Помоги проекту - поделись книгой:
«Послушай, — произнес кто-то у меня за спиной, — пойдем на бульвар. Целоваться».
Я обернулась, не очень понимая, чего от меня хотят.
Сзади, слегка повернув царственную голову, обрамленную гривой темных волос, стоял принц.
Он был неотразим и совершенно серьезен.
Уже на бульваре, после первых поцелуев, я узнала: принца зовут Антон.
Ничто другое в тот момент меня, собственно, не интересовало.
Первый же вопрос, обращенный ко мне утром, ставит в тупик.
— Вы собираетесь ехать в офис? — на пороге столовой без стука возникает начальник службы безопасности.
Формально — нашей с Антоном.
Фактически — он подчинялся исключительно Антону и, надо думать, до недавнего времени воспринимал меня не иначе как один из одушевленных предметов в окружении шефа. Возможно, дорогостоящий, требующий особо тщательной охраны. Или, напротив, изрядно поднадоевший. Потому не слишком ценный. Не будет большой беды, если вдруг по какой-то причине выйдет из строя. Замена в любом случае имеется и пребывает в постоянной готовности. Кто-кто, а начальник личной охраны знал это наверняка. Я, впрочем, тоже.
Теперь ситуация радикально изменилась.
Любимый шеф — из собственных источников я знала: главный секьюрити был искренне привязан к Антону — сам некоторым образом превратился в предмет. Исчез с поверхности земли.
А охранник остался.
И стало быть, как ни крути — а крутить наверняка пытались и так и эдак, — служить теперь должен мне. Бывшему предмету.
Впрочем, у него есть выбор.
Заявления об отставке, однако, не последовало.
Зато последовал неожиданный вопрос.
Пришлось оторваться от кофе, первой чашкой которого я наслаждалась в тишине и покое. Давно забытое чувство.
— Вам что, не передали команду?
Вопрос звучит неожиданно. Даже для меня.
Оказывается, я могу в точности повторять совершенно антоновские интонации, которые на самом деле терпеть не могу. Простите за дурной каламбур. К тому же следует говорить: не могла.
И мне отнюдь не почудилось, начальник службы безопасности услышал то же. Бедняга даже вздрогнул.
Говорю же: была между ними какая-то трогательная история, когда Антон оказал охраннику серьезную услугу, прикрыв всей мощью своих недюжинных возможностей — то ли от тюрьмы, то ли от чего похуже. Словом, в преданности главного телохранителя он был уверен и даже любил прихвастнуть ею. Грело, надо полагать, душу.
Меня, однако ж, совсем не греет. Потому не вижу причин говорить иначе.
И не смягчаю тон.
— Передали, но…
— Но — что? — Определенно интонации Антона мне удаются.
Не интонации даже — приемы общения, что были у него в ходу. Любимый — перебить человека, не позволить закончить фразу, хотя понятно: тому есть что сказать. Он знал: это здорово бьет по мозгам. Особенно если мозги к такой манере общения не приучены.
Охранник — уж точно — не приучен.
Его, обязанного и — главное! — готового в случае чего прикрыть собственным телом, Тоша привечал. Брал в парную, на корт, если не было под рукой достойного партнера. В машине снисходил до приятельского трепа.
И вдруг — щелчок по носу.
Возможно, я не права.
Однако ж меня этот сгусток мускулов, с волевым подбородком и мощными челюстями, телом своим не прикроет. Это точно.
К тому же тон взят непроизвольно, а значит — почти наверняка правильно.
— Я только хотел уточнить — готовить кортеж?
— А вы как думаете?
— Я не знаю. Потому и спрашиваю.
Кажется, нас задело.
Ничего милый, привыкай.
Кстати, решение ехать кортежем, в точности повторяя замашки покойного супруга, я приняла только что, наблюдая за смятением охранника.
— Не понимаю вопроса. Или вы предполагаете, что руководить компанией я буду отсюда?
С дачи, на которой ваш дражайший шеф запер меня с иезуитством средневекового сатрапа.
«Зачем тебе в город? Пробки, грязь, смог. Тряпки мы все равно покупаем за границей. Да и куда тебе их носить, тряпки? Гардеробную перестраиваем третий раз, все равно — тесно. И где ты, собственно, бываешь, кроме косметического салона? А там вы расхаживаете в неглиже, как я понимаю…
Выс-тав-ка? Брось. Не королевское это дело толкаться в толпе голодных недоумков, представляющих себя андеграундом. Кого из творцов желает лицезреть ваша светлость? Ей-богу, привезу сюда со всем барахлом — меньше головной боли.
Те-а-тры?..»
Et cetera…
Однако ж, разумеется, эта претензия уже никак не может быть адресована начальнику охраны. Да и не претензия теперь. Скорее — воспоминание.
Он молчит, переживая, надо думать, бурю чувств, отнюдь не дружественных.
Но не уходит.
Похоже, что-то еще.
— Я слушаю. А кофе стынет.
— Извините. Следователь прокуратуры интересуется, когда вы можете уделить ему время?
— Зачем? Мы уже встречались.
— Остались какие-то формальности.
— Формальности? Или они сомневаются в том, что произошел несчастный случай?
— Они не сомневаются.
— А вы?
— Какая разница?
— Вот как? Мне казалось, что именно вы отвечали за безопасность Антона Васильевича. А теперь отвечаете за мою. Значит, не отвечаете?
— Мне подать заявление?
— Я подумаю.
Он замирает на мгновение, но этого достаточно, чтобы понять, насколько растерян и даже смятен наш — а вернее, мой — главный охранник.
В принципе, он готов к такому повороту событий, но в глубине души рассчитывает все же на чудо.
Именно — чудо.
Вернется вдруг, живой и невредимый, любимый шеф, будто не он вовсе камнем сверзнулся с высоты птичьего полета, запутавшись в стропах собственного парашюта. Притом — дополнительно в последнем, смертельном броске — врезался в прибрежные скалы и вдрызг расшибся. После — для того, надо полагать, чтоб уж наверняка — рухнул в неуютную пучину холодного северного моря и некоторое время болтался на поверхности обезображенным трупом, но все же умудрился затонуть. С пристегнутым парашютом. Большая редкость, как утверждают специалисты.
Он сумел.
Тело извлекала из глубин целая водолазная команда. Такой кульбит.
Маниакальное Тошино стремление во всем превзойти окружающих, удивить, а лучше ошарашить — скорчило напоследок самую мерзкую свою гримасу.
Пафос в том, что на сей раз не кому-то — ему самому.
Интересно, успел он ее разглядеть?
Но я отвлеклась.
Охранник по-прежнему у двери.
Ах да, прокуратура, формальности, время встречи.
— Скажите, пусть подъезжает на следующей неделе.
— Я передам.
Он наконец убирается.
Но кофе действительно остыл.
И наслаждение растворилось вместе с пряным ароматом. Разумеется, я могу заказать вторую чашку, третью и тридцать третью, черт меня побери! Могу вообще никуда не ехать. Спешных дел в городе нет — это известно мне так же хорошо, как прежде было известно Антону. Дела настолько «швах» и несколько хуже того, что настало затишье. Нас даже не атакуют. Просто ждут.
И тем не менее в офис — неукоснительно следуя традиции Антона — я прибуду вовремя.
То бишь в его время.
И ни минутой позже.
Так-то.
На поверку принц оказался таким же заезжим абитуриентом, как и я, однако — со стажем. Год как барахтался в Москве, оставшись за бортом юридического факультета.
В те годы амбициозные абитуриенты из провинции покорять столичные вершины начинали, как правило, с самых недоступных. ВГИК, МГИМО, МГУ и прочая…
По большей части — исключительно — вследствие дремучей провинциальной наивности.
А потому, едва ступив на палубу вожделенного лайнера, который, по расчетам, шел прямиком к туманным берегам мирового признания или на крайний случай отечественной славы, отважный местечковый таракан немедленно оказывался за бортом. Сброшенный легким пинком первого же матроса-экзаменатора. Тогда, вдоволь нахлебавшись соленой мутной воды, не слишком чистой у причала, заезжий либо окончательно терял рассудок и продолжал отчаянно карабкаться на ту же недосягаемую палубу. Разумеется, срывался вниз, снова уходил с головой в мутные прибрежные воды.
Случалось, тонул. Но также случалось, оказывался на поверхности. И снова карабкался, и снова падал.
До бесконечности. Или — до победы.
Такое тоже случалось — шалые от счастья тридцатилетние дяди и тети в толпе юных первокурсников.
Либо — значительно чаще — умнел на глазах и тихо взбирался на борт какого-нибудь утлого суденышка, которое вечно страдало от хронического недобора экипажа, зато барражировало в столичных водах.
Были, разумеется, еще некоторые варианты.
Лазы и лазейки вроде заочных и вечерних отделений, подготовительных курсов, в сочетании с обязательным каторжным трудом на конвейерах московских заводов, других ударных объектах социалистического труда, куда москвичей калачом не заманишь. Словом, неудачникам «предоставлялось общежитие», в паспорт шлепался штамп временной московской прописки, на лоб — несмываемое клеймо «лимитчика».
Надо ли говорить, что все эти низости принцу крови были не к лицу… Он и не думал ни о чем подобном.
Сорвавшись в воду, быстро вынырнул на поверхность, ловко взобрался на причал, брезгливо отряхнул капли нечистой воды, поправил платье и, не оглядываясь по сторонам, скрылся в закоулках порта.
А там…
Там принц быстро нашел людей, неожиданно близких по духу: портовых бездельников, горьких бражников, самоуверенных проходимцев, авантюристов и откровенных головорезов. Подле, как полагается, всегда были продажные женщины, дешевое вино и быстрые грязные деньги, исчезавшие так же скоро, как приходили. Стал принц разбойником. И не разбойником даже — бродяжкой. Однако бродяжкой рассуждающим, с мировоззрением.
О рассуждениях, впрочем, несколько позже.
Поделиться книгой: