не знал никто, кроме молчаливой охраны, да и та вряд ли что понимала: мало ли в каких особняках справляют какие праздники.
У богатых, как известно…
К тому же я совсем не исключаю, что подарок действительно попадал по назначению. А может, и не попадал. Или попадал, но отнюдь не из рук Антона.
Сплошной туман.
Любимый Тошин камуфляж.
В итоге — в сознании людей рождалась необъяснимая уверенность в Антоновой близости к верхам.
Самым-самым…
Новичков подобное величие приводило в трепет, у людей посвященных — рождало чувство собственной ущербности. «Если это так — а я отчетливо чувствую, что это так, — стало быть, мной что-то упущено, что-то пронесли мимо моего вездесущего носа. Убью гадов!» — последнее относилось к когорте собственных клевретов, ответственных за связи с Олимпом.
Справедливости ради надо отметить — были времена, и близость действительно была.
Но закончилась.
Там, наверху, сидят, как правило, «коварные изменщики», знающие толк в этом паскудном деле: кому изменять, с кем и, главное, когда.
Возможно, потому напоследок Антон цеплялся за пресловутый гектар отчаянно. Совершенно как утопающий за ту соломинку. «Соломинка», бесспорно, даже по нынешней плачевной ситуации тянула миллионов на двадцать. Но спасти, по определению, не могла. Двадцаткой наших — впрочем, теперь уже моих — проблем не решить. И тем не менее избавиться от нее следовало как можно быстрее — стеклянная поверхность здания, отражавшая кремлевские купола и собственные голубые ели, бросалась в глаза. И многие глаза откровенно раздражала, напоминая, что существует на свете дом, который — как в детской песне — построил некто. То обстоятельство, что «некто» не сказать, чтобы благополучно, но все же покинул этот мир, вряд ли смягчило твердокаменные души конкурентов и кредиторов. И право слово, у них были все основания и презирать, и ненавидеть, и бояться.
Последнее, впрочем, напрасно.
Бояться — по сути — было некого еще при жизни Антона, теперь же, когда на его опустевшее место заступила я — тем более.
В тот миг, когда обыденный — не дрогнуло сердце, не перехватило в предчувствии события дыхание — телефонный звонок принес благую весть: мой муж, Антон Васильевич Полонский, мертв, — решение было принято твердо и бесповоротно.
Мое решение.
Войны не будет, и даже слабого сопротивления не последует — белый флаг, безоговорочная капитуляция и далее… как полагается, на милость победителя. Относительно милости, впрочем, были сомнения.
Однако ж решено. Пора приступать.
Офис встречает меня настороженно — именно офис, о людях пока стараюсь не думать, — ощутимой прохладой мраморного вестибюля. Дом, если правы те, кто утверждает, что и дома имеют души, предчувствует предательство. Когда-то я любила его и наезжала часто, был даже кабинет. Само собой, во сто крат скромнее, чем у Антона, но все же… Теперь, надо полгать, в нем обитает кто-то из менеджеров средней руки.
Ближний Тошин круг роскошествует в новых апартаментах. Их оформляла дорогущей итальянской мебелью модная французская дизайнерша, выписанная из Нью-Йорка.
Такой коктейль.
И только картины Антон выбирал сам.
Потому-то, переступив порог кабинета, я первым делом упираюсь взглядом в Малевича.
Огромное полотно на белой шероховатой стене.
Под ним — вытянутый волнообразный рабочий стол размером с маленькое летное поле; зеленоватое муранское стекло в паутине серебристого металла.
Странно и страшно. Хрупкий на вид, к тому же безобразно — по мне — искореженный металл удерживает на весу холодную плоскость массивного стола, заставленную всевозможной техникой, заваленную книгами, альбомами, журналами и газетами.
Красное кресло со стеганой спинкой.
Похоже, ему виделся трон.
Разумеется, на колесиках, иначе взлетную полосу стола не объехать.
Однако ж главный фокус не в этом.
Высокой спинкой кресло-трон развернуто к двери, и, стало быть, входящих Антон встречал именно так, спиной.
— Он хотел постоянно видеть картину.
Ах вот оно что!
Мило.
Особенно если учесть, что покойный ни черта не смыслил в живописи и долго искренне хохотал, впервые увидев репродукцию какого-то из квадратов.
— Миллион долларов? За это?! Я нарисую лучше. И дешевле, клянусь!
Теперь, оказывается, он не мог ни на минуту оторваться от полотна.
Что ж! Люди меняются.
Кстати, о людях…
Заведующую секретариатом зовут Вероника. Впервые мы увиделись на похоронах.
Я удивилась.
Ей далеко за пятьдесят, она не скрывает этого — и даже не пытается.
Приятный голос слегка вибрирует металлом, не слишком естественно, но именно потому сбивает с толку. Мы иногда общались по телефону. Металлический голос был неизменно вежлив, безусловно предан Антону, отменно лгал всем прочим, включая меня, и назывался Вероникой.
Поделиться книгой: