Путями истины

Темелкен свистнул тихонечко, и Аркин, вскинув красивую голову, неторопливо, но бодро порысил к протянутой хозяином руке. Ткнулся мордой в ладонь, замер. Цокнул Темелкен, и подогнул Аркин передние ноги, задние согнул — лёг.

Тихо стало. Молодые вои как на волшебство смотрели.

— Иди садись, — сказал Темелкен Ярко.

Мог ли отказаться молодой вой? Неловко обошёл он Аркина, знал, с какой стороны сесть, но не Родим — не скакал вдогон на степняцких. Жеребец легко встал вместе с седоком. И тут же, чуя неумелую руку, взвился на дыбы. Клубком скатился с него Ярко.

— Все видели, — сказал Темелкен. — Усидеть сумеете ли?! А биться строем — тоже наука. Может, лето на зиму сменится, и тогда не научу, как надо. Да и конь не всякий подойдёт. Если времени у нас много — может, и сгодится учёба. Если мало… сколько?

— Может, и до осени, — осторожно сказал Нетвор, а может, и зима пройдёт. Одно ясно, что в зиму не полезут, а раньше чем к грязнику рати им не собрать. А переход между городищами малый. Могут и перед зимой двинуть, чтобы ратаев по весне от пашни не отрывать, да если в победу быструю поверят.

— Если бы волки на конях были биться обучены, хватило бы времени, — сказал Темелкен.

— Можно союз воинский с конным племенем заключить, — сказал тихо Родим, вышедший из круга за спину Темелкену. — Тогда отобьём городище. И признает Своерад нашего кмеса. Надолго ли мир будет — не знаю, но детей вырастим.

— Степнякам оружие в руки дадим? По наши же головы? — поднял голос Нетвор.

— Не к степнякам пойдём. К врагам их — склатам. Видел я их городище и стоянки, когда через степь ходил. Теснят их степняки. Жён и детей в полон берут, своим богам дарят. Бог их кровавые жертвы любит. И оружие у склатов лучше, и доспех есть конный. А степняков больше, бьют их, как и нас, волков, числом.

— Кобель ведь ты, бродячий да бестолковый! — кричал Старый.

Не принято у воев было спорить с отцом. Молчал Родим, вбок глядел. Ожидал он, что взъярится отец. Видно, опять видали сородичи Родима на росалиях с девками. Отец же ждал, что вернётся в селище сын, женится, внуки пойдут. Вон младший, Провор, двоих уже белобрысых… Хотя, если разобраться, от кого у Провора старший… Родим улыбнулся чуть, чем вызвал новый всплеск родительского негодования.

— Всё с волками в лесу! Гнёт тебя сила, так иди к новому кмесу в рать! Хоть хлеб в дом! Ратнику земли долю отрежут, одёжу справишь.

Родим скосил глаза вниз, на подол своей латаной-перелатаной льняной рубахи, вспомнил ратников кмеса, коих на одного Родима руки четыре, если только спустить да ждать, пока числом задавят или измором возьмут, нагнул к земле голову и стал молиться Маре, чтобы обнесла его смертной чашей — от братьев волков да в рать.

То ли молитва помогла, то ли стар совсем стал отец, но вскоре уже махнул он рукой на непутёвого сына и пошёл в хату. «Пригнулась совсем хата, — отметил про себя Родим, — пора подпоры менять».

Жалко отца. Ну так ему в утешение есть Провор да сестра Вася, хоть девичьих гульбищ и сторонится, так, может, не время ей ещё, а может, для одного кого зреет. Да и попробуй ею тронь, улыбнулся про себя вой. Сестру он любил, вниманием не обижал. Из леса меха редкие приносил, на серебро менял. Всё поселение знало, что Родим сестрёнку в обиду не даст.

Тяжело далась семье младшая. Разродившись в самую зимнюю стужу, мать крепилась бы до весны, но весна пришла поздняя. Не успели отпоить ею талой водой да соком берёзовым.

Маленькую крикунью Старый привязывал под рубаху сыромятной шкурой к голому телу, да так весь день и носил. Ночью же иной Родим или Провор брали дитё. Холодно тогда было дюже. Но выжила синеглазая. По другому лету уже Васей нарекли.

«И чего Старый расходился?» — думал вой, озирая по-хозяйски селище в поисках Провора. В селище не был уже Родим два пятка дён. Глядел, отмечал неполадки, улыбался, чувствуя девичьи взгляды. Молод был Родим, силен, а репутация воя девок не смущала. Верили: слюбится — и норов сойдёт. Бывало такое.

«Вот и жена Провора из лесу идёт с девками».

Родим свернул наперерез.

— Здорова будь, Ягодка!

Девки засмеялись, раздались от него. Только братьина жена не засмущалась, поклонилась в пояс да вперёд пошла, будто не мужняя.

Родим намёк понял. Обнял, туес тяжёлый с ягодой отнял, как пёрышко он ему.

— Вася пошто не с тобой?

— На реке. Рубахи моет. Так и льнёт к воде своей, как водяница. Душу застудит. Сказал бы? С Медушей за вениками посылала — не йдёт.

— А Провор куда запропал?

— В городище подался. Доли у нового кмеса искать.

— Провор-то? Да-а… — удивился Родим. Вот, значит, чего взъярился отец. Был непутёвый вой один, стало два. — А ты чего с девками?

— А что я? Вот за ягодой.

— Как не мужняя живёшь? Нехорошо…

— Так родил бы ты девчоночку. Она бы за ягодой пошла. Так ты ж вот не родил?

Родим почесал щеку.

— Не идёт у меня с девчонками. Смотрю — как в меня, так мальчишки всё.

И вдруг Ягода встала посередь тропки, загородила путь Родиму.

— Ты бы пошёл ко кмесу! Боюсь я за Провора.

— Да ты чего, Ярга? Что ему сделается-то?

— Не зови меня так! — озлилась Ягода.

— Так ведь дед назвал, не я, — глянул на неё сбоку, по-волчьи Родим. — Коли чуешь чего — так скажи. Я вой, я пойму. Может, сон какой?

А на лице его было: долго ли ты ещё, Ягода, мужняя жена будешь? Недаром ведь дед тебя, как хозяйку зверья лесного, назвал. Мать воспротивилась, Ягодой стали кликать. Да вот он, Родим-то, знает, какая она, Ягода. Вой был Яргин дед, а бабка…

Вспыхнула, не досмотрела снов в глазах Родима Ягода, быстро пошла по тропинке к хате. Но туес не взяла. И знал Родим, в том его малая победа. И сын Провора старший в него пойдёт. А привязать к себе — то пусть Провор, а Родим — вой, ему грех живое сердце неволить. Он полюбил, значит — свободу дал, чтобы как река текла, чтоб пил из неё, кого напоит. Тогда душа её свободная жить будет. И навсегда радость будет между ними.

Отец считал — много девок Родим попортил, Родим же знал — волю дал многим. И силу дал. Нет от рождения у девки силы свою судьбу вести. Родим давал. Ни одна по нему ночейне сохла, всех сумел отпустить. И волчат в своём роду наплодил столько, что не переведётся здесь его кровь. Отец же не вой. Ему про то знать не надо. Потому Родим и не винится, слушая отца, только усмешку прячет. Но молчит. Ведь отец, он один раз дан в этой жизни. Да и сам Родим оттого вой, что таков был замысел отца. Кто знает тайну собственных мыслей? Только боги знают, о чем мечтал отец, кого в свой род звал.

В хату Родим не пошёл. Знал — не остыл ещё Старый. Жалко, что Провора не застал, других расспросить придётся. Не просто так Родим в селище пришёл. Послал его Нетвор посмотреть, разузнать, говорят ли, зачем, мол, молодой кмес к волкам людей посылал? Но, похоже, не по ветру молва идёт, а сам кмес надумал, что из Мала-города на городище ново старый кмес Мал Своерад ратью пойдёт. Вот и Провор прослышал, поди. В рать проситься пошёл.

А коли и впрямь выкликали ратников, значит, дойдёт слух и до Нетвора. Донесут охочие. А Родиму, значит, надо теперь в городище идти. Родовичей послушать. Нетвор не пойдёт сам, не уронит себя. Киян — он между волками и огненной силой Кресса посредник, ему негоже людского выборыша слушать. А вот ему, Родиму, сходить можно…

Одному ж, однако, идти или с Темелкеном? Темелькой, как Вася зовёт? С ним бы хорошо: и терпелив, и не задирист, и поглядлив. Коня вот оставит ли? Конь у Темелкена много зимних шкурок да серебра стоит. Далеко ли до беды?

Яша в холке высок, копыта круглые, глаз ярый. Да налобник дорогой, шитый, да бляхи… Темелкен Яшу любит, как с человеком говорит с ним. Бог весть, где степняки такого коня взяли, в загоне отдельном его держали, подарок кагану своему готовили, видно. Да и горяч был Яша, побил бы степняцких лошадок. Темелкен ему песни пел, называл Ар-кин, огненный конь. Говорил он, конь боевой, обученный копытами упавшего врага топтать.

И вынослив, и быстр был Яша-Аркин. Трёх лошадок степных загнал Родим, когда из плена бежали, а Яша — вот он, всё также гордо глаз круглый косит, копытом сердито стучит. Хотя, заметил Родим, помягчел с Темелкеном Яша. Тот ему в ухо по-своему шепчет, песни поёт. И по-соловянски Темелкен может, и по-степняцки, и по-своему быстро так щёлкает.

Знает Родим, поманит он Темелкена, и пойдёт тот за ним в городище, и Яшу в поводу поведёт. Только беспокоится он: ладно ли это будет? К берёзе идёт совета спросить. Садится спиной к стволу. Ждёт, наблюдает. Вот дрозд перепорхнул. И тихо так стало. Только звон кузнечный по жаре…Куют песню…

Тишина нашла на Родима, в ушах зазвенело. Сердце в груди зависло и через горло, через рот… ушло.

Пока ветер тишину не разорвал, душу в грудь не кинул — сидел Родим. Понял: чему быть, не миновать того. Мать-Мёдведица, вот она, из глуби небесной на сына глядит. И пока чистота звенит у Родима в груди, мать сына от сердца не оторвёт. Только сам Родим с пути свернуть может, а пока идёт — не оставят его.

Не велико сердце человеческое, много белого звона, что слышал Родим, ему не вынести, но сколько снесёшь — всё твоё.

— Смотри, Темелька, солнышко улыбается! — лежащий на спине на наливающемся зеленью склоне Родим сквозь полуприкрытые ресницы смотрел на солнечный диск и тоже улыбался ему.

Чудной он был, этот Родим. Темелкену бы в голову никогда не пришло смотреть на солнце. Правда, и солнце в его краях жарче, и всё-таки…

Три зимы и три лета в плену у степняков провёл Темелкен. В плен он попал не в бою, встретили его кочевники в степи, без оружия, в тонкой, невиданной одежде, а потому за воина не сочли. Зато решили, что, раз не похож на мужчину, пригоден для работы невоинской.

Он чистил и седлал коней, чинил упряжь и седла, бегал с поручениями — в общем, пригоден был для всего, чего гнушались воины и для чего опасно было взять не рождённого в неволе раба. Подошёл степнякам тонкорукий, изнеженный чужак, которому ко всему ещё и бежать было некуда, прижился. Никто из толмачей не смог столковаться с ним, словно упал парень посередь степи прямо с неба. Вот и ходил он среди чужих, как с неба опущенный. Не было в его глазах ни света, ни радости. Ну да того и не ждали от него.

Много видел чужого Темелкен, много пленников жило и умерло на его глазах. И только такого, как Родим, увидел он в первый раз.

— Хэй, Корса, куда коня повёл? — на всю степь кричал Топтун. Дурной, скверный воин. В толстых кожаных ичигах ноги его были — как два обрубка.

Молодой горячий Корса только рукой махнул. Отстань, туда, мол.

Топтун аж присел от глупости такой. Вот, мол, дурень, ничего не знающий.

— Роса пошли смотреть!

— Не роса — слава, — отмахнулся Корса. Тоже дурак порядочный, на взгляд Темелкена, но Топтун многих тут превзошёл. Не нашёлся он, что ответить, — руками на Корсу замахал — что, мол, несёшь.

Корса уже мимо прошёл, но услыхал взрыв смеха у дальнего конца загона, сунул повод волосяной в руки Темелкену и поспешил вперёд Топтуна.

Ну и Темелкен спустя время подошёл.

Степняки, собрались в полукруг возле привязанного к конской загородке высокого, видно, что много выше их, хоть и сидел он, светловолосого воя. Лицом походил вой на слава или на полеча, но не по повадке.

Степняки развлекались любимой игрой — швыряли в связанного что под руку пойдёт. Стремились в кровь разбить — вот тут им было бы весело. А ещё лучше, если закричал бы пленник.

Только пленник попался им на других непохожий. Странный. Сидел он, не дик, не безучастен — радостен и спокоен. Расслаблен даже. И взгляд имел дурной. Словно бы качался взгляд его — то вглубь уходил, то вдаль стрелял. Глянул ему в глаза Темелкен — и замутило его. Так замутило — еле глаза отвёл.

Вот и степнякам понемногу взгляд пленника разонравился. Чтоб не имел такого — хотел Корса камнем подправить. Да не вышло. Опоздал он. Раскачал свой взгляд пленник. Не странен уже — страшен стал. Уронил камень Корса, в пыль на колени упал, за горло схватился. Захохотали, кто дальше стоял. Кто ближе стоял — отступили. А тут темник ихний подошёл, погнал от пленника, ценный мол, не для них. Корса тоже ушёл, только оглядывался, когда уходил, глазами резал. Знал Темелкен: не стерпит позора Корса, ночью с ножом поползёт.

Весь вечер думал Темелкен, куда его сердце тянет. Спрашивал себя, ладно ли будет, коли вместе они с этим, страшноглазым, в степи сгинут? А не смог себя отговорить. Ум сам пробудился, руки — сами всё сделали.

Может, Корса всю ночь караулил, может — и кумыса хмельного кому надо налил, не знал Темелкен, спал. Но как проснулся под утро, так тень Корсы по лицу скользнула.

Не было ножа у Темелкена, ну да ему и шнурок сгодился. Не знали степняки, что есть в тонких руках сила. Знали бы, иначе бы всё сложилось. Но только всхрапнул тихо Корса. Всхрапнул и обмяк. На своё место у коней положил его Темелкен.

Нож Корсы острый — лучше некуда к делу пришёлся бы. Только пленник уже без пут — ноги-руки себе растирает. Увидел Темелькена — улыбнулся, кивнул — пошли, мол, вроде только его и ждал. Темелкнен ему на загон указал — кони нужны. Пленник головой мотнул, за горло себя взял — услышат. Не услышат — похлопал по ушам Темелкен.

Загородку перелез, обнял одного, еле слышно зашептал на ухо, и пошёл за ним конь. Вывел, рукой махнул — жди. К другой загородке пошёл, другого коня вывел, тощего, высокого. Прячась за коней, самое опасное место прошли — до шатра окраинного. Подпоил, видно, дозорных Корса.

Сказать, что не гнались за ними, — обмануть. Ценен был для степняков Аркин-конь и пленник ценен. Но далеко они до восхода проскакали. И следы путали умело. И погоня вразброд повелась. Ушли бы. Только пал конь под Родимом, сменных — поторопились, не взяли. А в степи далеко видно. До леса долго ещё. А трое степняков — вот они уже.

Только тогда — один-единственный раз — и видел Темелкен Родима в бою. Нож Корсы был у них — больше ничего. Да Родим и ножа не взял. Темелкену отдал, вперёд ехать велел. Но тот не сильно послушал. Чуть отъехал — спешился. Смотреть стал.

А Родим степнякам навстречу пошёл, спокойно опять, будто друзьям навстречу. Аркан свистнул, только чуть назад качнулся Родим. А тот, кто бросал, — уже из седла прочь! На земле голосит, ругается. Аркан вой поймал!

Только взгляд Темелкен перевести успел — а Родим в седле уже. Прямо на другого всадника наезжает, с коня на конь скачет! Конь на дыбы — оба под копыта! Родим тут же вскочил, а степняк лежать остался, а в правой руке у Родима — сабля его медная красная.

Третий степняк не сильно смелый был — коня повернул, пятками ударил. За подмогой поскакал.

Достались Родиму с Темелкеном два коня чужих. Да по дурно кованной сабле. Да в мешках кое-что седельных.

Только Родим тяжёл был для коней степняцких — обоих загнал. Бросили. А у бора встретили погоню степняцкую десятки поднятых в воздух стрел. То вои Нетвора, пошли им навстречь, оповещённые… чутьём волчьим, может?

— … Присмотрю подарки в городище. Близко день, когда имя мне дали. Отцу подойдёт нож из склатского железа. А ещё хочу сделать подарок Васе…

— Склатского? — вскинулся Темелкен.

— Ну да ты же слыхал уже…

Родим, уловив в голосе побратима интерес, приподнялся на локте, задумался.

— Если степняков миновать и идти налегке туда, где солнце спит, через щепоть дней степь начнёт перемежаться лесом, а на исходе от этого ещё четвёртого дня начнутся засеки склатские. А там и Белая Стена — городище их. Только оно не цельное, как наше, а из многих селищ как бы. В одном — гончары, в другом — мечи, ножи куют. Ковали, или кузнецы? И камень железный у них там хороший, и мастера. Да что с тобой? — Родим видел, что Темелкен едва слушает его.

— Родичей моих зовут алаты. Алаты, понимаешь?

— Алаты — скалаты. Сходство вижу. Может, это племя твоему и роднее. А дальше я не ходил.

— Как же так? Десять дней? А я три года у степняков в плену жил, слова родного не слышал! Ум едва не ушёл!

— Степняки с восхода медленно катятся. Откуда им про закатные земли знать, пока не побили-пограбили? Впереди того племени, откуда мы с тобой ушли, ещё три я видел рода степняцких. Медленно идут они за скотом на закат, широко идут. Их скот здешней степи чужой, траву выбивает, не могут они долго на одном месте. Ну а на закат их, верно, тянет чем.

— Не могут, точно, — вспомнил Темелкен. — А ты зачем так далеко на закат ходил?

— Я — вой. Сказал Нетвор — пошёл.

Темелкен замолчал, задумался. И Родим задумался. Раньше побратимы о походах воинских не говорили. Но сейчас были они уже одного роду-племени. Какие между волками секреты? И Родим стал вспоминать, рассказывать.

Вспомнил, как пошло их три по четыре полечей да вои — он, Бакол, Нагой, сына Тура, да кровный брат Нетвора — Треба. Четверо, значит, хорошее, доброе для воя число. Полечи — серебро да меха поменять, вои — осмотреться, других людей послушать. Обсказал, как степняков обходили, как меха на железо, склатами кованное, меняли, как девки на него смотрели склатские…

А как обратно пошли и к дому уже близко было, пожар увидали. Степняки селище подожгли соловянское. Треба как старший Нагою велел полечей вести, а трое воев поглядеть пошли. Ну и поглядели маленько — девок да ребятишек, что в полон погнали, отбили да через болото увели.

Замолчал Родим, вроде как всё сказано.

— А где сейчас Треба? — спросил Темелкен. — Погиб?