Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Под волной [авторская] - Георгий Васильевич Хлыстов на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Иду над океаном

ВЫПУСКАЕМАЯ ХАБАРОВСКИМ КНИЖНЫМ ИЗДАТЕЛЬСТВОМ ПО РЕШЕНИЮ КОЛЛЕГИИ ГОСКОМИЗДАТА РСФСР,

ПОСВЯЩАЕТСЯ

БАЙКАЛО-АМУРСКАЯ БИБЛИОТЕКА «МУЖЕСТВО»,

СТРОИТЕЛЯМ БАЙКАЛО-АМУРСКОЙ МАГИСТРАЛИ

— Михаил Иванович может быть спокоен, улетая в командировки, дома будет порядок…

Эти последние слова слышал и Арефьев, который в это мгновение появился в дверях.

Все это Нелька теперь вспоминала — ясно и подробно, точно происшедшее вчера.

— Вы должны понять меня правильно, — сказал Меньшенин, глядя на нее. — Вы оба. А в общем, — он сделал паузу и нахмурился, — понимайте как хотите. Здесь никто, кроме меня, не сможет сделать эту операцию. Я один могу ее сделать. Но уже слишком поздно — один шанс из ста.

— Курашев живой, понимаешь, живой! Только ни хрена не соображает, — возбужденно говорил он. — Слышишь? Он сидел на берегу и жег костер.

Анестезиолог вел наркоз так, как, может быть, можно вести самолет — на самом пределе, не глубже и не легче, чем было необходимо и чем было возможно. Он шел точно над бездной, чуть больше — и уже назад пути не будет, чуть меньше — шок, здесь, прямо на столе. В операционной стояла тишина почти непроницаемая, и она была особенно ощутимой оттого, что ритмично работал дыхательный аппарат да изредка падал на кафель инструмент.

Солдаты варили уху в большом закопченном казане. На катере у них и ложки были готовы, и хлеб крупно нарезан, и под рундуком — фляжка. Для технических нужд выдано было 500 граммов спирта с йодом: чтоб пить нельзя.

— Видите? — впервые сказал Марии Сергеевне Меньшенин. — Надо освободить от спаек устья вен и аорты… И легочной артерии.

— Ты поедешь вместе со всеми, — повторила Мария Сергеевна. И, помолчав, добавила, чуть передразнивая: — Даже если повысится стоимость каждого часа тренировок.

После долгого пребывания в накуренной атмосфере штаба, после трудных тяжелых разговоров о деле голос этот ему показался голосом из иного мира. Он ответил:

Родители Коли жили в военном поселке. У них был аккуратный домик без ограды, с жиденькими поздними цветами, мерцающими в полутьме у крыльца… Дверь была открыта, и Меньшенин вошел. В кухне перед столом невысокий мужчина что-то мастерил из дерева. Мужчина был рыжий, и на нем была гимнастерка без ремня, с закатанными рукавами и с мягкими погонами старшины. На кухне горел яркий свет. Из полутемной комнаты справа доносился шелест женского голоса, видимо, там укладывали спать ребенка.

Мария Сергеевна стояла у машины, слабо улыбаясь, точно вышла из темного на свет, потом встретила взгляд высокой, суховатой женщины и шагнула к ней раз, другой…

Потом повернул ее к себе, расстегнул пуговку платья — не верхнюю, а среднюю, там, где начиналась лопатка.

Почему-то он не вспомнил сейчас о том, что собирался учиться после армии, не подумал, что и Наталье едва семнадцать всего.

Но теперь Светлана знала, что и он помнит это, как-то по-своему, иначе, но помнит.

— Знаешь, Нель, — спустя полчаса сказала Ольга. — Я пойду. Для меня слишком много на сегодня.

— Я тоже очень рада, что вижу тебя… Знаешь, как рада? Даже дышать трудно. Я тебе сейчас все расскажу, если у меня получится… Только ты не горячись… Знаешь, Миша, от нас ушла Ольга…

И она повторила номер, но только медленнее, и он понял, что не забудет этих цифр.

— Так вот, если ты мне не поможешь, то и моей воловьей силы не хватит. Поняла?

— А ты живешь один?

— Ничего…

На завтра в актовом зале медицинского института была назначена конференция. Меньшенин должен был выступить на ней. И он вдруг сказал:

Вслед за этим он поднялся, невольно поднялись и пропагандисты. Жоглов прошел в тишине через весь кабинет, помедлил на пороге, хотел сказать, что совещание прерывается, что он соберет всех потом, но только махнул рукой и вышел.

Только они двое — Поплавский и Волков — знали войну с ее сорок первым годом и сорок пятым, и это давало им неписаное право видеть и искать друг в друге того, кто поймет тебя без слов. Они оба поняли это, встретясь на короткое мгновение взглядом.

Вся операция продолжалась три часа сорок минут. Но когда был наложен последний шов и когда Меньшенин выпрямился и бросил в таз последний иглодержатель, — операционная со всем, что там было, поплыла перед глазами Марии Сергеевны. Смертельно, нечеловечески хотелось сесть.

Так вот и вышло, что Мария Сергеевна оказалась с Меньшениным внизу у палаты Климникова. Она видела, как держал себя возле погибающего человека Арефьев. Что-то в нем было такое, чего она не замечала раньше или не хотела замечать: мужество, и честность, и прямота. Так мог себя держать человек, который несет в себе многое и за которым многое стоит.

— Ну вот, — только и сказал Поплавский. Курашев все стоял в дверях, чуть улыбаясь, и глядел на него. — Дети твои, капитан, спят… Я застал здесь соседку.

И вот Светлана остановилась. Она сказала, положив пальцы на рукав его военной тужурки:

Она молча покачала головой. Артемьев помолчал, хмуря брови, подумал, все еще не выпуская ее ледяной руки из своей большой, мягкой и теплой. Потом похлопал ее руку: мол, ничего… Обойдется. Но и он увидел в Марии Сергеевне полное отсутствие боязни сказать мужу о происшедшем. И скоро в гостиной зажурчал его хрипловатый, домашний баритон.

— Мне трудно ответить вам, — с расстановкой сказал Штоков. — Да и не смогу я всего сказать. Не умею… Но вот…

Они ехали по городу. В машине почти не было слышно ни шума города, ни рокота мотора. Только внизу, словно за толщей ваты, угадывалась жизнь мощных колес и амортизаторов.

Может быть, это длилось недолго, но никогда еще генерал Волков не испытывал такого ощущения полноты жизни, все здесь было — и осознанная радость, что увидел и узнал этих людей, и тоска оттого, что ему уже нельзя там с ними — и что теперь не скоро судьба сведет его лицом к лицу с Курашевым, с Поплавским, этим странным так и оставшимся не разгаданным капитаном. Для Волкова они перестали быть только офицерами — капитанами, майорами, полковниками. И ему было необходимо, чтобы они сами увидели в нем не только генерала, заместителя командующего, человека, уважать которого положено по уставу и по традиции, а именно его, Волкова, и сами не видели бы себя в его глазах только офицерами без имени.

Барышев еще раз увидел океан. Но не сразу понял, отчего так неясно он виден был ближе к берегу и отчетливо — у горизонта.

— Нет. Ведь еще рано.

— Мама, — позвала она. — Я только что видела Ольгу. Я ходила к ней.

Он взял ее за плечо и осторожно поцеловал в уголок рта.

— Ну и молодец.

— Сейчас… У меня все готово, сейчас будут блины, Коленька… — отозвалась тотчас старушка.

Слова эти тогда больно задели его, потом забылись. И вот теперь, когда Машков вел грузный Ли-2 по полосе, они вспомнились отчетливо и грозно.

— Ты будешь красивой женщиной, Анна. Поверь. Но половина дела зависит от тебя.

Он говорил на ходу, не поворачиваясь к ней, говорил ровно и спокойно, точно вчера или даже сегодня утром они виделись и этот разговор — просто продолжение их жизни, их прежних отношений. Оценить всего этого Светлана не могла. И не умела. Тугой, точно резиновый комок стоял в горле, мешал ей дышать, и она сама ощущала, как бледность заливает ее щеки. Она знала только одно — это начало того главного разговора, без которого им больше нельзя. Но она не знала да и не могла знать, что канадцы приехали несколько дней тому назад и все консультации и справки он уже сделал, послал в коллегию министерства обстоятельный доклад. И что пришел он сюда тоже повинуясь сознанию, что больше молчать ему уже невозможно, невозможно говорить с нею по телефону только урывками. Почему это произошло не вчера, не год, не три года назад, — они оба не смогли бы ответить. Но именно сейчас, в эти дни, нахлынуло на него чувство тоски, вины, сожаления, даже горя. И дочь представала перед его мысленным взором маленькой девочкой с двумя косичками, она виделась ему тонконогим несмышленышем. Ему вспомнилось, как однажды, после его ссоры с женой, Светка расшалилась, разбаловалась, повисла у него на шее, закапризничала. И сейчас, спустя десять лет, он понял, как тревожны были тогда ее глаза, сколько в них было преданности, страха, предчувствия, словно принадлежали эти глаза не семилетнему ребенку, а взрослой, умудренной жизнью женщине. И сердце его оплеснуло горячим. И оттуда, из ее детства, ее глаза погнали его через всю страну от Усть-Неры до Ленинграда, а потом сюда, в Москву.

— Не спишь?

В машине он уснул. А когда проснулся, то подумал, что он все еще едет в машине в госпиталь, хотя прошло уже трое суток и он был в палате окружного госпиталя, за тысячу километров от дома. И не знал он, что жена прилетала сюда с ним и молча просидела перед его кроватью целую ночь.

— Только не очень. И еще…

— Посмотрю.

— Откуда я могла знать, — тихо сказала она.

Меньшенин обернулся, ища взглядом табуретку. Ему подали ее. Он сел рядом с кроватью, прислонился спиной к холодной стене и закрыл глаза. Сестры в реанимационной двигались бесшумно, и Меньшенина повлекло на самое дно усталости. И ему доставляло удовольствие это погружение. Здесь он мог остаться один на один с самим собой. Он усмехнулся про себя — хитер Скворцов, хитер. Отговаривал от операции, а сам вел Колю так, словно готовил его для операции. У Меньшенина при мысли об этом не возникало подозрения, что Скворцов сам хотел попытать счастья. Меньшенин сам от себя не ожидал такого доверия к двум этим людям — к Скворцову и Марии. «Скворцов — хитер. Наперед знал, что я буду оперировать», — подумал он.

— А знаешь, мама. Я тоже, кажется, люблю. Я еще не знаю. Как в романсе. Люблю ли его, я не знаю, но кажется мне, что люблю.

— Да… — вдруг тихо протянул он. — Вот так… — Это он сказал про себя.

Гулкий маленький автобус вез их по освещенным улицам города. И городской шум врывался в раскрытые окна машины вместе с ветром. По капоту машины, по ветровому стеклу, по лицам скользили блики. Они молчали. Мария Сергеевна скоро сошла. В дверях она оглянулась на профессора. Тот не видел ее. Он думал о своем.

Неожиданно для самого себя генерал вдруг обнял Ольгу за худенькие плечи и притянул ее к себе.

Полковник вышел с узла связи, приказал своему начштаба отставить подготовку к перелету.

— Завтра я поеду за Сережей, — сказала она.

— Вы твердо решили летать на Севере?

— Выходной нынче, миленький, и Женьку не пустим.

— А в Лужники-то съездите, не пожалеете.

Алексей Иванович медленно подошел: он! И стоял Климников на холсте так, как всегда, — стиснув кисти рук за спиной, чуть приподнявшись на носках.

— Давление? — спросил он.

Она чуть улыбнулась сомкнутым ртом, глаза ее были прикрыты, а ноздри трепетали от дыхания. Он пригнулся и поцеловал ее холодными с мороза губами.

Дежурный офицер помог ему отыскать шофера.

Местами перикард уже обызвестковался. Мария Сергеевна чувствовала под пальцами сквозь перчатки крупинки кальция.

— Вы хотите отличиться, хотите заработать денег или вы хотите два просвета на погоны? Я хочу знать, что влечет вас туда после этих песков?

— А впрочем, — задумчиво сказала она, — знаю. Пусть все останется так, как произошло…

Нелькин дом из светло-серого кирпича, весь в темных пятнах от круглых крон городских стриженых тополей, показался ей похожим на лошадь, серую в яблоках. Ольга даже засмеялась.

Может быть, пространство скрадывало здесь звуки, но даже тот бомбардировщик сел так внезапно, так беззвучно, что Барышев его увидел уже над полосой.

И двери всех комнат были открыты. И Светлана слышала, как деловито и свободно похрапывала во сне бабушка. Если бы мама была дома, она зашла бы пожелать спокойной ночи. Светлана представила ее глаза, спокойные и очень темные, увидела усталое и очень доброе лицо. Поняла, что мама еще красива и что ей, наверно, было трудно столько лет жить одной, без мужа. И вдруг подумала, как это можно было бросить такую женщину. Ни мать, ни бабушка никогда не говорили ей, почему отец вот уже шестнадцать лет живет где-то на севере, в Усть-Нере, работает в каком-то рыболовецком институте или в институте вечной мерзлоты, и у него давно своя семья и почему он, когда приезжает в Москву, то звонит Светлане отдельно, и если трубку берет бабушка или мать — то он не говорит ни слова. Именно поэтому все в их доме сразу догадывались, что это звонит отец. Мама скучнела и уходила к себе, а бабушкино лицо становилось официально гневным. Наверно, таким, каким оно бывало, когда она принимала участие в каких-нибудь общественных заседаниях в комитете ветеранов, когда приходилось разбирать какое-нибудь дело по искажению исторической правды.

— Ну, что нового, Анатолий Иванович? — спросил Волков, шагая рядом и думая с восхищением: «Вот черт! Ну прирожденный политработник: и не сказал ничего, а каждому в душу залез». Он озорно и остро глянул на Анатолия Ивановича сбоку.

Тот первый секретарь уехал. Его сменил нынешний. Он оказался совершенно иным, хотя было у них что-то общее. Это общее определялось, очевидно, уже не столько их чисто человеческими чертами, сколько общественным положением обоих и ответственностью.

И теперь надо было Курашеву лететь в штаб округа за орденом.

Он стоял и курил, ожесточенно, глубоко затягиваясь, что делал очень редко, потому что умел собою руководить. Арефьев много видел на своем веку смертей человеческих, ему не случалось воевать — не пустили, но он видел смерти и на столе, и в палатах, он встречал людей, которые знали заранее и твердо, что недуг их неизлечим, видел глаза людей, умиравших в полном сознании, — это было тяжело. Но он не то чтобы привык, а готовил себя к этому, и готовность эта утвердилась в нем.

— Да что там…

Так вошло в душу Нельки поле.

Они еще долго говорили о делах. И маршал сказал:

— Глупая! Нравился! Я его люблю…

И тогда Волков связался с маршалом, он говорил с ним спокойно и твердо. Здесь, на КП, он был тем человеком, который обязан сделать все так, чтобы стало легче всем. Ему казалось, что маршал видит его. И он мысленно представлял себе лицо маршала — неожиданно близкое и дорогое, с остро прищуренными, не по-стариковски сухими в морщинках глазами, со складкой над переносицей. Представлял себе, как тот стоит сейчас у аппарата. И жалел, что тепло человеческого голоса терялось, поглощенное громадным расстоянием. Таким громадным, что замирает дыхание, когда прикинешь его мысленно.

Перешагнув порог и включив свет, он распечатал канцелярский без всяких титулов конверт с одной надписью от руки — «Барышеву, «Украина», № 2415». А в конверте — распоряжение прибыть к девяти утра завтра в штаб. Машина будет ждать без четверти девять.

— Вообще-то, Оленька, об этом стоит поговорить всерьез. Это, понимаешь, — социально. Я знаю: скажи я так в РК ВЛКСМ (она сказала это так: рэкэ вэлэкэсэмэ) — мне бы дали. Но дело не во мне. Все это очень серьезно.

Витька усмехнулся.

Между двумя полетами встретил он как-то на щебенчатой дорожке авиагородка девушку. И было на ней светлое платье с пояском и носочки — по тогдашней моде.

— Тебя подбросить к больнице? — спросил он.

Они ни до чего не договорились. Жоглов только предупредил Валеева: никаких собраний и разбирательств. Сами попробуем разобраться и подумаем, что тут можно сделать.

— Я помню, — сказал он.

Потом Жоглов наткнулся на ручей и вымылся в нем, руками ощутив, как похудел за эти несколько часов, напился — пил долго и неторопливо отдающую листвой воду, с каждым глотком обретая себя. И когда напился, понял, что не должен, не имеет права так вот просто — взять и пойти на восток, не вернувшись к своей роте, к истоку теперешней жизни, уже совсем иной, не похожей на ту, что была до последнего боя. И он пошел назад, не пригибаясь и не прячась, в рост.

Ольга поискала его глазами и не нашла — все были одинаково молоды. Разве что за исключением полного, потеющего, краснолицего милиционера в том углу, куда указывала Нелька. По он так старательно рисовал в своем планшете, так тщательно вымеривал пропорции карандашом, что не мог быть руководителем.

Он сказал:

Алексей Иванович решил зайти к художникам. Он нарочно не стал звонить Валееву, чтобы к его приходу не готовились и не расходовали зря время. Идти было вовсе не далеко.

Но всякий раз, всплывая из бессознательного падения в пропасть, он чувствовал, что и там, внизу, где он только что был, он не переставал жить. Какие-то смутные видения, недодуманные, но какие-то очень важные мысли вспоминались ему оттуда, но он не мог их вспомнить. Он даже подумал, закрыв глаза и прислоняясь затылком к твердой холодной стене, что вдруг там есть жизнь. Не такая, как здесь, и не такая, какой ее рисует религия, но, может быть, какие-то атомы из его тела, его мозга, перейдя в иное состояние, составив иные соединения, будут нести в себе что-то его, климниковское…

Нельке нравилось бывать в складе. Словно патроны, тяжелые, крупные, с одинаковыми головками, лежали в коробках тюбики с красками. Здесь пахло удивительным запахом, какой-то смесью красок, лаков, мела, пахло клеем и холстами, пахло железом от гвоздей и деревом от подрамников. Обернутые в бумагу, в коробках лежали кисти щетинные и скрепленные крохотными резинками на картоне — колонковые. Это было такое богатство, что у Нельки захватывало дух.

Они прошли немало, а не миновали еще и трети цеха. Жоглов видел отсюда и корму будущего траулера, и за ней — другой корабль, уже собранный в единый корпус, но некрашеный и не оборудованный. На его высокой палубе копошились люди. И шланги тянулись туда, вверх, и оттуда брызгала искрами электросварка. А еще дальше, у самых выездных ворот, стоял третий «СРТ», вероятно, уже готовый к спуску на воду, потому что под ним были тележки и он уже не нес на себе шлангов, светился стеклами рубки, и из якорных клюзов его, пока еще не крашенных, свешивались рыжие не от ржавчины, а от нови своей якоря.

— Ну, как твоя неприятность?

Светлану Барышев увидел сразу. Она стояла в босоножках и светлом платье, с голыми руками, и волосы ее были перехвачены на затылке сиреневой ленточкой — наспех.

— Эх и двинул бы я ему, — услышал он яростный голос своего ведомого.

Последние фразы Климников произносил почти беззвучно. Но до конца договорил. И, помолчав, добавил:



Поделиться книгой:

На главную
Назад