Развращённые

— Марлен, ты разве не рада? — И сам же добавил, полагая, что понимает причины её волнения: — Ну подумаешь, сделают на тебя оранжевую ставку, ну переспишь с одним из нас, так это не страшно. Зато сколько возможностей!

Марлен придерживалась другого мнения. Терции гонщиц ненавидели, яшерры из ОГЕЙ-Центра поражали самоуверенностью и равнодушием, ящерры на улицах Мыслите тайно мечтали уложить гонщиц под себя. Единственный ящерр, о котором Марлен была хорошего мнения — это Рей, но и тот иногда позволял себе лишнее. Сколько затрещин она от него натерпелась — не сосчитать. И он не со зла это делал, а по привычке, не умел по-другому земных воспитывать.

Но, помнится, первые случаи рукоприкладства вводили её в состояние истерики. Разлученная с родителями, привыкшая к любви и ласке, она не понимала, почему за ошибки её сразу бьют, почему не объясняют, где и в чем она провинилась…

— Рей… зачем ты это сделал?

Мужчина растерялся. Он из года в год наблюдал, как боялись и в то же время стремились его ученицы на Млечную Арену, как завидовали старшим гонщицам, ставшими легендами Мыслите.

— Я… не понимаю… Ты что, не хочешь выступать?

Марлен пришлось взять себя в руки. Она нацепила на лицо доброжелательную улыбку и ответила:

— Ну что вы, мне приятно, что вы решили поучаствовать в моей судьбе. Я благодарна.

Ни черта она не была благодарна. У неё в голове бушевала самая настоящая паника. Одно Марлен понимала чётко — ей нужно домой, к отцу, попытаться разгрести ту кашу, что заварил заботливый, твою мать, тренер!

— Рей, скажите… а я могла бы отпроситься у вас сегодня пораньше. Я хочу отца навестить. Сами понимаете, подобной новостью надо поделиться.

Он посмотрел на неё внимательно.

— Марлен, брось ты, я ведь тебя как облупленную знаю. Что не так?

Он хотел прикоснуться к её плечу, но девушка резко вырвалась.

— Не волнуйтесь, — Марлен улыбкой попыталась загладить грубость. — Я просто хочу поделиться радостью с отцом и братом. Представьте, Рей, если я выиграю, меня наградит сам Доган.

Марлен не зря упомянула это имя. Для некоторых гонщиц главным было не выиграть на Млечной Арене, а чтоб Рагарра заприметил. А вдруг, а вдруг…

Доган Рагарра, по большому счету, был тюремщиков всех гонщиц. Около пятидесяти лет назад, после того как город был разрушен, он взял бразды правления Мыслите в свои руки. А затем ему взбрела в голову идея создать Млечную Арену.

Вначале в гонках учувствовали ящерры, но это не привлекло внимание публики, по крайней мере, не в тех масштабах, в каких задумал Доган. Тогда он реформировал систему, и так появились гонщицы.

Его люди отбирали девочек в возрасте десяти — одиннадцати лет, не спрашивая разрешения у родителей. Детей поселяли в Штольне и начинали обучать. Девочки овладевали боевыми искусствами, танцами, рукоделием, стрельбой и, конечно же, учились вождению. В этом и была суть Млечной Арены — сесть в свою тачку, разогнать её, пройти все препятствия и победить.

Шли года, система совершенствовалась, и требования к гонщицам становились все жёстче и жёстче. В первую очередь, к внешности.

Со временем девушкам запретили вступать в сексуальные контакты без разрешения ОГЕЙ-Центра — учреждения, которое определяло, кто из гонщиц на каких условиях и на какую арену выходит; появились браслеты с оранжевыми и синими полосами. И правило, согласно которому ночевать можно только в Штольне, где учениц на ночь запирали.

Но самое сложное (по крайней мере, для Марлен) — нельзя было общаться с родными, не получив на то предварительного разрешения ОГЕЙ- Центра. А там его давали с неохотой, будто одолжение делая.

Гонщиц приглашали на званые вечера ящерров, где они танцевали, пели и развлекали гостей историями из своей насыщенной жизни. Считалось, не бывать в городе Мыслите празднику, если туда не приглашена гонщица. Как следствие — девушкам приходили пригласительные по поводу и без повода.

Теоретически, никто на этих красавиц не давил, хотите — принимайте приглашения, хотите — не принимайте. Но за то, чтобы гонщица пришла на какое-нибудь торжество, хозяин вечера должен был заплатить немалую суму в казну.

Девушкам это было выгодно, ведь гонщице, заработавшей достаточно денег, дозволялось нарушать некоторые правила, например, выбрать, с кем хочет провести ночь… редко, очень редко.

Да и казна Мыслите — понятие абстрактное. В теории, существовал закон двенадцати судей, которые, как и в остальных ящерриных городах, управляли городом.

Практически же руководил всем Доган Рагарра, ведь он выкупил половину города и создал Млечную Арену. Он же — построил Штольни и модернизировал известную на весь материк Академию Терциев. По большому счету, казна Мыслите — это кошелек Рагарры.

Гонщицы тоже принадлежали Догану Рагарре. Со стороны их жизнь была сказкой, на самом деле они были хуже рабов. Только единицы добирались до верхушки, остальные «гасли» на полпути. А те, что добирались, тратили нечеловеческие усилие, чтобы удержаться «на пике».

Известность — неблагонадёжная вещь. Гонщицы это осознавали и стремились упрочнить своё положение. Лучшим способом это сделать многие считали именно постель Рагарры.

Не сказать, чтобы Доган уж слишком жаловал земных девушек, такой славы за ним не водилась. Он был чем-то вроде строгого занятого отца, передающего свою волю через подчинённых. Видели его гонщицы только на Млечной Арене, так как в городе он почти не появлялся и вёл очень закрытый способ жизни. И лишь для Джин иногда делал исключение. Других девушек тоже выбирал, но на одну-две ночи, не более, а потом опять звал к себе Джин.

Тем не менее, на протяжении многих лет существовала традиция, согласно которой Доганн награждал победительницу Млечной Арены белой орхидеей — символом гонщиц. Этот символ был вытатуирован на коже каждой девушки, закончившей обучение. Выпускницам разрешали лишь одно — выбрать, где именно будет находиться татуировка. Это была своеобразная игра для всего города — догадаться, на какой части её тела нарисован зловещий цветок.

У Марлен тоже наличествовала проклятая метка, и лисица, в отличии от многих девушек, сделала её в максимально, как ей казалось, незаметном месте — на левой лопатке, и никогда — никогда! — не выбирала одежду, которая бы не скрывала татуировку.

В отличие от многих других. Некоторые девушки носили метку с гордостью и делали её кто на руке, кто на шее или груди — чтобы было видно издалека.

В такие моменты гонщицы казались Марлен женщинами из другой планеты. И даже Джин, перед которой ящерры из ОГЕЙ-Центра трепетали, преклонялась перед общими правилами и устоями. Она даже засушивала цветы, подаренные ей Доганом.

Для гонщиц Доган был живой легендой. И они почему-то считали за огромную честь принять их его рук белую орхидею — эту никчёмную подачку за то, что выжили после смертельных испытаний, расставленных на Млечной Арене. Его Арене! А значит, косвенно, его руками!

Марлен не понимала столь трепетного отношения к ящерру. Ведь это он придумал жёсткие правила, он подписывал указы об изгнании гонщиц. Он! Он! Он! Всё плохое — он!

Эти мысли пронеслось в голове Марлен, но девушка сумела взять себя в руки и обратилась к тренеру:

— Рей, я польщена вашим содействием.

Он кивнул.

— И я подумала, что такой радостью нужно поделиться с родителями. Пожалуйста, раздобудьте для меня разрешение. Я очень хочу увидеть отца и брата.

Тренер скептично почесал затылок. Он чувствовал вину, но не знал, за что.

— Иди уже, — он махнул рукой, — раздобуду я тебе это разрешение, через час придёт сигнал на браслет.

— Спасибо… и спасибо.

Первое «спасибо» было искренним, второе (за отвоёванное место на Млечной Арене) — нет.

Марлен прошла в раздевалки, сняла тактильный костюм, переоделась в зелёную юбку в пол и белую майку, накинула поверх серую кофту с капюшоном, и вернулась в Штольню. Через час, как и было обещано, на браслет поступил сигнал — она может покинуть Млечную территорию (так называли часть города, где жили о обучались гонщицы) и навестить родных.

На улице стояла жара. Глаза слепило яркое полуденное солнце. Передвигаясь к главным вратам, Марлен миновала ЙЕГО-Центр, который служил чем-то вроде административного суда, и приняла решение срезать путь, идя напрямую через учебный полигон на территории Академии Терциев.

Она решилась на подобное, потому что знала — в четыре часа у терциев перерыв в тренировках, на полигоне будут лишь одиночки-перфекционисты, и их вряд ли заинтересует какая-то девушка. Хотя почему «какая-то», конечно же они будут знать, что она гонщица, но вряд ли тронут — слишком горды, чтобы общаться с земными.

Терции всегда казались Марлен худшими из ящерров. Она всерьёз полагала, что в Академии их учат гонщиц ненавидеть. Ведь как иначе объяснить тот факт, что ящерры всего города сходили с ума по гонщицам, в то время как терции даже разговаривать с ними не желали?

Сколько унижений приходилось выдерживать девушкам, если на приёме, куда она была приглашена, оказывался кто-то из терциев. Лучшее, что могло случиться в таких случаях — терций лишь пренебрежительно отвернётся. Но если он оказывался родственником, или ещё хуже, сыном хозяина дома и чувствовал себя в своём праве — быть беде! Прольются слезы ни в чем не повинной девушки.

Но это будет потом, в темноте с трудом отвоёванной комнаты, а на приёме ей придётся улыбается в ответ на оскорбления и делать вид, что ничего плохого не происходит.

А ведь они не отличались от обычных ящерров! Безусловно, терциями становились отпрыски известных родов, и для многих это была своеобразная ступень по карьерной лестнице. И все же, стать терцием — не врождённая способность, а приобретённая, а значит, и ненависть к гонщицам — тоже!

… Как Марлен и предполагала, на полигоне было лишь несколько ящерров. Их хвосты находились в боевых позициях, и они упражнялись со своим чертовски неудобным ружьём. Острые диски летали над полигоном, как яркие солнечные вспышки. Иногда прямо из-под земли выпрыгивали голографические противники и нападали на учащихся, и ящерры мастерски отбивали удары. Когда голографический противник был повержен, его тело медленно растворялось в воздухе.

В другое время Марлен бы не упустила возможности полюбоваться накачанными торсами этих кобелей (они, конечно, сволочи, но до чего привлекательные!), да и сам полигон ей очень нравился — много тренажёров под прозрачным куполом.

Однажды она даже на спор прошмыгнула на этот полигон и украла у одного из терциев оружие.

Это было немного нечестно с её стороны — терциям запрещалось использовать на гонщицах физическую силу. Марлен знала об этом, а потому, не испытывая страха, стащила у него ружье во время тренировки.

На следующий день пошёл слух, что какая-то гонщица ограбила родственника Догана Рагарры.

То были худшие дни в жизни Марлен! Лисица с утра до ночи ждала, когда её схватят и посадят в тюрьму.

Хоть камеры и не зафиксировали её лица во время совершения преступления (Марлен, к счастью, тогда догадалась обмотать лицо шарфом), но тот терций уж точно при желании мог бы её узнать. Ему лишь стоило потребовать расследования, и её бы нашли! Это было так просто!

Но ничего не произошло! День, два, неделя — Марлен никто не трогал, и напряжение понемногу начало отпускать.

Она до сих пор не знала, почему тот терций не потребовал расследование, ведь — она видела — он был тогда очень сердит!

Страх не покидал Марлен ещё несколько месяцев, но потом природная потребность встревать в дурацкие ситуации взяла верх, и лисица забыла о печальном происшествии. Она вернулась к опасной привычке приходить на полигон в надежде ещё раз увидеть того терция.

Она сама не знала зачем. Может быть, потому что тот терций был родственником Рагарры. А может потому, что она давно его заприметила и не могла не любоваться его строгим волевым лицом. А может нравилось ей задевать тех ящерров, что так ненавидели Марлен и ей подобных.

Но в тот день Марлен на полигоне не задерживалась — не до того было. Её руки тряслись, она то и дело спотыкалась на пути к воротам. Ей было очень страшно!

На выходе, Марлен позволила аппарату просканировать сетчатку глаза, прислонила браслет к шершавому экрану и послушно выждала шесть секунд, прежде чем услышала характерный щелчок: дверь открылась.

Покинув закрытую территорию, лисица вскоре оказалась в жилых кварталах, где, за редким исключением, жили состоятельные ящерры.

У ворот Марлен откатила рукав, выставив на обозрение браслет. Она — гонщица, на ней нельзя использовать влечение, нельзя прикасаться.

Лисичка накинула капюшон и усилила громкость музыки в наушниках, чтобы не слышать шёпот, сопровождающий любую из гонщиц в городе. Это был замкнуты круг — она была вынуждена показывать браслет, чтобы никто её не тронул, и в то же время мечтала скрыть тот факт, что она одна из них — таинственная девушка, живущая в отдельной части города, за воротами, куда обычным людям (и земным, и ящеррам) нет ходу.

Марлен, не обращая внимания на заинтересованные взгляды, просто шла вперёд, к подземному транспорту.

Марлен нравился Мыслите с его величественными арками, фонтанами, водопадами и летающими над головой машинами. Нравились заправочные станции в виде цветов, зависших в небе. Нравились статуи, которые ни с того ни с сего оживали и начинали танцевать или, например, канючить деньги на «реставрацию моей руки».

Она любила рассматривать транспортировочные кабины, выросшие по всему городу подобно грибам всего десять лет назад. С их помощью можно было попасть почти в любую часть мира за считанные секунды.

Выходя в город, она обращала внимания на все виды транспорта, и, если встречала неизвестную модель авто, походила ближе и начинала её рассматривать со всех сторон.

Как правило, те машины, которые ей нравились, принадлежали зажиточным ящеррам. Марлен сама гоняла на подобных, знала, на что способны такие авто, и иногда ей хотелось закричать в лица хозяевам столь мощного транспорта: вы хоть знаете, что эта штука может делать?! Зачем вам подобные игрушки, если вы не умеете с ними обращаться?!

Но ещё больше, чем рассматривать машины, ей нравилось представлять, каким был Мыслите до великого разрушения, когда земные люди и люди-ящерры жили в мире и согласии.

И она не только представляла, знала наверняка, ведь её дедушка был одним из судей. Земной человек был судьёй!

Марлен не так давно узнала от своей таинственной матери, что не более чем пятьдесят лет назад в городе Мыслите ящерры и земные были на равных, и среди двенадцати судей были представители обеих видов.

Это был город, где равноправие было не просто словом, а тем, что удалось осуществить. Ящерры не использовали на земных влечение, это было табу, наказанием за которое могла быть смертная казнь.

Но потом на город напали объединённые силы нескольких городов, включая ближайшие Гнездо и Драгабрат. Ящерры разрушили Мыслите, так как не могли допустить, чтобы было на планете место, где земные могут быть счастливы. А тех ящерров, что не желали подстраиваться под новые порядки, просто убили.

Узнав эту историю, в сознании весёлой доброй девушки как будто всё стало на свои места. Она осознала очевидное — ящерры поработили город. Возможно, они восстановили архитектуру, основные принципы декора, но Мыслите уже не тот, каким он был когда-то. Из сосредоточия свободолюбия он превратился в источник похоти и азарта. Город был телом этого разврата, а они, гонщицы, его сердцем.

Девушка споткнулась, щеки запылали от кощунственной, но уже привычной мысли: если бы история повернула по-другому, и Мыслите удалось выстоять в схватке с Гнездом и Драгобратом, она, Марлен, по положению была бы ровней даже Догану Раганне, ведь её дедушка тоже был судьёй.

Марлен проклинала себя за подобные размышления, и все же иногда, лёжа в своей постели и слушая дыхание других девушек, она чувствовала, как нечто могущественное пробивается сквозь грудную клетку: осознание того, что она не на своём месте. Что ей суждено больше, что она сильнее, чем думают многие. Энергия, что билась в грудной клетке, подначивала: да, Доган Рагарра, я тебе ровня, хоть ты пока не догадываешься об этом.

Девушка миновала Квартал Ножей и спустилась в подземный город — Поддон. Жить там было намного дешевле, но небезопасно. В Поддон спускались в основном ради ночных приключений, наркотических средств или же запрещённых товаров.

Поддон был полной противоположностью Мыслите, хоть формально и считался частью города. Наверху — кажущаяся гармония, вежливые люди, улыбчивые офицеры и опрятные терции на каждом шагу — то ли идут в увольнительную, то ли возвращаются с неё. Наверху чистый воздух и голубое небо.

Внизу — похотливые лица возбужденных самцов; усталые самки, предоставляющие услуги шестому-седьмому клиенту за день. Крики то ли детей, то ли лай подстреленного животного. И затхлый запах, от которого в Поддоне не скрыться.

Марлен в душе насмехалась над ханжеством Догана Рагарры. С больших экранов он и ему подобные твердили, что главное — сохранить в городе гармонию. Какой, пятая нога, порядок, какая гармония, если существует Поддон?

Гонщице почем-то казалось, что Поддон — это какая-то шутка. Она не знала наверняка, чья именно, но догадки у неё были. Заключалась «шутка» в том, что именно через Поддон проходили основные ветки метро. Ящерры метро не пользовались, а вот земные, у кого денег было поменьше, даже если и жили в более приличных районах Мыслите, были вынуждены каждый день спускаться в Поддон, чтобы воспользоваться метро. Выглядело это как предупреждение: один неверный шаг — и ты тоже здесь окажешься.

Марлен всегда отличала жителей Поддона от «залетных птиц». У «залетных» еще была надежда. У местный — нет.

Поддонки транслировали лишь две мысли: безграничное отчаяние, и безграничная злость.

Марлен села в метро, под немигающими ненавидящими взглядами проехала три остановки и вышла на станции «Роша-Рра».

Она торопливо миновала три квартала, насторожив патрульных, не сразу заметивших её браслет. Прошла через общие ворота района, пробежала остаток пути и настойчиво постучала в дверь небольшого, уютного дома с темно-зелёной облицовкой. То был её дом, в котором она, Марлен, так и не успела пожить, но который называла домом — так Марлен казалось — излучал тепло и защиту.

Её отец открыл дверь.

— Марлен, что случилось? Что ты здесь делаешь?

Марлен вошла в дом и крепко обняла отца.

— Отец, у нас проблемы.

Она прошла в комнату. Осмотрелась:

— Где Та-Расс?

— На деле, — лаконично ответил мужчина, и оба сразу поняли, какое дело имеется в виду.

Марлен присела за стол и опустила голову на руки. Эмоции хлынули.

— Я влипла, пап.

— Что произошло?

Девушка вздохнула — обречённо, по-старчески.