В преддверии рая

Вот, например, сотрудник одного учреждения Н написал письмо в Конституционную Комиссию по поводу проекта «новой» конституции. Написал в порядке «всенародного» обсуждения, как старый честный коммунист. И предложил ввести в Конституцию пункт, запрещающий Вождю партии занимать посты главы вооруженных сил, правительства. Он наивно полагал, что тем самым будет гарантировано коллегиальное руководство и будет исключен «культ личности». Письмо попало в ОГБ, а оттуда — в партийную организацию учреждения. Там его осудили как враждебную вылазку. Автора письма арестовали и осудили, причем решение собрания фигурировало как экспертное заключение.

Особенность здесь состоит в том, что ЭС, давая свое заключение, не несет за него никакой ответственности. Следственные органы, получив такое заключение, принимают его как установленный факт и тоже не несут ответственности. Судебные же органы, работающие в таких случаях негласно, лишь формально подтверждают меру пресечения, которую им заранее рекомендуют ОГБ. И тоже не несут никакой ответственности. Совершается коллективная расправа с человеком, в которой трудно установить долю каждого участника. В результате сложилась система пресечения и наказания, совершенно свободная от персональной ответственности и даже от каких бы то ни было угрызений совести. Например, некоторые старые друзья Н не пошли на то партийное собрание, где решалась судьба Н, чтобы остаться «чистыми». А то, что это была подлость в отношении Н и грубая несправедливая расправа с Н, понимали все. Все равно «чистых» в этом деле не было, ибо решение было принято единогласно.

Индивид в коммунистическом обществе с рождения живет в сфере действия мощнейшей системы воздействия, которая успешно /за редким исключением/ творит из него «нового человека», удовлетворяющего принципам этого общества. И надо признать, что это свое гнусное дело общество делает хорошо. Теперь уже очевидно, что коммунизм — это прежде всего общество плохо поступающих людей. Но дело по производству этой плохой продукции тут налажено здорово. Хорошо делать плохие вещи, пустяки, «липу», фикцию, имитацию, фальшивку, пакости и т.п., — это есть неотъемлемое качество нашего общества. Это в особенности относится к главной продукции — к производству человека. Общество здесь выпускает в массовых масштабах превосходно сделанную мразь, лишенную каких бы то ни было социально-нравственных устоев и готовую на любую мерзость, какая от нее потребуется смотря по обстоятельствам.

В индивиде складывается и закрепляется в ряде поколений особый аппарат поведения, который совершенно бессмысленно рассматривать с точки зрения эмоций, цели, морали... Это — особое явление,для описания которого нужна совсем иная терминология и иные критерии оценки. Вот один тривиальный пример для этого. Один мальчик вел дневник. Его друг однажды потихоньку вырвал из дневника листок и отнес в комитет комсомола школы. Друг сделал это вполне добровольно, без всяких советов, сознательно. Сделал это не по злобе, а просто так, в силу формального аппарата поведения, который в нем уже успел сложиться. Потом друг не жалел о сделанном. Он вообще об этом потом не думал. В вырванной страничке содержались предосудительные мысли. В отношении мальчика были приняты меры. Весь грандиозный аппарат общества, пришедший в связи с этим в движение, сработал опять-таки сугубо формально. Все эмоции, морализаторские и идеологические декламации, имевшие место при этом, были лишь элементами формального ритуала расправы, а не человеческим проявлением. Эксперты дали свое заключение. Суд вынес бесспорное решение за несколько минут. Карательные органы применили меру пресечения согласно СК, считаемому самым гуманным правовым документом за всю историю человечества.

Он зашел ко мне на факультет, заглянул в аудиторию и вызвал в коридор. Степан влип в неприятную историю, сказал Он. В вытрезвитель попал. Надо выкуп платить, иначе сообщат на факультет. А для него, сам знаешь... Я тут кое-что собрал. Нужно еще хотя бы двадцатку.

Я пускаю в ход все свои «связи», и через полчаса мы мчимся на такси на окраину Москвы, в вытрезвитель. Там уже начали «выписку». Степан сидел голый на койке, завернувшись в тощее одеяло. На левой ноге у него химическим карандашом был написан номер. Вид у него был кошмарный. Мы обделали все, что нужно, с администрацией. У нас еще осталось кое-что на опохмелье.

знал все ходы и выходы/, главное — все хорошо кончилось. Бывает хуже. Мы же не святые. Ну, ты это брось, говорит Степан. Это мы не святые, а ты... Если бы не ты... Как ты меня нашел тут? Очень просто, говорит Он. Я навел справки в «Скорой помощи», потом — в Морге, обзвонил милиции, в одной мне дали твои координаты. А что касается святых, так мы действительно не святые. Я знаю, вы не любите мои стихи. Но что поделаешь, я привык к такой форме. Ладно, говорит Степан, ради такого случая дуй!..

Я с давних пор в душе несу вину. Она мне не дает опять покоя. Снова тянет думать про войну. А я уже не помню, что это такое. Как ни пытаюсь, не выходит ни черта. И вновь тоска пустую память точит. Есть, чувствую, какая-то незримая черта, Переступить которую нет мочи. Задумаюсь: вот вроде было так. И сомневаюсь тут же: нет, совсем иначе. За что ни ухвачусь — все кажется пустяк, Все будто ничего теперь уже не значит. Из развалин памяти порой, Бывает, слышу, голосов знакомый лепет. Команду слышу становиться в строй, Наряд вне очередь кому-то, слышу лепят. Вот слышу шепот: помнишь, на троих Ведро картошки запросто срубили? Ты говоришь, не видел больше их? Так их через неделю всех убили. Не проживешь на свете без греха... Ты помнишь ту отвратную сивуху? Как нам тогда мутило потроха! Вот создал бог зловредную старуху! А тот парнишка...Как зовут,забыл... Тогда вы вроде дружбу с ним крутили?! Где он теперь? Как говорится, был да сплыл. Ему на всю железку закатили. А та девчонка... Помнишь? Синие глаза... Неужто позабыл уже, какая?! С ней вышла после этого буза... Довольно, я кричу и уши затыкаю. Так неужели старую вину Я понесу с собой, как говорят, в могилу?! И не припомню сказку про войну, Про то, что вроде бы на самом деле было?!

СКАЗКИ О ВОЙНЕ И МИРЕ

Я на жизнь не жалуюсь. Пенсия у меня приличная. Работаю заместителем директора по хозяйственной части.Это мне дает еще почти столько же. Так что чистыми я имею не меньше доктора наук. Имею хорошую квартиру в центре города. Три комнаты.Получал на четверых, а теперь живем фактически вдвоем.Сын сам свою квартиру имеет получше моей. Дочь учится в Москве и, судя по всему, там и застрянет. Сын скоро сам полковником станет. Это на десять лет раньше, чем я в свое время. Может быть, генералом станет. Хотя теперь это без связей в верхах трудно. Связи и в наше время играли роль. Клюев, например, начал служить вместе со мной. И шалопай был самый заурядный. Теперь он генерал-полковник. А меня вытурили в отставку лишь полковником. Я не жалуюсь, другие и до этого не дотянули. У Клюева папаша был крупной шишкой в Генштабе. После училища ему дали сразу старшего лейтенанта, назначили командиром звена и вскоре эскадрильи в запасном полку. На фронте он побывал стажером в самом безопасном месте, получил пару железок, попал в академию и попер вверх. Но раньше такие случаи казались исключением. Теперь не то. Конечно, кое в чем я своему сыну помог. Но мои связи недостаточны, чтобы проскочить в генералы. Можно пойти на генеральскую должность куда-нибудь в Магаданскую или в Читинскую область. Но сын наотрез отказался от этого. Говорит, лучше подполковником сдохну тут, чем живым маршалом там. А дочь моя скоро будет кандидатом философских наук. Конечно, это не бог весть что — философских. Даже смешно немножко. Но все-таки кандидат. Так что наш род Лаптевых вылезает на историческую арену.

До сих пор я никакой политикой не интересовался. Слово «диссидент» научился произносить более или менее правильно совсем недавно.Да и то не вполне уверен, какая буква идет после «д» — «и» или «е», и два «с» нужно или одно. Но в последнее время невольно стал вовлекаться. То дочь приедет, и тогда только и слышишь: «права человека», «идеологическая борьба», «евреи», «эмиграция», «китайцы» и т.п. То сын забежит на минутку и какие-нибудь кошмарные истории расскажет про то, как в Балтийском море чуть было крейсер не угнали в Швецию, как на «Миге» летчик улетел в Иран, а два грузина уплыли в Турцию. Везде разговоры о продовольственных затруднениях, о психушках, о лагерях. Приемник купил, «голоса» слушать начал. Довольно любопытно. В общем время такое пришло, от политики никуда не денешься.

Живем мы, повторяю, вполне терпимо. Правда с продуктами стало хуже, цены растут. Но нам хватает. Жена завела связи в магазинах. Нам на работу кое-что подбрасывают для руководящих работников. Так что эти «временные трудности»переживаем легко. С юмором даже. Мол, вранье это все насчет «временных». До сих пор сельское хозяйство наладить не можем. А хвастаемся. Внук /он уже в пятом классе/ как-то сказал, что в этом году уборку закончили в феврале. Я сказал ему, чтобы не болтал глупостей. А он мне в ответ, что это точно подсчитано. В шестидесятом году собрали урожай вовремя, в шестьдесят первом — на неделю раньше, в шестьдесят втором — на две недели раньше прошлого года и т.д. Что получается в итоге? Я, конечно, посмеялся. Как изменилась жизнь! Раньше за такие разговоры всю семью укатали бы в Сибирь. А теперь пошучиваем.

Пошучиваем и только. А как до дела доходит, то и нынешняя молодежь ведет себя не лучше, чем мы. Мы-то хоть отчасти не знали и не понимали, отчасти в идеалы верили, отчасти боялись. С нами ведь не церемонились, не то что теперь! А нынешняя молодежь все знает, все понимает, в идеалы не верит и посадок не очень-то боится. А ведет себя порой похуже нашего. Боятся все-таки. Но не Сибири, а чего-то другого. Чего? Боятся оклады потерять, должности, перспективы и многое другое. И не верят в улучшения. И не любят тех, кто нарушает их благополучие и спокойствие. У нас один еврей решил эмигрировать. Что началось, стыдно вспомнить. Мне жаль стало парня. Когда никто не видел, я пожал ему руку и сказал, чтобы он держался и не обращал внимания на эту истерику. Он сказал, что от кого другого, но от меня не ожидал таких слов. Зря только он уехал. Думаете, там лучше? Может быть, насчет еды и одежды лучше. И свободы всякие. Но ведь там вкалывать надо, не то что у нас.

Я прожил жизнь и никогда не был склонен к болтовне и размышлениям. Это я стал замечать за собой лишь в последнее время. Началось с пустяка. Внучка стала приставать: расскажи ей сказочку. Не умею, сказал я. А ты научись, возразила она. Я же был военным, сказал я, а армейская жизнь к сказкам не располагает. А ты расскажи про войну, не отставала она. Это неинтересно, сопротивлялся я. Откуда тебе знать,что интересно и что нет, твердо стояла на своем она. Ты же старый. Расскажи! После этого хочешь не хочешь, а задумаешься. А тут еще эта неожиданная встреча с Тоней, с Антоном Горевым, с которым когда-то были вместе курсантами У — ой Авиационной Школы Пилотов /УВАШП/. Откуда он взялся в нашем городе? Я потом навел справки в адресном бюро. Ответили, что такового в городе нет.

Я не трезвенник. Но и пьяницей себя не считаю. Выпиваю, но в меру. Голову никогда не теряю. Люблю иногда заскочить в «забегаловку» и пропустить стаканчик-другой. В один из таких заходов я и встретил Тоню. Я его не узнал сначала. В памяти моей он остался красивым изящным парнем. А тут — седой страшный старик, забулдыга. Приткнулся к столику, заваленному грязной посудой. А ты, Лапоть /это мое прозвище в школе/, почти не изменился, сказал страшный старик, сидевший напротив. Сказал голосом удивительно знакомым. Я оторопел, уставился на него, пытаясь узнать. О, господи, промямлил я наконец, неужели... Мы все же думали, что... Вы правильно думали, сказал он. Ну, это дело прошлое. Не вернешь. Я не обижаюсь. Все давно перегорело.

Я предложил зайти ко мне домой. Он отказался. Я спросил, где он живет. Он не ответил. Поболтали мы около часу. Я спросил, не забыл ли он «Балладу о неудавшемся летчике». Мы тогда думали, что это он выцарапал ее на стенке губы.Он сказал, что «Балладу» помнит. Но на вопрос об авторстве лишь пожал плечами. Уже на улице мы наперебой стали вспоминать ее.

Я, ребята, не поэт. У меня таланту нет. Стих в печать не посылаю. Гонорар не получаю. И по совести сказать, Не люблю совсем писать. Исключительно со скуки Ржавый гвоздь беру я в руки. Пусть без складу и без ладу, Нацарапаю балладу. Что получится, не знаю. Да и что о том гадать?! Ну, итак, я начинаю. Ваше дело — не читать.

Мы же с тобой вроде в одной части служили, спросил я. Ты тоже из «приказников», да?

Признаюсь в том честно, братцы, Что пришлось сюда податься, Нету в том моей вины. Незадолго до войны /Ждали мы ее как раз/ Вышел экстренный указ: Всех, умеющих читать, В авиацию забрать. Я пытался уклониться. Мол, башка вверху кружится. И нервишки никуда. С равновесием беда. И не вышел на лицо. И увеличено яйцо. Но в комиссии со смехом Мне сказали: брось финтить! Яйца в небе не помеха. А с лица не воду пить.

На нашей площадке живет семейство Ивановых. Он тоже отставной полковник. В отставку его уволили с генеральской должности в расцвете сил. Уволили по всей вероятности из-за жены: она у него еврейка. По паспорту она числилась русской. Но вот назначили Иванова на генеральскую должность, отозвали с Дальнего Востока как хорошего работника. Нашлись завистники. Покопали и донесли. А там нашлись ответственные идиоты, которые выперли на всякий случай здорового и сильного человека на пенсию. А сколько старья, не пригодного ни на какое дело, остается в армии до могилы!

С Ивановыми мы дружим. С ним спокойно можно говорить на любые темы. Я, говорит Иванов, за время своей службы насмотрелся такого, что наши оппозиционеры мне кажутся жалкими дилетантами. Они просто понятия не имеют о том, что реальность во сто крат хуже их измышлений. И хуже всех живет у нас русский народ. И мне его жаль. И я бы, пожалуй, стал русским националистом. Но, увы. У нас русский национализм немедленно перерастает в погром всего приличного и порядочного. Нас поставили в безвыходное положение, навязав нам роль носителя идеи, опоры всей нашей государственности. А мы по самой нашей холуйской натуре взяли на себя роль, от которой теперь отрекаются даже евреи.

Или вот еще речь Иванова. Говорят, евреи не дураки. А почему они должны быть дураками?! А почему мы должны оставаться дураками?!Кто нам мешает жить так, как евреи?! Вот я был на совещании пропагандистов в райкоме. Нам там цифры подбросили. Показать, что никакого антисемитизма у нас нет. Даже, мол, наоборот. Ничего не скажешь, цифры подбросили умело. Например, процент евреев с высшим образованием около девяноста, а русских — около десяти. Характерны и районы расселения, распределения по профессиям и т.д. Собравшиеся гудели от возмущения. Раздавались выкрики: «Гнать их вон!», «Выселить всех в Сибирь!». Председательствующий призывал к порядку, но так, что характер его настроений был очевиден всем. Мой сосед толкал меня в бок и доверительно шептал, что за евреев скоро возьмутся.

Цифры — вещь коварная продолжает Иванов. Есть и другие цифры. Например, много ли у нас евреев в Генеральном штабе? А среди дипломатов? А в партийном аппарате? А сейчас, между прочим, по уровню жизни у нас на первом месте идет партийно-государственная верхушка, КГБ, генералитет, ведущие деятели культуры. Это — новая социальная общность. Вот ее и надо сопоставлять с евреями. Она воюет с евреями, навязывая русскому народу антисемитизм.

Я соглашаюсь с Ивановым. Но вернувшись домой или оставшись наедине с женой после ухода Ивановых, я скатываюсь на обычные русские позиции. Мол, факт остается фактом. Евреи устроились, урвали, захватили и т.д. Эмиграция плюс к тому. Заварушку нам учинили, а сами удирают, сволочи. Лучшей жизни захотели, от жира бесятся. Но в общем эта еврейская проблема, из-за которой сейчас сходят с ума, мало интересует. Недавно руководство нашего учреждения вызвали в Горком партии и предупредили: если у нас обнаружатся отъезжанты, нам придется прощаться с постами, а может быть и с партийными билетами. Велели профилактикой заняться, предупреждать, выявлять, сообщать, принимать меры. А по мне, так пусть хоть все уезжают.

Война — это прежде всего тыл. Главным образом тыл. В конце концов тыл. На фронте обычно сразу убивают или калечат. А кто долго, «воюет», живет в тылу, замаскированном под фронт. Это таким «фронтовикам» выгодно, и потому они тщательно хранят легенду фронта там, где его и в помине не было. Все знают, что такое «тыловая крыса». Но «фронтовой шакал» даст «тыловой крысе» сто очков вперед. Он живет в полной безопасности, в полном довольстве во всех отношениях /еда, выпивка, женщины, развлечения/, быстро продвигается по службе, бог весть за что награждается чинами и орденами. И имеет ореол «фронтовика». Фронт же есть та часть тыла, где определенную часть людей убивают и калечат по правилам и средствами, разработанными в тылу.

Для меня война началась еще до войны. Как сказано в «Балладе»:

Погрузили нас в теплушки. Ни одеяла, ни подушки. Поезд дернулся. Ура! Здравствуй, новая пора! Для тепла прижавшись в пары, Дрыхли сутками на нарах. Грызли черствую черняшку. Пятернею жрали кашку. Выдавали нам селедку. Мы ее тотчас на водку. Песни выли до хрипоты. И пускали дым до рвоты. На стоянках девок жали. До слезы от хохмы ржали. В общем, жили, как в малине. Благо путь задался длинный. Через всю страну куда-то Больше месяца плелись. Позабыли, что солдаты. Даже вшой обзавелись.

На одной станции эшелон простоял с полчаса рядом с эшелоном со студентками первых курсов московских институтов. Их везли на запад на уборочные работы. Мы весело поболтали и разъехались. Мы, солдаты, —жить. А они, девочки, прямо к немцам в лапы. Этот эшелон до сих пор не выходит у меня из головы. Что стало с теми девчонками? Какой негодяй придумал такую перетасовку людей? И до сих пор этот идиотизм тянется. К нам в город на летние каникулы прислали сотню студентов из Грузии. Работать. Что это за работа?! Они у себя-то дома не работают. А наших студентов угнали в Сибирь. Я заикнулся в Горкоме, чтобы наших ребят тут использовать. У нас же свои совхозы есть. Рабочих рук не хватает. И дешевле, спокойнее. Так мне хотели за это выговор объявить. Оказывается, я перестал понимать высшие соображения.

Мы - народ говорун и рассуждатель. Никто в мире не говорит столько впустую, сколько мы. Зайдите в наше учреждение. И вы засомневаетесь, стоит ли верить вывеске. Мы не столько решаем проблемы, указанные на этой вывеске, сколько болтаем о высшей политике, об искусстве, об американцах, о тряпках, об очередях, о «психушках», о диссидентах, о взятках и вообще обо всем на свете. Разговаривают за рабочими столами, у приборов, в коридорах, в кабинетах, в туалетах... Особенно молодежь. Дымят сигарету за сигаретой и шпарят без умолку. Меня они почему-то не опасаются. Я люблю слушать их разговорчики. Сам иногда ввязываюсь. Меня особенно интересуют разговоры, когда они касаются прошлого. Тут ко мне иногда обращаются как к эксперту. Вот, к примеру, одни из разговоров. В нем участвуют Костя, Леночка, Карпенко и Стаканов. Костя — талантливый парень, пьяница, хохмач, скандалист. Хлопот с ним полно. Прошлой зимой в доме отдыха воткнул головой в сугроб важное лицо. Хотели судить, но удалось отстоять. У нас его любят все. Он веселый, не карьерист. Но любят его главным образом за то, что он транжирит свой талант по пустякам и никогда не пробьется на приличный пост. Таков наш сердобольный русский народ: мы любим талант при том лишь условии, что он не проявляется и гибнет. Карпенко тоже парень толковый, но этот себе на уме. Он своего добьется, и потому его не любят. Стаканов уже заведует сектором, член партбюро но сер и косноязычен. Леночка — обладательница самой тонкой талии в городе. Из-за талии не захотела иметь детей. Глупа, но добра. Любовников меняет через день. Сейчас она мне зачем-то глазки строит и ножки показывает почти до «основания».

— Раньше не то было,— говорит Леночка, выставляя ножку из под коротенькой юбчонки с разрезом до интимного туалета /а ножки у нее, надо признать, ничего/. — Молодежь скромнее была. Была чистая вера в идеалы. Какой душевный подъем был! Я просматривала фотографии тех лет. Какие одухотворенные лица! А героизм на фронтах! Если бы не та молодежь... С нынешней молодежью... Ведь верно я говорю /вопрос адресован мне/?

— Безусловно, говорю я. — Только с небольшими коррективами. Вы знаете, кто строил те гидростанции и каналы? Главным образом заключенные. Они почти все погибли. Их для газет и журналов не фотографировали. А улыбающиеся и одухотворенные лица можно ведь и отработать. И попробуй, не прояви восторг и душевный подъем. Тогда не церемонились. Кое-кто, конечно, был рад. Народ из деревни бежал, куда мог. Вербовались на любые стройки. Тут кусок хлеба давали, рыбу, место на нарах. Люди и этому были безумно рады. А насчет войны... Знаете ли вы, что в первые месяцы войны более двух миллионов наших солдат сдались в плен? Как началась война, первым делом политруки испарились. Как? Знаки различия поснимали. Все вдруг стали беспартийными. А в середине войны около миллиона наших солдат готово было воевать против нас. Из нашего класса четверо было в плену, трех евреев немцы убили, захватив в плен. Это все были наши комсомольские активисты. Один дослужился до коменданта концлагеря. Один в политотдел пристроился. Воевали «безыдейные» середняки.

— Что вы этим хотите сказать, — кипятится Леночка.

— То, что люди становятся лучше. Не надо идеализировать наше прошлое. Оно не стоит того.

— Первый раз вижу отставного полковника, который говорит почти как диссидент, — говорит Костя. Прошлое всегда кажется лучше за счет исторической абстракции. Люди отбирают для памяти то, что им представляется интересным. А жизнь всегда и везде сера и скучна. Интересная жизнь возможна лишь в отвлечении от реальности.

— Не могу с вами согласиться, — важно говорит Стаканов. — Отрицать всеобщий энтузиазм и даже фанатизм тех времен нечего.

— А я и не отрицаю. Я лишь обращаю внимание на природу этого явления.

— Ну и что вы надумали,— снисходительно спрашивает Карпенко.

— Ничего особенного. После революции освободились миллионы постов. Прибавились новые миллионы. Народ пошел во власть, на эти посты. Сколько человек выдвинулось в командиры всех сортов, не имея ни образования, ни способностей! А сколько пошло в инженеры, техники, ученые, писатели, артисты! Сложилась иллюзия, будто всякий может подняться, если захочет. Когда я кончал школу, институт был гарантирован. Мы еще выбирали. Без взяток и без протекции. В результате войны, революции, гражданской войны, интервенции и последующих «коммунистических» экспериментов мы опустились на самый низкий уровень жизни. И всякое продолжение жизни могло бы быть только улучшением. Со дна ямы можно двигаться только вверх.

— Ясно, — говорит Костя.— Теперь места выгодные все заняты, их надо брать с боем. Образование проблемы жизни не решает. Улучшений не предвидится.

В этом разговоре я участвовал сам. Но так бывает редко. Обычно я молчу или отделываюсь шуточками. А вот в другом конце коридора другая группа чешет языки. Там — Стопкин, Жидов и прочие «аристократы духа».

— По нашей кафедре,— говорит один из собеседников,— за двадцать лет окончило аспирантуру около четырехсот человек. Защитило диссертации меньше ста. Остались работать в нашей области науки около пятидесяти. Каков коэффициент полезного действия? А Тихонов имел за это время тридцать аспирантов. Почти все защитились. Двое стали профессорами, трое докторами. Много публикаций. Это — лучшие публикации в нашей области. Каков КПД Тихонова? Вот в том-то и дело. А вы спрашиваете, за что его бьют.

— Говорят, он еврей.

— Чушь, он русский. А если бы и еврей, так что?

— Читали статью в «Известиях» про «шпионов»? Обратите внимание, как фамилии подобраны. Хотят показать народу, что наши диссиденты — сплошь евреи и шпионы ЦРУ. Шито белыми нитками. Кто в это поверит?

— Находятся такие. И не мало.

Но как водится всегда, Вслед за счастьем прет беда. Через мой характер слабый Бес попутал меня с бабой. Я, друзья, солдат не гордый. Щупать — щупал. А на морду Обращал внимания мало. Лишь бы, думаю, давала. В это дело я вложил Нерастраченный свой пыл. И она не уставала. И такое вытворяла, Что ни в сказке рассказать, И пером не описать. Наконец, мы утомились И в беспамятстве забылись. Ночь прошла в кошмарном сне. И чего не снилось мне! Записать — другим урок. Да боюсь, добавят срок. Я от страха встрепенулся, Громко пернул. И проснулся. Предо мной она лежит, Притворяясь, будто спит. И во всем я мире, боже, Не видал подобной рожи. Вся в царапинах, прыщах, Щепки, тряпки в волосах. Я в себе ищу ответа: Как же так, она ли это? Не могу никак понять. А она свое — вонять. Тут, конечно, протрезвился И немедля распростился Я с красоткою своей, Пожелав ей сто чертей И сто ведьм еще в придачу. Вам смешно. Я ж чуть не плачу. В нашем славном эшелоне Волочусь теперя я В арестантском спецвагоне На воде и сухарях.

Казарма первой эскадрильи нашей УВАШП, казарма запасного батальона и Учебно-летный отдел /УЛО/ расположены на окраине города У-a. Штаб находится в центре города в купеческом особняке. Аэродром находится в пяти километрах от города, а вторая эскадрилья вообще размещается на «втором аэродроме» в тридцати километрах. Для нас удобно. Например, если нас посылают в караул на аэродром, мы топаем через Подгородную Слободу, и кое-кто успевает назначить свидание бабам. И потом реализовать свои намерения во время бодрствования, а то и во время стояния на посту. Во втором случае либо драпаешь к бабе с поста /это недалеко/, спрятав понадежнее винтовку /мало ли кто может заскочить на пост и стащить винтовку, и тогда тебе хана, хотя винтовке цена — грош/, или приглашаешь бабу к себе на пост, и тогда делаешь свое дело, прислонив винтовку к бензоцистерне, самолетному крылу и другим подходящим предметам. Наиболее дисциплинированные делают это самое свое дело, не выпуская винтовки из рук. Один курсант в таком состоянии держал на должном расстоянии поверяющего до тех пор, пока не привел в исполнение свой замысел и не спрятал бабу в пустой цистерне. Бабу потом курсант еле вытащил в полуобморочном состоянии. Этот случай кончился хорошо. А на втором аэродроме в сходной ситуации курсант чиркнул зажигалкой, чтобы осветить своей возлюбленной лесенку, ведущую из цистерны наверх.

Осенью по дороге мы делаем небольшой крюк и пересекаем колхозное поле с морковкой, капустой и картошкой. При этом мы поем патриотические песни и четко печатаем шаг. Со стороны заметить, как мы набиваемся овощами, невозможно. Только после нашего прохода можно отчетливо заметить, что на этом месте колхозникам больше делать нечего.

Если нас посылают в штаб, мы проходим мимо базара, чайной и других мест, где можно поживиться. Более интеллигентная часть курсантов назначает свидания своим «девочкам» и «женщинам». «Девочки» эти, однако, иногда годятся в мамаши /если не в бабушки/ «бабам» из Слободы. Но тут уж вступает в силу культура. У Мамалыги, например, «девочка» была библиотекаршей. Судя по числу оставшихся зубов, ей было за сорок. Когда Мамалыга валил ее прямо на сочинения классиков мировой литературы, она на весь город верещала что-то по-французски /что-то вроде «шармант»/.

Здание УЛО, в котором расположены также столовая, караульное помещение и гауптвахта, находится в ста метрах от нашей казармы. Но путь туда не менее долог, чем на аэродром и в штаб. Только теперь это зависит не от географических и исторических обстоятельств, а от заместителя командира по строевой части /начпостроя/ лейтенанта Шустова и его верного последователя старшины Неупокоева.

Наша школа авиационная. И мы иногда летаем. По идее должны летать. Но именно летать в нашей школе — трудная проблема. Конечно, сейчас война. Но старожилы говорят, что до войны было то же самое, если не хуже. Во-первых, лимит горючего и масла. Завезут горючее и масло, еле успеешь сделать пару полетов, как этот лимит уже кончился. И мы снова топаем в караул, чистим картошку, долбим четвертую главу «Краткого курса».

Но главное — не лимит, а самолеты. Они очень старые и постоянно ломаются. Как поется в песне,

Летаем, пока не отвалятся крылья, Пока не заглохнет мотор.

Они даже не столько старые, сколько безнадежно устаревшие. Скорость маленькая, вооружение — по воробьям стрелять. Горят от одной пули,— фанера! В первые же дни войны вся наша истребительная авиация, укомплектованная такими машинами, была уничтожена. А нас все еще учат на них летать. И звено за звеном улетает на фронт на таких старых и устаревших «зажигалках». Улетает, чтобы быть сожженными в первом же бою или даже до боя.И мы до сих пор не имеем права выносить из УЛО конспекты со сведениями об этих археоптериксах,— они совершенно секретны. Одного курсанта, уже окончившего школу, осудили на десять лет за то, что он в компании гражданских лиц критиковал устаревшие машины и назвал при этом некоторые их технические характеристики. Курсанта осудили как пример другим и в качестве тренировки других на хранение военных тайн. Осудили по принципу: а если бы самолет был новой конструкции?! Ирония судьбы состояла в том,что все курсанты этого звена скоро погибли на фронте, а осужденный курсант «искупил своей кровью вину» и вернулся в школу героем с парой орденов. Ему открыли «зеленую улицу» летать, но он, умудренный опытом, пристроился в самодеятельность /он хорошо плясал/, и его оставили в школе инструктором.

Говорят, что скоро наши «ишаки» /так мы называем наш истребитель марки «И-16»/ спишут с вооружения и нашу школу переведут на «штурмовики» /«ИЛ-2»/. Мы, однако, к «ишакам» привыкли и хотели бы улететь на фронт на них. Пусть сожгут в первом же бою, но истребителями, а не какими-то «штурмовиками». На «штурмовиках», говорят, даже «бочку» сделать нельзя. Тоня же считает, что романтика авиации давно кончилась. На чем летать, роли не играет. Лишь бы не ползать в грязи и не дрожать в окопах. Для человека двадцатого века это унизительно.

Тоня - мой друг. Он самый способный летчик в эскадрилье. Майор Рыжиков считает его выдающимся талантом. А у него высшая похвала — «летать на уровне вороны». Рыжиков хочет оставить Тоню инструктором или направить в школу летчиков-испытателей. Но из этого ничего не выйдет, Особый Отдел не допустит, так как Тоня стихи сочиняет и разговорчики ведет подозрительные. Тоню давно бы за это отчислили, но он делает «Боевые листки», и за это замполит его защищает.

Так до места мы добрались. В кои веки щей нажрались. Приготовились летать. Но пришлося обождать. Разразилася она, Долгожданная война. Мы пустились ликовать. Просим в часть на фронт послать. С нашей мощною силенкой, Мол, раздавим как котенка Всех врагов одним ударом, В их земле дадим им жару. С иностранною девицей Погуляем за границей. Но прошло немного дней, Дела суть стала видней. Также дружно позабыв Героический порыв, Мы сначала приуныли, А потом себе решили: Что мозги ломать напрасно? Все за нас решат Вожди. Как известно, жизнь прекрасна. Свой черед покорно жди.

До УЛО от нашем казармы сто метров, но я не помню случая, чтобы мы преодолели это расстояние меньше чем за полчаса. Дело в том, что ходим мы туда строем, и водит нас старшина Неупокоев или сам лейтенант Шустов /Шуст/. А они используют каждую минуту, чтобы поднять морально-политический уровень с помощью строевой подготовки. Особенно Шуст. Тоня говорит, что Шуст даже в уборную ходит строевым шагом, оправляется по-малому по-большому по стойке «смирно», а по большому — в позе «на караул». Курсант Гизатулин /Гизат/, который верит каждому слову Тони буквально, попробовал проверить, как Шуст ухитряется это делать. Но кончилась эта попытка плачевно. Гизет после этого усомнился в правдивости слов Тони. Но Тоня вернул свой авторитет, сказав, что этому искусству учат в Высшей Строевой Академии Выправки и Старанья, которую Шуст закончил заочно.

Шуст панически боится попасть на фронт. Поэтому он выслуживается и терзает нас строевой выше всякой меры. И глупо делает. Наше начальство — летчики или бывшие летчики. А они все сами ненавидят строевую подготовку по старой авиационной традиции. Авиация с этой точки зрения есть армейская аристократия. Шуст понять этого не в силах. Начальство его не любит. При первой же возможности его отчислят на фронт. К тому же Шуст, не имея никакого отношения к авиации, сразу же, как попал к нам, завел авиационную фуражку и нашил «птички» на рукава шинели, гимнастерки и даже нижней рубашки. Мы издеваемся над Шустом всячески. Например, однажды мы отказались идти на строевую подготовку, сославшись на то, что грузили жиклеры. И завалились добирать. Тут вернулся Неупокоев. Поинтересовался, в чем дело. Шуст сказал, что это он разрешил нам отдыхать, так как мы разгружали жиклеры и устали. Надо было видеть Неупокоева в этот момент. Он нам показал такие жиклеры, что мы долго забыть не могли. Неупокоев уже обтерся около авиации, с ним такие хохмы уже не проходили.

Начальник нашей школы — полковник Чекалов. Почти Чкалов, как его звали мы. Он хороший мужик, и приставку «почти» мы опускаем. Говорят, он был выдающимся летчиком. Карьеру не сделал из-за сходства своей фамилии с фамилией Чкалова. Сталин как-то сказал,что нам хватит и одного Чыкалова /так он произносил фамилию Чкалова/. Чекалова посадили. Когда началась война, выпустили. Но назначили лишь начальником школы. А в свое время он носил три ромба, что соответствует нынешнему генерал-полковнику. Чекалов давно пытается выгнать Шустова из школы. Но у Шуста мощная защита — майор Восьмеркин, начальник Особого Отдела /«Особняк»/.

Вот и сейчас Шуст орет:«Скаддддррррриллллль! Сыместа —песнююю!.. Аррш!» Мы чеканим первый шаг. Витька Петухов /Петух/ дурным голосом затягивает:

Дежурный сделал нам тревогу. Враги засели у ворот. Курсанты, будьте наготове, Когда маршал вас поведет. Маршал начстрой товарищ Шустов, Веди нас твердою рукой Туда, где свекла и капуста, И помидор растет с морквой.

Шуст пытается изобразить на своей глупой круглой роже строгость, но не может и расплывается в довольной улыбке. Он к тому же еще и тщеславен. Гизат, который знает одну единственную песню — «Катюшу», пытается подпевать. Ррядва, рряз-два, ррязз..., рряз..., горланит Шуст. Четче ножку! Выше голову.! Гизатулин, заткни свой патрубок! Ррряз-два!.. Рряз!.. Слово «патрубок» свидетельствует о том, что даже Шуст способен к усвоению современной культуры. Замечание Шуста насчет Гизата не лишено оснований, так как Гизат может перекричать целую эскадрилью и испортить любую песню. А идем мы на сей раз на стрельбище. Лимит, конечно, кончился. Нас решили поучить стрелять и кидать гранату.

Полуштыковой бой, говорит Тоня, это бой, в котором с одной стороны участвуют несколько сот наших солдат, вооруженных винтовками со штыками /помните —«штык молодец»/, а с другой стороны — полсотни ихних солдат с новейшими автоматами /помните — «пуля дура»/. Вот в одном таком полуштыковом бою мы закололи около пятидесяти немцев, которые успели покосить из автоматов больше трех сотен наших ребят. А ведь у нас в полку были автоматы, только нам их почему-то не выдали. Почему? Будь у нас хотя бы полсотни этих автоматов, мы бы тех немцев в десять минут. И те триста ребят не полегли бы зря. Кто виноват?

Такие разговоры Тоня заводит со мной все чаще. Я догадываюсь, куда он гнет. Сопротивляюсь. Для меня Сталин — святыня. В мудрости руководства я не сомневаюсь ни на йоту. Не хочу сомневаться. И все-таки я слушаю Тоню. И не пойду доносить на него.

Недавно на занятиях по политподготовке лекцию о единстве нашего народа прочитал нам сам начальник политотдела школы. Я аккуратно конспектировал лекцию, а Тоня рисовал рожицы и выводил непонятные каракули. В конце лекции он протянул мне следующее стихотворение:

Так значит, мы единая семья. И значит, не играет больше роли, Что ты досыта лопаешь, не я, А у меня живот свело до колик. Сбылися, значит, чаянья-мечты, И мы теперь живем в любви и дружбе. Я под пулемет ползу, а ты Отважно продвигаешься по службе. Над нами мудрый властвует закон. Лишь бы всем нам вместе перепало. И незачем считать нам: я, ты, он. Неважно, кому много, кому мало. Не все ль равно, кого сейчас снаряд В кусочки разнесет иль покалечит. Найдется, кому выйти на парад. И кто-то за победу скажет речи. Главное — един наш коллектив. И каждому отмерено по доле. И к общей цели все ведут пути. И неважно, кто из нас на воле. Но странная в законе есть статья. Наш дружный коллектив по ней устроен: Если подыхать, так значит я; К награде если, значит ты достоин.

Но без этого же нельзя жить, сказал тогда я. Нельзя же всех сделать генералами. И без штабов не обойдешься. А я разве говорю, что можно, сказал он. Я лишь утверждаю, что разговоры о единстве, равенстве, братстве и т.п. суть сказки для идиотов.

Большую часть рукописей, которые предстояло обработать Ученику, составляли обрывки разрозненных текстов. Значительная часть из них была написана одним почерком. Неизвестно, были они написаны одним автором или переписаны одним сотрудником /или излечиваемым?/ в одну из многочисленных обработок. Эти тексты получили общее название «Затея».