Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Марк Антоний - Дария Беляева на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

— Ты же простудишься!

Я мрачно позволил увести себя домой, продрогший, преисполненный вечной печали. Тисиад, взволнованный, ходил по комнате, покрикивая на рабыню, растапливавшую печь.

— Что ж, — сказал он мне, когда меня повели переодеваться, вдруг совершенно обычным тоном, вовсе не злым, хотя на носу у него уже налился весьма отчаянный синяк. — Твой разум не в силах переваривать философские концепции. Ему нужна более мягкая пища.

Я не удостоил его внимания.

Он же песчинка, думал я, как никак. И никто не смотрит на него в этом большом и пустом мире, похожем на скорлупку ореха. Как ты понимаешь, мое настроение было испорчено, и небо, неравнодушное небо, мне вторило, заливаясь дождем. Сам Юпитер выражал бурное негодование Тисиадовой греческой выдумке, это ли не доказательство того, что боги слушают нас и внимательно.

Много лет спустя моя детка скажет мне что-то вроде того, и я в отчаянии стану писать тебе свое печальное письмо про мед и яблоки и про черепах, в надежде, что они все окажутся не бессмысленными.

А красиво все встало в круг, сцепилось в кольцо. Сам горжусь, честное слово.

Так вот, когда я вышел к очагу, Тисиада уже не было, зато ты сидел у огня, совершая свое великое преступление, которое, вместе с моим, повлекло, должно быть, все горечи того дня.

А, может быть, и нет, но разве не хуже это, если не было никакого преступления, и все просто случилось именно так?

Ты опять открыл шкаф с пенатами подле нашего очага и передвигал фигурки, бормоча что-то себе под нос. Гай лежал на полу, запрокинув голову и глядя на огонь.

— Луций, сколько раз я тебе говорил не играть с пенатами! — сказал я, забыв о своей булле и о собственной неосторожности. — Ты опять за свое, играть с домашними богами? Ты бы еще пошел с Юпитером ругаться, умник!

— А я, — сказал Гай. — Притворяюсь мертвым. я ему так и сказал, будешь с ними играться, я умру. Я показываю!

Ты меня не слушал, и я крикнул:

— Луций!

От испуга ты выронил фигурку, и она полетела в очаг. Я ринулся к огню, забыв о том, с каким отвращением выкинул свою буллу, преисполненный праведного гнева и всего такого, страшно подходящего сложившейся ситуации.

Не помню, чтобы я боялся. Как-то промелькнуло в голове то, что отец (сам человек слабый душой и телом, в отличие от нашего ненаглядного дядьки) говорил при каждом удобном случае — род Антониев происходит от самого Геркулеса, и никак иначе.

А потомкам Геркулеса не стоит бояться совать руки в огонь, да и вообще чего-либо.

Гай отшатнулся, ты прижал руки ко рту, но вам обоим хватило мозгов быть тихими. И я вытащил, да я вытащил, фигурку из огня, так быстро, что сначала не почувствовал никакой боли. Даже стукнул тебя обожженной рукой, больнее, чем хотел, не рассчитав силу, так что голова твоя беззащитно дернулась, и я преисполнился жалостью вместо злости. На щеке у тебя осталась красноватая капелька — то, что выделилось из моей кожи под коротким, но сильным воздействием огня.

— Умник, мать тво…

Тут я заметил, что выронил фигурку на пол.

— Теперь и я согрешил из-за тебя, мы оба умрем!

Гай схватил фигурку с пола и принялся обтирать ее об тунику, стараясь удержать, несмотря на жар.

— Она не грязная, — сказал я, мрачно рассматривая свою руку.

— Если мы зажигаем пенатам свечи, значит они любят огонь. Если весталки не гасят огня, оберегающего Рим, значит огонь — это хорошо.

— О великий жрец Гай, — сказал я. — Спасибо, что почтил нас своими мудрыми мыслями. Он ее уронил!

Гай вскочил на ноги, такой маленький и бледный, похожий на лесного зверька, показал острые зубки.

— Но уронил в огонь! А огонь это хорошо!

Рука выглядела много лучше, чем я ожидал. Дядька однажды рассказывал нам, как люди пахнут, когда горят. Я так не пах, во всяком случае, если я правильно понял дядьку.

Я выхватил фигурку у Гая и поставил к остальным пенатам в шкаф.

Ты плакал, и я прижал тебя к себе, поцеловал в макушку.

— Ладно, — сказал я. — Все, ты не виноват.

— У тебя рука болит, — сказал ты.

Что правда, то правда. Ладонь покраснела и припухла, а в одном месте даже образовался крошечный кровяной развод. Кожа, подумал я, здесь была тоньше, должно быть.

— Если узнают, нам всем достанется, — сказал я. — В ваших же интересах хранить тайну.

— Не в моих, — сказал Гай. — Я не виноват.

— Виноват уж тем, что рядом был. И получишь у меня, если проболтаешься.

Потом я прижал к себе и Гая, обнял вас покрепче и сказал:

— Вам конец, если кто-то узнает.

Вполне доходчиво.

— А что делать с твоей рукой? — спросил ты.

— Само заживет, — сказал я. — Не волнуйся. Если не откроешь рот свой, назавтра все пройдет уже.

Тут Миртия позвала нас и велела встречать маму. Я старательно прятал свою обожженную руку и чувствовал себя, можно сказать, куда лучше прежнего. Теперь я был уверен, что, как защитник пенатов, обрадовал сердца наших родовых богов, и, во всяком случае, они, снова любят меня.

А, может, и Юпитер гневался дождем и грозой на Тисиада за то, что он выставил его таким безразличным к человеческим радостям и тяготам.

Если мы не нужны ему, так зачем Юпитеру наши быки? Получалось не слишком-то логично. Марк Антоний — молодец, хоть и срыватель амулетов, зато спаситель богов. Тисиад — так себе, не молодец, как все греки, которые думают слишком много.

Я даже перестал на него злиться, наоборот, проникся к нему любовью и жалостью, как к существу, за которым не положен ничей зоркий глаз. Так жалеют сирот, лишенных материнской ласки и отцовского наставления.

К ужину, словом, ко мне вернулись и аппетит, и вера в человечество и много чего еще, разве что рука болела.

— Марк, не хватай, пожалуйста, — сказала мама. Но наш стол ломился от вкусностей, поэтому исполнить ее пожелание было нелегко.

Ты помнишь маму? Красивее всего она становилась при свете свечей и ламп. Мы с тобой вовсе на нее не похожи, разве что Гай, да и тот — совсем немного, чем-то неуловимым.

У мамы нашей, как это водится у Юлиев, вытянутое лицо с острыми чертами и большими, печальными глазами. У мамы жидкие волосы, а брови и ресницы так тонки, что едва видны. Если описывать ее последовательно, получается, что красавицей она не была, но никто из видевших ее при золотых язычках свечного пламени, не мог отрицать благородства и нежности, которые вдруг проявлялись в этих не слишком гармоничных при всяком другом освещении чертах.

За ужином она всякий раз казалась невыразимо юной, сколько бы ей ни было лет, и исполненной степенного достоинства, а ее почти прозрачные глаза становились золотыми, податливые к свету, как ничьи другие.

Мама говорила тихо и ласково, ни разу она не кричала на нас, оставляя это неблагодарное занятие Миртии, да и тогда ее большое, нежное сердце обливалось кровью. Как мне жаль тебя, брат мой, если ты не помнишь нашу добрую, чудную маму. А, может, все не так, и ты встретился с ней, припал к ее холодным, но добрым рукам, и знаешь, что она знает — сколько бы горя ни принесли ей ее дети, мы любили ее так, как только способны наши сердца.

Мама заметила, что я прячу ладонь, когда подали обожаемое мною телячье сердце, и я потянулся к нему с неудобством — левой рукой.

— Что это у тебя там, Марк? — спросила она. — А ну-ка покажи.

— У меня? Что это у меня?

— Не дурачься, покажи мне руку, — она мягко улыбнулась мне, и я почувствовал себя виноватым.

— Ты ее видела, мама. Хочешь лучше покажу после ужина, как я черепаху кормил?

Ты знаешь, что случилось дальше, если только ты все еще ты. Но все-таки надо сказать.

Любила ли мама отца? Скорее да, чем нет, но я не уверен. Совершенно точно она уважала и ценила его, как своего мужа, и всегда была добродетельной женой.

Как я понимаю теперь (хотелось бы обсудить это с тобой за каким-нибудь восхитительным ужином, одним из тех, на которых мне так тебя не хватало), мама прекрасно знала, что отец — вор и пройдоха. И ее никогда не обманывала его мягкая нелепость, никогда не обманывало его нытье о том, какой он, в конце концов, неудачник.

Мама знала, что он лжец и мастак исключительно таскать государственное добро. И она знала, что это кончится плохо для нас, но была не в силах ни на что повлиять.

Так что, думаю, того, что случилось дальше мама ждала. Не ждала — с трепетом, с нежностью, с желанием и любовью, чтобы избавиться от надоевшего мужа, а ждала, как ждут дождя, когда видят, что небо стремительно темнеет.

Это сравнение пришло мне на ум из-за того, что тот проклятый дождь все не прекращался, будто бы настроен был изливать небесную влагу еще много последующих лет.

Среди мерного перестука капель по крыше, я услышал визг тормозов. Машина.

Мы вскочили на ноги — в столь поздний час это мог быть только отец, но откуда тогда этот тревожный всхлип колес?

Я первым выбежал из столовой и устремился в переднюю, к двери. Рука болела, потому что я сжимал ее сильно-сильно, а потом и ты вцепился в мою бедную ладонь, от волнения не разобрав, что делаешь мне больно, а Гай — он тоже устремился за нами.

Мама сидела за столом, я услышал, как она спросила у Миртии:

— Что это с ними?

А мы как будто все знали. Выбежали на порог, когда его уже несли по дорожке, почти в полной темноте, только свет, идущий из дома, озарял его неожиданно бледное лицо. Он стал похож на Гая так сильно, что Гай потом говорил: он обрадовался в первую секунду, увидев такого белого отца.

Но за этой секундой шла другая, ужасная, когда стало понятно, что отец без сознания, что голова его запрокинута так сильно, и кадык, кажется, прорвет сейчас кожу, что он в крови, и машина припаркована криво, и фара ее разбита об забор, и отцовские слуги кричат и кричат, то на своих мудреных языках, то на латыни.

— Пираты! — вопили они. — Пираты!

Я и сам знал, что пираты. А с кем еще отцу было положено бороться на том проклятом и прекрасном Крите? Но я-то думал, он не боролся, а только брал на это деньги.

Отца несли двое сирийских рабов, голова его болталась, и я испугался, что он ударится. Ты сжал мою руку, и боль стала невыносимой, из глаз брызнули слезы.

— Отец! — крикнул ты.

— Не уроните его, только не уроните!

Мама вдруг позвала нас, я и не думал, какой у нее может быть громкий голос:

— Отойдите, дети, дайте занести его!

И мы отскочили в стороны. Когда отца проносили мимо меня, я ощутил запах его крови, такой сильный и страшный, что руки похолодели. Хоть одно хорошее обстоятельство — ладони стали такими ледяными, что я больше не чувствовал ожога. Я вообще очень мало что чувствовал, онемело лицо, онемела шея.

Запах крови проник в голову, и там тоже стало холодно.

Я закрыл глаза тебе и Гаю и почувствовал, что вы плачете. А я не плакал с тех пор, как мне перестало быть больно, слезы отступили и спрятались — упрямые зверьки, как твои утренние черепахи в панцирях.

Мама повалилась назад, лишившись чувств, ее подхватили Миртия и другие служанки.

Огни нашего дома все еще озаряли бесконечную черноту, в которой уже никого не было. Не ручаюсь за то, что все выглядело именно так, но я видел то, что видел — на номере папиной машины темнела кровь, и ее не смывало дождем, словно высохшую давным-давно краску.

Это точно была кровь — черный блеск венозной крови, вот что я видел, клянусь тебе.

Словом, как ты помнишь, ужин не удался. А, может, ты как раз ничего и не помнишь, тебе ведь исполнилось недавно всего девять лет. Хрупкая туманная прелесть детской памяти с годами черствеет, уверен, я помню те события лучше и полнее, чем ты.

Маму и отца отнесли в разные комнаты. Кто-то побежал за доктором, а Миртия, наша строгая Миртия, вдруг наклонилась и ласково поцеловала меня в щеку. От нее пахло старостью, кислинкой и горечью надвигающейся смерти, обычно я не любил, когда она обдавала меня этим запахом, а сейчас воспринял ее, живую, теплую черепашку Миртию, с такой благодарностью.

— Пойдемте, дети, — сказала она. — Не будем мешать. Я велю Элени стелить вам постели. Все наладится. Обещаю.

Обычно, как ты помнишь или не помнишь, доброго слова от нее добиться было нельзя, а тут вдруг такая нежная, такая милая старушка — сразу стало понятно, что дело совсем плохо, можно и на отца не глядеть.

Но я все-таки глянул, метнулся к нему.

На нем как раз разрезали одежду, чтобы посмотреть рану. Запах крови стал явственнее, но, может, это всего лишь иллюзия. Зато рана была реальной — глубокая и длинная, при дыхании, створки ее раскрывались, и я почему-то подумал о диковинной рыбе, прилипшей ко вполне знакомому и обычному отцовскому животу.

Мне не верилось, что таким было его мясо — отчаянно красным, рассеченным и будто бы имеющим свою волю, собственное дыхание. Эта рана походила на ужасного паразита, зловещего ребенка, который питался жизнью отца. В просвете было черно, тогда я впервые узрел, что у человека так темно внутри, хотя чего тому удивляться, а я все равно удивился.

Я не расплакался, видя, что происходит с отцом, хотя не так давно рыдал от того, что боги не любят меня достаточно сильно.

Тогда меня это не поразило, а теперь поражает.

— Ма…

Миртия начала, но не закончила. Имя принадлежало нам обоим, отцу и мне, как его первенцу.

— Быстро! — сказала Миртия с той же своей суровостью, что и обычно. И эта привычная ее жесткость успокоила меня так же, как напугала прежде непривычная ласка.

Такой выдался у нас ужин, милый друг, и вы с Гаем были разлучены со мной, вас отправили в вашу комнату, а меня — в мою. Я слышал, как вы плачете. Сам я никак не мог начать, хоть и знал — у отца очень плохая рана, ее голодный раскрытый рот угрожал поглотить его.

Миртия не позволила мне долго готовиться ко сну и сразу же погасила лампы. Я остался в темной комнате и слушал ваши всхлипы, доносившиеся до меня будто бы очень издалека. Я думал о своей булле, мокнущей под жестоким дождем где-то в саду, о вас, бедные ягнята, о нашей бледной матери, о нашем отце, чья кровь осталась на пороге.

Дядька говорил как-то:

— Мужчины рода Антониев не умирают своей смертью.

А Гай тогда спросил:

— Разве можно умереть чужой смертью? Любая смерть — твоя.



Поделиться книгой:

На главную
Назад