Навстречу солнцу (полная)

… Какие–то неясные воспоминания, вдруг, растревожили меня, но какие — понять не мог. Искал мучительно, зная, — важное нечто должно сейчас раскрыться. Что–то очень беспокоящее. Связанное не только и не столько с этим вот почему–то очень знакомым мне местом, которого я, конечно же, никогда не видел, но совсем с другим временем и с совсем иными действующими лицами…

из корявой ольхи домовину…

Но на самом деле идёт всё ещё только первая неделя визита. И по блокноту оруженосца моего Ясуо Найто всего–то воскресенье, 6 октября. Проходят встречи в моей резиденции «Сакура». Потом в Муниципалитете Токио с будущим премьером Хата Тсутоми и его товарищем Хосокава Морихито. Встреча с министрами в Акасака Империал Гарден. Потом пресс–конференция со СМИ по итогам субботней встречи…

— Да, да, уважаемая Иосие–тян, и я так думаю. Но ополоумевшие от успехов в Юго—Восточной Азии ваши генералы бросили бы Квантунскую армию на советский Дальний Восток. И судьба Сибири, самой России, стала бы несколько иной. Где бы они остановились? Ведь Гитлер, вынужденный войти в СССР, похода за «Восточный Вал», — за «линию» Архангельск—Астрахань, — не планировал! — Так, ай нет?, — как говаривал мой сибирский приятель Аркаша Тычкин.

Сам я, уже не гражданин России, такой «выход из положения» не приемлю. Какой же это, к чёрту, «выход»: вы, до 1945, бандиты, — в России?! Там такого и без вас хватает. При всём уважении к Японии, к Вам, моя Иосие–тян, Ваши соотечественники устроили бы меня в России в качестве званных гостей, или… всё тех же военнопленных. Да, да, именно в таком качестве. Вряд ли они были бы желательней других оккупантов. Для меня, во всяком случае. Но сегодняшних, испытавших Хиросимскую Катастрофу, я бы на Курилах приветствовал. Пусть в качестве акционеров, если не хозяев.

Что до помутившей сознание мамы встречи с человеком, «расстрелявшим в Цусимском проливе Второй Тихоокеанский Российский флот, и с ним тысячи русских матросов, офицеров и адмиралов…» — что тут скажешь? Ясно, Цусима не «Бакинский этап», в котором в тылу погибло в 22 раза больше тех же российских солдат и офицеров, чем у Цусимы, только смертью куда как более страшною! Дико, но посейчас, через полстолетия, этап этот не отыскал ещё своего — кроме меня — историографа. И потому, верно, не внесён пока первым по числу погибших в перечень поразивших человечество результатов величайших трагедий на воде: Саламинскому — у Пирея и Афин, в 480 году до нашей эры, где Фемистокл затопил флот персидского царя Ксеркса; при Лепанто в Адриатике в 1571 году, в котором под водительством дон Жуана Австрийского флот христиан сжег флотилии египтян и сарацин; у Трафальгара в Гибралтарском проливе в 1805 году, когда адмирал Нельсон, уже потерявший глаз, и руку, прежде, чем погибнуть, уничтожил громадную испано–французскую эскадру адмиралов Гравина и Вильнёва; наконец, 14/27 мая 1905 года у острова Цусимы в проливе того же названия, когда мамин «знакомый адмирал» Хейхациро Того расстрелял, разнеся в куски, три десятка «до зубов» вооруженных броненосных кораблей российского флота, явившегося «раздолбать япошек!».

Да, безусловно — Цусима — не «Бакинский этап». «Бакинский этап», это Апофеоз победоносной войны сталинского режима со своим собственным народом. Только процесс убийства происходил здесь не под грохот орудийных залпов и не под вой разлетающихся осколков рвущихся снарядов, а в мертвящей тишине стальных, наглухо замурованных танков, в свою очередь, отсечённых от белого света стальными же бортами погребальных барж. И не в быстротечном морском бою, а в бесконечной череде восьмимесячного волжского пути… Однако, после гибели «при Цусиме» около пяти тысяч россиян Россия сломалась;. А гибели в «Бакинском этапе» 110 тысяч русских солдат и офицеров, отстоявших Сталинград, не заметила. Как не заметила гибели 8 декабря 1991 самой себя…

Цусима — впечатляющая воображение морская баталия, но только количество погибших участников её, вместе с когда–то павшими во всех перечисленных «поразивших воображение человечества» сражениях на воде, не идёт ни в какое сравнение с числом убитых в баржах «Бакинского этапа».

И, тем не менее, Цусима — это ошеломительный удар, в конечном счёте сокрушивший Россию и приведший её к катастрофе 1917 года. Однако же, вовсе не адмирал Того тому виною, хотя он, безусловно, привёл в исполнение Приговор Истории. Виной трагедии в проливе, впрочем, как и на театре Русско—Японской войны в Манчжурии, в целом, — исчерпавший отведенный Судьбою ресурс хозяйничания в России режима Романовых. Того самого режима, что «позволил себе» сперва содержать во главе Главного Морского штаба самодура и воинственную бездарность Рожественского; допустить, чтобы она оценивала и утверждала бредовые «стратегические решения»; поручить ей командование огромной эскадрой, восемь месяцев, как «Бакинский этап» по Волге, проболтавшейся в вкругафриканском походе; и, наконец, разрешить ей, — обладательнице «железной силы воли», — подставить суда Второго Тихоокеанского флота под орудия адмирала Того, оконфузиться, струсить, потерять все суда и их экипажи, предать честь России; и, наконец, сдаться безвестному японскому офицеру, командиру миноносца «Сазанами» капитан–лейтенанту Айба, забыв о вверенных ему кораблях с истекающими кровью моряками, и… спастись, спрятавшись в плену.

… Всё это, связанное с Цусимою и её «архитектором» Хейхациро Того, меня теперь мало трогало. Как–то ближе и существенней были сетования моей собеседницы Иосие–тян. Связаны они были с её садом, о котором я уже упоминал. Дело в том, что со времени, когда в нём отдыхала мама, «кое–что» изменилось: над пожухлыми вершинами некогда роскошных деревьев нависали… огромные, прямо циклопические /в сравнении со ставшим малюсеньким и жалким домиком, в котором когда–то случилось взволновавшее маму событие/ короба многоэтажной транспортной эстакады–развязки, склёпанные из мощных стальных балок, покрытых «кубовой» краской.

Но цвет «морской волны», превращающий суда в невидимки, не снимает с этих многотысячетонных монстров их раздавливающей функции современного японского городского пейзажа. С самого начала описания моего пребывания в этой замечательной стране, поражающей совершенно неповторимой по пышности и красоте природой, я дал себе слово не обеднять увиденного. Потому и нет у меня описания записных красот этой удивительной островной державы. Когда–то, в романе «Путешествие вверх по Красной реке» я уже рассказал о них в повести о маминой юности…

Но эти эстакады в четыре, пять,… восемь ярусов! Они страшны, они превращают пейзаж японских городов в нечто подобное «страшилкам» кино, предлагающим зрителю взглянуть на будущее планеты Земля и на своё в нём насекомское существование… Страшно… Слава Богу, эстакады эти — не везде. В новых районах мегаполисов транспортные коммуникации загнаны под землю или проложены в глубоких желобах, тонущих в зелени…

Но домик Иосие–тян — его очень жаль, как жаль хозяйку, «которая живёт в доме, в котором жила мама и который теперь посетил я…»

Быть может, угнетающее соседство рычащей выхлопами тысяч машин эстакады неприятно ещё и потому, что… совершенно удивительный человек — японец со старинных фресок времён Минамото, и он же — великий японский телеоператор, друг Акахито Кейсуки Табата, — не сводит с моего лица объектива телекамеры, а ещё двое его ассистентов снимают меня с «передвигающихся» точек. Снимают круглые сутки. Снимают, когда сплю; когда иду в сауну — и в сауне снимают: делают «Большой Фильм», который должна видеть «вся Япония»! Они снимают, а я начинаю под их непрестанным вниманием сходить с ума… И их постоянный совет: «успокоиться и не обращать внимания» превращается в «наоборот»: становлюсь постепенно человеком из старинных анекдотов, которому советуют, во избежание возможных неприятностей, ни в коем случае не думать о красной заднице павиана…

Знал бы, что они теперь ежегодно на три месяца будут приезжать сюда в Израиль, и снимать нас здесь, и всюду, куда мы с Ниною будем выезжать! А пока были тихие долгие, — до утренней зари, — вечера, которые Эйшио дарил нам рассказами о только ему известной Японии.

Но, однажды, на веранде своего токийского дома, он обратился к Нине с вопросом: а. что, если она расскажет о своей и семьи своей жизни в Сибири?

Трудно решиться рассказывать о событиях многолетней давности. Ещё труднее «вспоминать» их, когда ты была во младенчестве. И знаешь о них по рассказам тогда, таких же, как ты, только чуть старше.

Родители молчали. Не хотели травмировать нашу психику. Тем более озлоблять нашу память. Кроме того, в семье не приняты были излишние эмоции при упоминании о том, что постигло нас. Это был «дурной тон». Потому почти всё, что я знаю о судьбе моей семьи до моего рождения и до времени, когда сама стала понимать происходящее, узнала от моих повзрослевших дядек — младших братьев папы.

Уже взрослой, когда давно не стало мамы, отец позволил мне прочесть её записки — они были продолжением известного «Дневника женщин-Адлербергов», начатого в конце 90–х гг., XVIII в. Слава Богу, язык его был мне так же родным. И я могла читать его. В моём рассказе мне придётся использовать записи мамы — заимствовать детали этапа и быта на прииске. Без драматизма, противопоказанного нам.

Сама я, вырастая, никогда никаких дневников не вела. И, ещё не знакомая с Давидом Самойловичем Самойловым — настоящая фамилия его Кауфман — с будущим нашим другом, — знала, что «В двадцатом веке дневники /не пишутся, и ни строки/ потомкам не оставят. /Наш век ни спор, ни разговор /ни заговор, ни оговор/ записывать не станет…»/

Уж и не знаю, что случилось бы с оставшимися после 1881 года; в России Адлербергами. Множество полегло их в Гражданской войне. Не меньше — на Первой мировой, — 36 покойников было в поминальном списке, отданном дядей бабушки клиру храма Богоявления, что в Елохове в Москве, к осени 1916, когда податель его граф Николай Николаевич вернулся в Россию отмучась в лагерях для интернированных. Впереди был 1917–й. Полномочному послу — «Министру» при Баварском дворе, — ему было предложено войти в состав коллегии комиссариата иностранных дел РСФСР. Он отказался. Чичерин посоветовал ему «исчезнуть».

Николай Николаевич исчез в житомирщину, на фольварк своего бывшего вестового, немецкого колониста из екатерининских меннонитов. С собой взял он, «что осталось», — племянницу /бабушку мою/ и её десятилетнюю дочь — мою маму.

Я же сказал тогда: что с живыми случится — до Фени мне. Перед мёртвыми стыдно!

…7 декабря 1941 года в Смышляевке под Самарой расстреляны 34 моих соседа по камере Центрального изолятора БЕЗЫМЯНЛАГа. 34 еврея, о которых знаю только, что они были евреями и своего еврейства не предали.

Вот их имена: Фридман Наум Моисеевич, кузнец из Рославля;

Шкляш… из Хжанува;

Фербер… из Бенжзина;

Гиббман Макс Моисеевич;

Зинке Эзра Израилевич;

Глински Генрих Исроэл;

Зеликман Павел Исаакович, рав из Иркутска;

Быков Григорий Наумович;

Беленький Иосиф;

Вилькин Макс Иосифович;

Пориц;

Умнов;

Сохер /Израиль?/;

Заславский;

Дворкин Леонид Григорьевич, рав из Хиславичей;

Шляпинтох Яков Шлоймович;

Белкин Игорь Соломонович;

Хавкин Израиль Эльевич;

Межеричер Эрнст Григорьевич;

Бахрах Яков Исаакович;

Бершадский Илья Ильич;

Гнедин Илья Абрамович;

Вайнштейн;

Шахтман /Шехтман/ Исаак;

Агурский Миша /Григорьевич?/;

Цалюк Моисей Львович;

Соломон Гирш Самуилович;

Слуцкер Абрам Эммануилович;

Гликман Хаим Залманович;

Ривкин Самуил, рав из Шахт;

Быков Константин Моисеевич;

Цукерман /Карл?/;

Краснер Игорь;

Речицивер.

34 еврея из 22–й камеры, 34 еврея из одного только изолятора, которых в БЕЗЫМЯНЛАГе было все 32, и о которых я и сообщил Соломону Михоэлсу весной 1944 года. 34 еврея из более миллиона /вчитайтесь в само письмо!/, согнанных отступлением Красной армии с территорий Восточной Европы, оккупированных ею в 1939–1941 гг. И расстрелянных в БЕЗЫМЯНЛАГе.

Где было мне, тогда «зафитилённому» зэку с «Бунге» на Новосибирских островах, знать, что библейской значимости — почти по Иисусу Навину — массовые казни евреев в нашей стране валились на Гитлера, превращая его из хулиганствующего погромщика–юдофоба в мировой значимости фигуру первой звёздной величины! Наши интересанты–прагматики, отлично зная что творят, масштабностью нацистских акций против евреев начали прикрывать воистину чудовищные преступления большевистско–комиссарского и сталинского режимов против народов России. И, надо должное им отдать, преуспели на час. На какое–то время увели в тень кремлёвского «мужикоборца» и его предтеч, истребивших треть населения только скогтённой ими страны.

И увенчав лаврами Главного Жидобоя Европы /своего «оппонента»/ и, конечно, сняв пенку с этого варева, все те же наши интересанты возвели таки Гитлера на пьедестал ПЕРВОГО ЧЕЛОВЕКА XX столетия!

А совесть? Пусть не совесть — этика! Где они? Но уже сказано было, — пусть не классиками: «Какой может быть в этот момент Козлевич?»

Все это понял я значительно позднее. Если точно, — через 47 лет. В святом, естественно, городе Иерусалиме, добравшись наконец до самой–самой Главной Синагоги планеты, расположенной на столичной улице Кинг Джордж. Понял, естественно, в смысле окончательно, когда на понимании моём была подвешена государственная печать, исполнена подпись и даже кляксою удостоверены все перечисленные реквизиты этой козлевичеаны…

Чистосердечное признание предопределяет смягчение вины. А я виновен: не только в кинг–джорджской синагоге, но и в Музее, не страшась, заявил: все 34 еврея в моих списках убиты Сталиным! Как и все остальные, о которых я им рассказал. Шутники из «Яд вашем», — великолепно владевшие идиш и почему–то не стеснявшиеся на нём объясняться, — шутили потом: — «Убитые?! Сталиным?! Так они же там сами всех убивали!»

Так вот, я не только признался в убийстве Сталиным 34–х моих товарищей по камере 22. Я сообщил им, что от голода и побоев там же, не дожив до «суда», то есть до 1 декабря 1941 года, умерли 28 ноября Яша Клугман и 30 ноября Яша Рухимович, — первый из Речицы на Днепре, лётчик, старший лейтенант, второй из Белой Церкви. И ещё тысячи тысяч евреев…

Пухом пусть пребудет им земля беззвестных могил их…

А подробности нужны мне, сколько помню себя искавшего без вести пропавших. И не раз смотревшего в глаза близким их…

… Первый кидуш по ним — в 2116 зоне БЕЗЫМЯНЛАГа. Участников не помню. Второй — в штольне шахты «Земли Бунге» на Котельном острове Ледовитого океана, где спрятал нас прокурор Раппопорт, — и ему земля пухом! Отмолил души еврейские пастор Георг—Пауль Трокслер, швейцарец. Несомненно, несравнимо более кошерный служитель Единого Господа, чем кабланы от «веры» на моей «исторической», попытавшиеся меня ободрать…

Потом поминали их в Братске, на Мостовой колонне ОЗЕРЛАГа № 7. Там кидуш исполнили отец Афанасий, — Дмитрий Иванович Алексинский, — и епископ–синдуист Йошияку Кицу, настоятель храма Инасу в Нагасаки.

Поминали их и в Америке, когда «заставало» нас там «7–е декабря».

Местом поминовения их в Москве была Хоральная синагога. Хотя, конечно, мы отлично знали степень её святости, истекающей с Лубянской горки.

И вот я в Израиле, куда только вчера, 29 января 1991, прилетели.

Сколько лет мечтал я о кидуше по убиенным евреям именно на Земле Израилевой в годовщину их гибели — 7–го декабря?! Но ждать придётся долгонько: до времени поминовения оставалось ещё более десяти месяцев. Пошел в синагогу на Кинг Джордж только чтобы заранее всё узнать, сговориться и уточнить детали церемонии. Раввин, колыша слоновьим брюхом, долго манежил меня в вестибюле: вроде бы не понимал. Выяснилось: врёт! Идиш знает в совершенстве, но боится, что попрошу милостыню — денег…

На втором этаже офиса к нам присоединился еще один: брюхатый шамес, напомнивший: «у евреев кидуш полагается совершать в день смерти. Р-раз! Нужно доказать, что навязываемые ему /?!/ покойники — евреи по Галахе. Два-а! Потому нужна справка от их /?/ раввинов с мест их рождения. Тр–ры!….;Хряк нес что–то еще, через слово повторяя, как заклинание, «кесеф!», «кесеф!», «кесеф!»;, «кесеф!»…

Я одёрнул болтуна. Кругового обзора пуговки его глаз налились, ненавистью и… страхом. Не иначе, в «прошлой» жизни — рыночный ганеф, значит, тварь хитрая, он рукою прикрылся…„ Мне стало до рвоты противно…

А он «встряхнулся» и, вдогон, криком: — «Сколько их у тебя?… А? Сколько–сколько?! Вейз мир! Тридцать шесть покойников! И деньги есть?! У тебя есть такие деньги?!«… А ведь ещё только 1 февраля 1991!

Ушел, как из говна выбрался. В голову лезло чёрт знает что. Наконец, влезло приблизительное, мягкое донельзя, — губермановское:

«… Я смущён не шумихой и давкой,

а лишь тем, что повсюду окрест

пахнет рынком, базаром и лавкой

атмосфера общественных мест…»

Что оставалось делать? Ждать декабря, чтобы вот такие вот жирующие хряки сызнова получили возможность поиздеваться? Не дождутся, паскуды!

… 3 февраля 1991, в воскресенье, собранием клира четырёх Церквей, более тысячи лет опекающих самый знаменитый в истории человечества Молитвенный Дом, совершили в Нём — в Храме Гроба Господня Старого Города — шестичасовую мессу — поминальную молитву по тридцати шести убитым евреям. Ещё два часа, по окончании службы, собравшиеся под сводами молящиеся, туристы, паломники и репортёры СМИ приносили мне /!/ свои соболезнования… И денег не взяли!

В то утро почувствовал, что поднялся, — вопреки «поднимателям», — в Святой Город на Горе, который снился многие годы.

… И снова двадцать часов полёта. Вновь Париж. Вновь путь в небе над ГУЛАГом — Россией. И снова в стране Ниппон. У друзей… Пролетело 50 лет со дня гибели «36–и»! Их не отпетая еврейским государством и рабанутом смерть покоя никак не даёт и точит… Знаю, ЧТО есть эта институция, помню, что она сделала с моим прадедом Борухом—Довидом и его друзьями! Но существует «традиция». И как бы ни была она обосрана «берегущими» её — она есть! Она ещё живёт… Во мне, хотя бы… Потому и болит сердце…

А возмущённая мерзавцами память всё ещё в Иерусалиме, ещё 2–го февраля… И хотя, за давностью, многое уже улетучилось, и уплыло, до сегодня не могу забыть, как ещё раз, перешагнув отвращение, снова явился в тот же Дом на Кинг Джордж. Было это за сутки до назначенной на 3–е февраля 1991 года мессы в Храме Гроба Господня. Думал: согласятся, может, евреи на кидуш без ишур — попрошу извинения у христиан, знавших, почему пришел к ним отпевать иудеев. А отец Андроник из Монастыря на Скопусе и так простит и поймёт. Человек же. В вестибюле и офисах синагоги те же животы, те же тройные затылки — та же «атмосфера рынка, базара, лавки»…

— Кидуш тебе в копеечку влетит, пан! У тебя такие деньги есть? — Деньги были. Не было желания общаться с менялами в храме…

Между тем, заканчивалась подготовка «Встречи у Моря», — так когда–то назвали мы с Андрюшей Чамберсом задуманное нами сборище по спасению островитян Дальнего Востока. Он с сыном Лёвой–младшим, океанологом и давним исследователем Охотского океанического шельфа, подготовили схему и программу симпозиума. Переговорили с близкими друзьями из РАН России. Отобрали из множества кандидатур самых серьёзных учёных, обладавших мировой известностью. В том числе и тех, кто не только регулярно читает «Нашего современника», — журнал серьёзнейший, в торговле Россией и историей её не участвующий. И если иногда перегибающий палку, то, — мне кажется, — ради того, чтобы привлечь внимание к очередной судьбоносной и не терпящей отлагательства проблеме. Как мой любимый журнал «Москва».

Никаких предварительных зондажей мнений по возможной судьбе островов и их насельников мы не проводили. Но объявили отобранным русским аристократам, что им предстоит, — скорее всего, впервые в жизни, — превратиться в истинных граждан своей страны, чтобы перед лицом терпящих бедствие собственных сограждан и благополучных обывателей другой страны вынести «тот или иной вердикт». Вынести непредвзято и честно, на основании собственных своих представлений, ответственности гражданина и учёного, и, безусловно, в соответствии с волей предков, которых они и представляют.

Вердикт решено было выносить анонимно, как решение о присвоении степени и звания. И «присяжных заседателей» не называть. Как до окончания симпозиума не раскрывать особенностей схемы, по которой участники «Встречи у Моря» соберутся в Японии.

Подготовилась и японская сторона. Её телевизионщики отсняли огромный блок материалов, составивший более 20–и фильмов. Её редакторы собрали советскую прессу и рассказы писателей. Её учёные отработали статистику.

Андрей Львович собрал даже «соображения» православной церкви.

После долгого молчания должен был прозвучать Голос Русского Олимпа.

С устроителями встречи договорились: моё имя нигде фигурировать не будет. Никого я не боялся — я когда–то «Бакинский этап» «разгружал»!… Но в глазах «простых» россиян, — тех самых, что, простаивая бесконечную ночь в бесконечной очереди за тремястами граммами «докторской» колбасы, страшно, переживают из–за… не переданных ещё России скольких–то «боевых кораблей» Черноморского флота, — в их глазах супостатом не буду. Их мне жаль, — тех самых, что вместе со мною десятилетиями обретались по зонам и кичманам, четверть века безропотно ожидали «бесплатных» квартир, полвека — коммунизма, столетиями — доброго, с живых не сдирающего кожу, барина. Мне их очень–очень жаль. И вот в их глазах не хочу славы геростратовой, тем более, горбачёвской. У них ведь всё ещё впереди, у терпеливых моих россиян. Одного не будет, потому, что не может быть никогда, — счастья… Но хоть толике, хоть горстке всеми забытых на островах россиян — неужели не сумею им помочь, — высоко, выше некуда, — вознесенный подвигом Мамы своей. Своими какими–то давними, но, оказалось, не забытыми японцами «добрыми делами». В сущности, человеческим отношением к человекам… И надо–то всего, чтобы звериный оскал, которым боярин с испокон веку, рыча и отрыгиваясь, ощеривается на своих, обернулся бы — хоть однажды, хоть на миг — осмысленным взглядом на им же растоптанную судьбу несчастных островитян.

Всего–то…

8 декабря. «Японский соловей» — Великая поэтесса Нипон Макико Окуда разрезает ленточку выставки «ЭКОЦентра». Им ассистирует мой Лёва Чамберс, — потомок первого полковника Петровых Семёновского и Преображенского полков;. Публика энергично заполняет экспозиционные залы форума.

В тот день: Патриарх японского бизнеса. Масару Микио обращается с приветствием к собравшимся в зале Токийского муниципалитета учёным и промышленникам. Он желает им успешной работы на пленарных заседаниях и в комиссиях. И приятного знакомства с его страною.

… Глубокой ночью этого наполненного событиями волнующего дня все, абсолютно все вопросы были решены. Члены президиума и комиссий собрались в кабинете мэра, чтобы сообща подготовить и подписать Обращение к Народам и главам правительств СССР и Японии с просьбой согласиться с решением «Встречи у Моря». Моего тогдашнего состояния мне сейчас не передать нипочём — оно непередаваемо было…

В кабинет, где я, изнервничавшись, отпивался какой–то бурдою американского происхождения, и где получал ежеминутные сводки «с поля боя», начали просачиваться поздравляльщики — японцы и россияне, мои товарищи по когдатошней работе в Большой Науке, по ВАКу, по делам в Арктике…

Отключённый по моему настоянию телефон вдруг заверещал отчаянно… Я трубки не брал. Но кто–то из заполнивших кабинет автоматом приложил её к уху… — Вас! Очень срочно! —