Путями истины

— Сам посуди. Скажи вот, как степняки воюют? Повалят же скопом, а как на полет стрелы подскочут, встанут, пустят по стреле и назад. Вот так раз налетят, два, три. Неловко им, потому что на скаку бить — ни седел у них, ни стремян. А была бы опора ногам да седло ловкое, они бы и копьём, и саблей. Устояла бы тогда рать?

Долго молчал Родим.

— Не видал я, чтобы конник с копьём. Неужто возможно? Как же оборону тогда держать? Коли копья на копья?

— Чтобы копья на копья — пеший строй тоже иной нужен. В моей земле конники во фланг бьют, сбоку, значит. У вас же и в лоб — вреда не будет. Первых сомнём, а потом — режь кого хочешь.

— Так ведь знал же ты! — воскликнул Родим.

— Знал. Умом. Да только сейчас, как на склатов поглядел, так словно и привиделось. Посмотрел на их город… Наши-то стены из камня белого, а не из глины сырой, на солнце сушенной. Склатам здешним воинов моей земли не сдержать. Их стены бревном, окованным в железо, за раз, другой, где пробьёшь где обрушишь. Другие стены строить надо, чтобы в бою выстояли. Смотрю я на них, и кажется мне, что мой это город, только сотни лет назад!

— Так что ж ты боишься, Темелька! Вот и научишь ты склатов как от степняков оборониться! Скажи, ладно ли будет, коли разрушат они городище склатское? Погляди, какие ковры здесь яркие — узелков в них, что звёзд на небе! А сабли кованые? Да и копья здешние конники держать умеют.

— Эти копья не для всадников — коротки больно, да и копье без стремени — полкопья, — пробормотал Темелкен, всё ещё видя что-то перед глазами. — Ладно, — решился он вдруг. — Чему быть — не миновать того. Вот только…

Он поднял с земли лежащий на походном плаще из волчьей шкуры колчан, достал пучок тонких, зверовых стрел. Выбрал одну, лаская, пропустил между пальцами хорошо скоблённое дерево.

— Боровые на боевые не сменил почто? — попрекнул Родим. — Мало ли что в походе случиться может? О чём думал?

— О том и думал. Дай свою стрелу. Смотри! — положил Темелкен две стрелы рядком. — На человека охотиться — стрела и тяжелее, и толще. Война — это охота на человека, понимаешь? И ведь мы даже не едим друг друга! По-пустому бьём, мясо только портим! Уж лучше б ели! Я ведь воевал раньше в своей земле, но никогда об этом не думал. Здесь вот только понял. И во сне приходит теперь. Страшно.

Темелкен встал.

Родим не знал, что ему ответить. Кругом прав Темелкен. Да только дети, бабы да старики в селище? Уводить бы такую ораву, но как, куда?

Темелкен виски ладонями сжал, будто больно ему стало. Снова рядом сел, вздохнул тяжело.

— Ты не думай. Я научу. Видно, не зря я здесь.

Краем глаза Родим видел, что идут к ним по жухлой траве старейшие вои — Ростан и Нетвор. Видно, пора пришла со склатскими воями говорить. Нетвору обещали бросить клич среди молодых, кто согласится, мол.

Только согласились, увидел Темелкен, не всё молодые да горячие. Гораздо больше было середняков, уже вошедших в возраст. Жениться бы им.

Темелкен, глядя на крепких кряжистых склатов, разве что головой не качал — не поняли бы. Конечно, волки Нетвора и повыше были, и помассивней, но одно дело молодые, необстрелянные вои, другое — эти. А под степных коней они и вообще лучше волков годны. Волка не всякий конь вынесет — тяжёл.

Чужие вои смотрели на Темелкена с надеждой. Он не понимал за что. Что он им дать мог? Смерть за чужих родовичей?

Темелкен не знал пока, что по склатским обычаям невесту мог взять воин, только в бою добыв или украв из дальнего какого племени. Вот и этим воям пора пришла.

Вокруг же города склатского неспокойно стало. Малые племена ушли, теснимые степняками, с которыми последние годы едва держалось вооружённое перемирие. Какой уж тут поход за девками?

Темелкен глядел на склатских воев, и каменело лицо его. Черты заострились непривычно, скулы выперло, огонь в глазах вспыхнул.

Не знал никто здесь, что был Темелкен из старого рода воинского, что с пяти лет конь его рядом с отцовским шёл, что саблю для него ещё ковали детскую, а он уже команду воям отдать умел. Выгорело всё это на земле чужой, негостеприимной, а теперь возрождалось опять в полузнакомых словах склатской речи, в смуглых лицах, мало, но похожих на лица родовичей.

— Всего не скажу пока. Наука трудная будет, — начал он медленно по-алатски, всматриваясь влица, понимают ли его. — Кто не сгодится — не вижу таких. Нет такого дела, чтоб воя научить нельзя. Много дам вам, но много и потребую. Копьём с коня бить научу, саблей рубить. От вас одно надо — слушать! — Темелкен помолчал. Подержал время. Видел он, не сразу, но понимают его. — Кроме своего коня да вьючного ещё одного коня надо взять, на смену, — продолжил он.

Молчали до того вои склатские. Тут коситься друг на друга стали. Но не ропот слова Темелкена вызвали — робость. Под силу ли простому вою трёх коней поставить? Разве что родовичи помогут? Однако ни один не возразил, так суров был вид Темелкена. Брови черные сдвинулись, лицо смуглое — тень накрыла. Родим глядел на него и дивился внезапной перемене в облике.

— Копья берите самые длинные, какие в пешем строю нужны, — говорил Темелкен. Дротов — связки по две. Луки. Пробовать будем, — он пробежался глазами, ища хоть одно знакомое лицо. Не нашёл. — Кузнецы мне ваши ещё нужны. И кожники. Много. Пусть проводит меня кто-нибудь… Как зовут тебя? — обратился он к совсем ещё молодому склату.

— Асар, — белозубо улыбнулся тот, гордый, что заметили его.

— Вот и проводи, Асар. Ты, я вижу, на ногу быстрый. Остальные же пусть собираются. Как только тень сюда упадёт, — показал он рукой близ невысокой башни, что уже уронила заполуденную тень на землю, — так пойдём. Веди, Асар.

Парень едва не вприпрыжку побежал впереди Темелкена. Тот шагал следом, размышляя, что имя молодого воя — примета добрая. Асар по-алатски было «волк», вот и выходило теперь, что впереди бежал волк степной, поджарый, сзади — Родим шёл, волк лесной.

Асар повёл чужих воев прямо в ту часть города, где жили кузнецы, — Темелкен по стуку определил, что близко уже. Сколько ему следовало заказать стремян — он тоже прикинул: на одну лошадь да на заводную. А всего воев склатских собралось полная дюжина дюжин и ещё половина. Ну, так кто-то же и отсеется ещё.

Однако, на удивление Темелкена, во временный воинский лагерь, что разбили они сразу же за священной рощей на «ничейной» земле, пришли и те склаты, что не говорили с ним в полдень. Были среди них и молодые, и даже женатые, вздумавшие обучиться чужому воинскому искусству. Поглянулся им чем-то Темелкен. Оно и правда — изменился он. Уже и волки с любопытством оглядывать стали. Знали они — умён Темелкен и руки у него стальные, хоть телом не крупен. А вот что так суров бывает — не знали. Волкам, правда, суровости мало. Рычит — не значит кусается. Но любопытничать стали.

Однако волков Темелкен Нетвора пока попридержать просил. Коней у него настоящих под волков не было. Гонцов послали по племенам соседним. Да на степняцких коньках решили учить помаленьку, чтоб понимали хотя бы. А чтоб не баловали, доспех кожаный — нагрудь, медными да железными бляхами шитую, — велел Темелкен делать. И то ведь: силён вой, да стрела сильнее.

В первые дни обустроились. Темелкен попросил милости у склатских жрецов — учителей дать, волков верховой езде обучать. Простую-то езду многие склаты знали. Те согласились с радостью — прислали своих помогать, да и для наблюдения. А склаты-вои, пока не было стремян, петли завязали верёвочные от седла да по свисту ездить учиться стали: Темелкен учил новым командам, отдавать которые помогал ему резкий свист самодельной дудки. На свист — съезжались и разъезжались.

Когда к концу пятидневки привезли первую телегу со стременами, Темелкен уже разбил воев на дюжины, так ему сподручнее считать было, и для каждой дюжины выглядел старшего.

Вообще, со счётом первое время было трудно. Волки считали неживые вещи пятками, а людей — по четыре, потому как четыре соответствовало числу стихий и считалось числом живым, хорошим, особенно для воя или охотника. Склаты же воинов считали десятками, которые легко дробились на не подходящие волкам пятёрки. В земле же Темелкена священные предметы положено было считать по двенадцать, что он и ввёл, дабы не вызывать споров. Дюжина раскладывалась при необходимости как три раза по четыре, что было понятно волкам, для склатов же она являлась чужой военной магией, с которой тоже не стали спорить. Дюжие — старшие в дюжине — получали пока приказы непосредственно от Темелкена, но полагал Темелкен, что будут при необходимости действовать и самостоятельно.

В общем, порядок в учебном лагере приехавшим вместе с телегой осмотреться склатским старшим воям показался удивительным. Каждый вой знал своё место для еды и сна, на полсуток назначались: смешанные дозоры — два волка, два склата, дежурные по лагерю, что готовили еду и следили за порядком, охотничьи дозоры, добывавшие дичь для всех. Общую же дисциплину Темелкен, расспросив, принял склатскую, но держал ею строго. Кто не слушал — бери всё своё в руки и из лагеря пешком. А коней-то оставь, кони-то не виноваты!

Волки удивлялись сильно, но и подчинялись, так как в дюжих выбрал Темелкен самых матерых, вроде Родима и Беды. Более же всего удивлялись волки тому, что с некрупным по росским меркам Темелкеном склатские вои не спорили, мало того, если что говорил — в рот смотрели. У волков же вожаком мог стать только такой, как Родим, чтобы в случае чего ошуйника под себя мог подмять.

Впрочем, скоро волки оценили воинское искусство Темелкена. Как только склаты освоились со стременами, маленький по меркам Темелкена и огромный для волков склатский отряд в два раза по десять дюжин стал показывать чудеса слаженности. Волки, кто свободен от учений, лезли на взгорок смотреть, как по свистку дружно налетают склаты, но в два удара сердца поворачивают и разбегаются дюжинами, словно горох. Или оборачиваются вспять и утекают по свистку двумя отрядами в разные стороны, или опять же по дюжинам. А уж когда в ход огромные копья пошли, коими чучело пешего на скаку потрошили, тут и старшие вои склатские наезжать стали, оповещённые своими о невиданных делах, творящихся в лагере.

Так и повелось потом — Темелкен на взгорке с дудкой, за ним, чтобы не мешать, два-три волка и склата, и на часах вроде, мол, не без дела, а рядом два-три старых воя склатских, а то и Дукан — средний жрец ихний. Тот часто наезжал. Поглядишь — конь у него изукрашенный, а сам жрец ничего, скромный.

И сказки Темелкена о богах, которые тот по привычке рассказывал иногда у вечернего костра, слушал склатский жрец чутко, переспрашивал часто поначалу, плохо зная по-волчьи, а всё равно слушал. И вои слушали.

Уж больно чудно было, как спускается как-нибудь сияющий Хорс на колёснице своей к самому краю неба, да вдруг одолевает его дремота. И сходит бог-солнце с колёсницы, и ложится у поющего ручья. Спит — и не слышит, как разгорается пожар от тела его горячего. Стонут сосны, бегут звери, люди кричат. И просят тогда люди ворона белого, чтобы полетел сквозь огонь, разбудил Хорса. И летит ворон, да силен огонь, и возвращается ворон к людям чёрный, как головёшка, а Хорс всё спит. Просят тогда люди маленькую лягушку, чтобы пробралась она по дну ручья, разбудила Хорса. Горяча вода в ручье, больно маленькой лягушке, кожа её нежная уж вся пузырями пошла, стала она серой и безобразной… Но вот и пути конец — Хорс светлый на поляне спит. Прыгнула из ручья лягушка, заквакала громко, пробудила Хорса. Встал он и увидел, что сон его натворил. Заплакал Хорс, и слезы его залили огонь. И пообещал он маленькой лягушке, что всегда будет посылать воду на землю, как услышит её голос. С тех пор, когда станет лягушкам жарко, так кричат они, зовут дождь. За то и любят их люди. А если кто жабу убьёт, внучку той лягушки, что самого Хорса разбудила, того накажет он и не даст дождя…

Долго молчали вои, послушав Темелькины сказки. Всё им загадкой было: и как бог, словно человек, у ручья задремать мог, и зачем вдруг их, человечий собрат, гадину безвинную убить может, коли божьим гневом не пригрозить ему? Зачем тому? Этому — зачем? И только жрец головой не качал, понимал, может?

Родим поначалу удивлялся, как Темелкену столькими людьми сразу командовать по силам. Не знал он, что два сорока воев, что у волков было, для родины Темелькиной и не войско вообще, так…

И чуяли это склаты. Видели, что привычно чужаку. Что знает он, сколько каши пойдёт на двунадесять дюжин, сколько для коней корму.

А уж то, что Темелкен на любого коня садился, про то вообще разговор особый. Комони за ним, как псы пастушьи за пастухом, ходили: с кем свирепые да буйные, а к Темелкену с лаской. И так же, как кони, смотрели на него молодые склаты. Волков они побаивались, но за Темельку, видел Родим, горой бы встали.

Радовался Родим переменам в характере побратима, нежданной твёрдости его, силе, осветившей лицо. Но и сердце сжималось тоже. Глаза у Темельки, как и у склатов, были темно-карие, да блеск особый стал, огнистый блеск. Может, думал порой Родим, сам Кресс так смотрел бы, коли по примеру богов Темелкена человеком вниз сошёл. Хотя Кресс людям родня, с него-то как раз сталось бы…

Но, чем больше сжималось у Родима сердце за Темелкена, тем больше душа его к побратиму тянулась. Уже ведь вроде и не боялся Родим, что переломит Темелкена тягость, на него свалившаяся, а вот болела душа.

Ростом Темелкен в волков не вышел, но склатов совсем мало выше него нашлось. Только те кряжистые, а Темелька — что деревце. Но и обманчива была его тонкость. Не задирист был Темелкен, но видел Родим, как коня сдержать мог, как саблю вращал острую, копье тяжёлое бросал. Вот уже и волки головами качать стали, не прост, мол.

Пока-то волки жили в лагере вольнее склатов, но кое-что Темелкен и у них завёл. В дозор ходили они вместе со склатами — двое на двое. И дичь также для лагеря били. Четвёрками шли охотно, угадал тут Темелкен. Ели склаты с волками вместе, песни у костра пели, стали уже словечки из языка в язык переходить, оружием менялись. Один раз, видел Родим, братались даже.

Всё хорошо шло. Только всё сильнее сжимала чья-то рука сердце Родима, и всё мрачнее делался Темелкен. Или Темен-кан, как стали называть его на свой манер склаты.

Знал побратим — сны мучили Темельку дурные. Поутру вставал он хмур, вечор же оттаивал, сказки сказывал, песни алатские чудные пел. Волков он привечал как братьев, в склатах же видел свой, алатский народ.

Может, и дикарями показались бы алатам склаты, только полюбил их Темелкен. Были они грубее, в бою крови пробовали больше, чем закованные в латы и кольчуги воины рода Темелкена…

Думал он и о кольчугах. Видал, что проволоку тянут уже кузнецы. Ездил в кузнечный квартал, говорил. Да только плохо дело пока шло. Первое, что скрепили, только волку по силе носить было, да не всякому и то. На Родима вот одеть смогли, а склатскому вою с такой тяжестью — куда уж биться.

Родиму же, мёдведу, забавно было. Склаты метали в него тупые стрелы и дротики без наверший, а он хохотал. Понравилась ему кольчуга, и в самую жару не снимал теперь. Знал Темелкен почему: привыкал вой, да и тренировка была для его могучего тела.

Волки другие тоже в интерес вошли. Немногие, но ходили к кузнецам, сговаривались, шкуры зимние обещали. Темелкен не мешал.

Стаей волчьей командовал пока Нетвор, но Темелкен видел, что в тягость ему: сам на конь не садился, дудку в руки не брал. Да и то — где бы коня взять, чтобы под Нетвором ходить смог? Тяжесть-то неимоверная.

Вот и было с волками пока ни то ни се. Разве что езде учились, кто мало умел. Да бляхи нашивали, куда Темелкен сказал, да стрелы готовили. Впрочем, и склаты не прохлаждались — седла правили по-новому, упряжь. А кожаный, шитый бляхами доспех они знали.

Пока дело шло, три раза месяц лунный на новый поменялся. И как осень, сухая в тот год, вовсю пошла, сильно хмурым стал Нетвор. Два раза он за сё время гонцов в городище посылал посмотреть-послушать. По дыму читал. А тут и сам ушёл. Темелкену сказался, проведать, мол, неспокойно.

Потом по дыму же и узнали: младший брат Нетвора кровный из похода вернулся, Треба.

Был Треба моложе Нетвора зим на пять, телом легче, умом не прост. Да и нравом обладал не по-волчьи скрытным. Его и послал Нетвор себе на смену в воинский лагерь волков и склатов.

Приехал Треба. Тело лёгкое для волка, да. Больше жилами, не мясом. Но лицом глубок. А уж смотрел как строго. Однако же и силы, говорили, тоже хватало через край, но не пришлось увидеть Темелкену. Рана, в походе полученная, мучила воя. Да и не любил Треба силу казать. Осердясь, кулаков не сжимал и смотрел мимо. Голосом тоже скуп был. Да ему и так в рот глядели. А по одёже выходило, что повидал Треба много: и плащ не так кроёный, и опояска чудная, с бляхами узорчатыми. И в седле держался твёрдо, как конник.

Видел Темелкен — опытен Треба, как старший он рядом с ним. Хоть виду не показал, оробел маленько.

И Треба видел. Да не явил гонору, мол: то не так, это не этак. Первые дни — и командовать не стал. Сел на взгорок. Три дня сидел, смотрел, ни слова не сказал. А на четвёртый — как третья рука Темелкену стал. И к кузнецам ездил, и коней чудных, горбоносых да высоких, для волков у чужинских племён сторговал.

Тут уж и для волков игры кончились. Коней только две дюжины достать смогли. Темелкен самых толковых волков отобрал, что показали себя уже в езде на степняцких комонях. Велел, как склатам — на свист скакать, да кучно по свистку из луков с коня бить.

Удивляли Темелкена волки стрельбой своей: глаза зажмуришь — откроешь, а уж по две стрелы вои всадят, и все — в цель. А более того удивлял Треба. Что Темелкен чужого скажет — волки, склаты чудятся, а Треба и рот не покривит, будто бы давно надо так.

Темелкен думал — много видел Треба чужого, в походах дальних бывал, но оказалось — и сам умел много. Только словно через силу из себя выпускал. Словно бы брошенное давно Родимом — велет — на каждое слово его давило.

Как-то вечор сели у костра: Темелкен, Сакар-чёрный, которого Темелька у склатов за старшего высмотрел, Треба да дюжие от склатов и волков. Дюжие — те промеж собой, а Темелкен, Сакар да Треба — вместе. Похлёбку горячую разлили по мискам. Благодать.

Поели. Треба трав пахучих в горшок с водой бросил, к огню подвинул. А потом и говорит вдруг:

— Ты б Темелька время взял, волков по-своему поучил. Посмотрел бы я. А мне склатов дай на пяток дён. Может, и моя наука им сгодится. В степи они выросли, леса не знают.

Удивился Темелкен, воно как. Согласился.

И верно — много чего показал Треба. Как тропу в лесу выбирать, чтоб коням ноги не ломать, как копьём играть в тесноте, как рогатин — копий зверовых, в землю супротив конницы воткнутых, — беречься… Где-то, значит, и конницу он видел.

Темелкен потом склатов стал иной раз и на Требу бросать. Тот — с дудкой во рту — сидит на горушке, что соловей свищет: «Наезжай, коли, отходи!» Ладно у него выходило. Никто из волков так не мог.

Разве что Родим, хитрец, так тот пальцы в рот запустит и свищет громче дудки. Аж в ушах пухло! Да ведь и трели сложные были. Да только Родим всё без дуды свистел.

Треба тоже свистел когда без дудки, да только не так громко вроде. Но уж опытом воинским никто с ним сравняться не мог — много походил он на своём веку по чужим землям. Даже меч его — оружие в этих землях редкое — был работы Темелкену неведомой, синеватого железа, а по клинку — будто трава в узор сплелась. Слыхал про такое Темелкен, да не видел. Спросить же — робел ещё Требы. Волки оружие своё уважили сильно, как с другом говорить могли. Да и меч железный не у каждого был. А тут такой.

В конце так стало: Темелкен как киян вроде, Треба — над волками старший, Сакар — над склатами. Волков было конных две дюжины да пеших две, склатов конных — дванадесять дюжин. Конных волков, конечно, мало, но их две дюжины стрел разом — это каждая в цель. А таких стрел волки прицельно по пять в воздухе держали. Кое-кто мог и более, но Треба выбрал по среднему, но чтоб все разом.

Склатские старейшие вои волчьей стрельбой интересовались сильно, но тут Темелкен помочь не мог. Стрелять волков с мальства учил сам промысел. Бывает, мальчишка лук ещё детский натянуть не может, а уж утку палкой или камнем — собьёт, одно слово — волчонок. Такого сразу видно. А другого и не научишь вовсе. Глаз да рука не те.

В общем, всё шло слишком хорошо, чтобы хорошо и закончиться. Так и вышло.

Много не готовы были ещё, когда Нетвор гонца прислал. Мол, пойдёт Своерад до того, как снег ляжет. Не будет медлить. Как дым чёрный с условленного места увидят, так выступать надо, не поспеть иначе.

Долго сидели в тот вечер у костра Темелкен, да Треба, да Сакар-чёрный. Темелкен всё крутил так и этак, как бы крови меньше пролить, рот было открыл — у Требы хотел спросить, да не решился.

Потом и дюжих позвали — от волков Треба позвал Беду да Родима и от склатов — тех много было. Темелкен долго говорил. Палочкой острой рисовал в золе — показывал: вот городище, вот так Своерад пойдёт, тут — рать на пути его встанет. А как смешаются рать с ратью, склаты с левого боку ударят. А волки — в засаде пусть ждут. Потому что будут есть и у Своерада засадные.

— Ладно ли? — усомнился Беда. На лице его, открытом, безбородом ещё, читалось, что не по норову ему сидеть в кустах, пока другие биться будут.

— Коли меня будете слушать — ладно будет, — не сказал — отрезал Темелкен. — А кто промеж сказанного в драку полезет — всех погубит!

Не согласен Беда. Сверкнул на Темелкена глазами, но и Треба взгляд поднял. И смолчал вой.

— Нетвор за Своерадом глядит, — поднял и голос Треба. — Кроме поратников два засадных отряда у Своерада — конный и пеший. Как наши конники ударят, так и Своерад конных пустит. А у нас пеших, считай, и нет. На Нетвора вся надёжа будет, что волков своих у городища сдержать сумеет до времени в полный бой не вступать. Пусть они с той же руки встанут, куда склатские вои ударят. Чтоб с двух сторон. Ратники кмеса молодого до смерти биться будут, да мала голова у кмеса. И пользы от них — мало будет.

— А мы-то как? — спросил Беда. — Неужто в лесу просидим?

— Скажет Темеля — и просидите! — осердился Треба.

Сильно сказал. Хоть и отходчив он, знал Беда и руку его тяжёлую, плечи поджал.

Темелкен поднял от огня потяжелевший вдруг взгляд, словно узрел он скорую битву в языках огненных. Да дураков суровых увидал, под вид Беды, что рубят и режут всё, что бежит…

— Мало нас, а Своерад хитёр, не знаем пока, как бой поведёт, — поворотился к нему Треба. — На конных волков вся надежда будет. Объясни, Темеля, я красно не сумею.

Покачал недоверчиво головой Темелкен. Не верил он, что не умеет Треба говорить красно. Мало того, так спокоен был велет, словно знал он, что будет дальше, и слов не хотел тратить. Спросить бы? Но перед глазами и без слов Требы всё пылало…

Тряхнул головой Темелкен, сбросил морок. Чистым взором на Беду поглядел:

— Склатов я учил — пеших бить копьём. Саблей с коня рубить — тоже учил, да не так готовы ещё. А конных у Своерада много. Сильно связать они нас могут. Волки конные — последняя наша сила, чтобы врезаться в любой строй — как в масло. Видел я, учил вас Треба биться с коня всем привычным. Вот ты, Беда, скажи, сподручно тебе висенем?

Беда улыбнулся рассечённой губой, вспомнив, как шарахнул чучело из палок да дерюги.