Помоги проекту - поделись книгой:
Избранное
Слово о Йожефе Ленделе
Это имя пока мало что говорит советским читателям. А между тем Йожеф Лендел прожил на нашей земле ровно четверть века и первое крупное его прозаическое произведение (начинал он как поэт) — «Вышеградская улица» — впервые увидело свет в 1932 году, и не на родине, а в СССР, и не на венгерском, а на русском языке. Автор предисловия — Бела Кун, выдающийся деятель венгерского и международного коммунистического движения. Книга написана по не остывшим еще следам событий — она посвящена венгерской пролетарской революции 1919 года, непосредственным участником которой был Йожеф Лендел, один из создателей Венгерской Коммунистической партии. На родном языке и у себя на родине она появится лишь в 1957 году, то есть двадцать пять лет спустя, уже в народной Венгрии. В том же году единомышленник, товарищ и соратник Лендела по перу, писатель Бела Иллеш, участвовавший в освобождении страны от фашизма в рядах Советской Армии и, стало быть, непосредственно причастный к возрождению книги в ее первозданном виде, поскольку писалась она все-таки на венгерском, так скажет о ней:
«Существует немного книг, которые так верно передавали бы революционные традиции, как книга Йожефа Лендела, до такой степени убедительно показывали бы величие героев пролетарской революции, непревзойденный героизм революционного рабочего класса Венгрии. Откровенное признание совершенных революционерами ошибок во многом повышает убедительность книги. Йожеф Лендел пишет выразительным языком, стиль его строг и четок, создаваемые им картины красочны и незабываемы. Он одновременно историк и критик, романист и лирик. Й. Лендел несправедлив лишь по отношению к одному человеку — к самому себе. Он не только принижает свою роль в революции, но и — что еще более несправедливо — умалчивает о моральной чистоте своего примера и той большой воспитательной роли, которую он мужественно и честно выполнял. В самые тяжелые дни и месяцы венгерской истории ученики Й. Лендела доказали, что прошли отличную школу. И сейчас еще немало людей, которым Йожеф Лендел проложил путь в коммунистическую партию, в лагерь борцов за свободу…»
Лендел на четыре года старше двадцатого века. В 1986 году ему исполнилось бы девяносто, Он ушел от нас совсем недавно — в 1975 году. Значит, прожито без малого восемьдесят. Если арифметически — немало. В человеческой жизни иной отсчет времени. Тем более когда она слита с эпохой безраздельно, до последней капли крови, до последнего дыхания. Сам Лендел выразится просто, точно и сжато: «Ключ к пониманию моих романов один — эпоха». Добавим от себя: к пониманию всего его творчества.
Напомним: двадцать пять лет у нас, а вообще в политической эмиграции с 1919 года (Австрия, Германия — это до апреля 1930 года). В общей сложности — тридцать шесть лет.
Мне посчастливилось знать его лично. Нас познакомила талантливая фотожурналистка Эдит Молнар. Он очень тепло к ней относился, доверял ей. В 1981 году она выпустила книгу-альбом «Писатель, быль, фотография». Листаю ее с чувством, будто в ней пусть и скромные, но кусочки моей собственной жизни — в ней лица родных людей, которых, увы, уж нет, но которые все так же дороги мне. Листаю и думаю: хорошо бы и у нас издавать такие вот авторские «фотобыли» — чтобы можно было вглядеться в лица, глаза… В книге есть глава о Йожефе Ленделе. В ней — кроме фотографий — короткие, как магниевые вспышки, зарисовки деталей, подробностей, из которых складываются облик человека, атмосфера дома, в котором он живет. Теперь уже — жил.
…Лендел вернулся на родину в 1955 году. Он дважды менял квартиру и вовсе не из праздной охоты к перемене мест, просто искал «свое» место, прежде чем поселился наконец — и уже до конца жизни — в Буде, на Крепостной горе, в доме на бастионной аллее Арпада Тота[1], окнами на вечерние закаты. Стоишь на аллее, и такое ощущение, будто ты на палубе парусного фрегата. Если перейти на другой «борт», откуда кроме ленты Дуная видны восходы солнца, то там еще более неоглядные, прямо «океанские» дали:
Это Арпад Тот, чье имя носит бастионная аллея.
А теперь — взгляд вниз, чуть правее — там через Дунай, который отсюда на фоне «океана» кажется нешироким каналом для проводки крупных судов к причалам, переброшен — да-да, это он, Цепной мост. Это «его», Лендела, мост — самый любимый им из всех дунайских мостов, О котором он напишет однажды.
Арпад Тот (может, и не про Цепной мост, про другой, но это не важно):
Запомним же Цепной мост и вновь перейдем на правый борт «корабля». Из рассветной юности — в пору предзакатную.
И тот же Арпад Тот:
Это сказано в первой четверти двадцатого века. Взгляд в грядущее. Вера в него. Это произнесено поэтом старше Йожефа Лендела ровно на десять лет, но ровесника по революции — они ее вместе делали.
Так вот почему Йожеф Лендел оказался на бастионной аллее Арпада Тота! Хотя, быть может, и невольно, повинуясь внутреннему наитию.
Впечатление от нашей первой встречи с Ленделом — точно жадно-торопливый оттиск в памяти (как у него в «Лесных картинах»), но самый верный и уже навсегда:
Глаза — прежде всего. Редчайшей голубизны — такую я видел только у солнечного мартовского неба в далеком сибирском селе Ербогачен.
В глазах все:
Внимание.
Достоинство.
Ранимость.
Юмор.
Доверчивость.
Непреклонность.
Тревога.
Мудрость.
И еще — крепкое мужское рукопожатие, — так мне жали руку лесорубы в уссурийской тайге. Юношеская легкость тела, хотя ему семьдесят лет. И бесконечные, нескончаемые расспросы, точнее вопросы — ясные, четкие, как вся его проза. «Как там у вас?» или «…у нас?» — из-за этого вечная путаница, и тогда на его в общем-то грустном, в морщинах, лице — улыбка. Улыбка Лендела. Она редкая, необыкновенная. Ее не просто поймать в фотообъектив.
Лендел — из того поколения, которое выковано прекрасным и яростно-суровым временем. Поколения венгерских (и, значит, наших тоже) рыцарей революции. На моей книжной полке — живые свидетели встреч с теми из них, с кем свела меня судьба. Вот Ирена Кун, друг, соратник Бела Куна, ее книга — воспоминания о муже — названа просто «Бела Кун». Вот Йожеф Лендел, сборник его публицистики «Зеркала». Вот Дежё Яс: по-военному чеканный, как в плане предстоящей операции или в донесении с поля боя, язык бойца Красной Армии Венгерской республики девятнадцатого года, потом легендарного («коренного, вылитого», как многие были уверены) «испанца», видевшего и слышавшего Гарсиа Лорку. Книги его: «От Будапешта — до Будапешта» и «От Советской Венгрии до Пиренеев». На суперобложке два снимка: на верхнем — группа испанцев, слева Родион Яковлевич Малиновский в берете, в плаще поверх куртки, в белой рубашке при галстуке, а рядом Дежё Яс. Лицо рабочего. У Малиновского тоже рабочее, а может крестьянское лицо, мудрые с лукавинкой глаза; оба они без очков; на нижнем снимке — уже оба в очках; один в маршальской форме, с двумя звездами Героя, депутатским значком, весь седой, рядом — боевой товарищ по Испании — Дежё Яс (на удивление — ни единой сединки в аккуратно зачесанных волосах; помню, он отшучивался: «Ни грамма спиртного с 1919 года»). И еще томики стихов Антала Гидаша.
Как разметала их судьба — кого куда, и вот — надо же! — сошлись-таки, встали рядом, все вместе. Так, как было в жизни, ибо делали общее дело, хотя и в разных краях. До чего же с этими людьми было просто, легко, раскованно! И книги их написаны именно так. Иначе они не умели — как не умели иначе жить! Для них жизнь — это действие, обязательно действие! А иначе не стоит.
Книги — бесценные сокровища, спутники на всю оставшуюся жизнь. А тех, кто их создал, уж нет никого. Но они — в сердце, и не только в моем — многих и многих тысяч, десятков, сотен тысяч людей всего мира. Они зовут к борьбе. Борьба продолжается.
Дорогой читатель! В книге, которую вы открываете, — лишь толика созданного Йожефом Ленделом. Несколько рассказов и роман-эссе. (Помните про мост? Так вот это роман о тех, кто его задумал и воплотил в металле и камне — материализовал идею.)
Все эти произведения и многие другие практически созданы в последние двадцать лет жизни писателя, самые плодотворные.
А до того было не просто. Всякое было. И радость. И порыв вдохновения. И счастье борьбы. И горькая несправедливость, перенесенная стоически, мужественно, с верой в конечное торжество правды, истины. Не каждый, далеко не каждый смог бы пройти по трудным дорогам судьбы так, как прошел Лендел — с высоко поднятой головой и с неозлобившимся, полным добра к людям сердцем, У него была ясная цель — всегда и везде, используя любую возможность, бороться за идеалы революции, которые вошли в кровь и плоть его. Он до последнего мига своей жизни оставался коммунистом.
Его оружием было слово. Оно осталось. Оно живет. Оно зовет вперед.
В книге — о том, что пережито, передумано, выстрадано, высвечено мыслью и согрето душой. Об обретениях и утратах. О добре и зле. И о том, как добро одолевает зло, хотя это очень не просто.
Книга о том, «как жили люди» в «их» время, которое давно позади, но часто о себе напоминает. И рассказано об этом так зримо, ясно, весомо, будто это не Лендела, а наша с вами мать (или бабушка) стоит у стола, режет каравай хлеба и бережно складывает ломти в плетенку, на дно которой постлана салфетка с каймой, вышитой красным крестиком. Будто не его отец, а ваш отец, дед или прадед стоит и переливает с ладони на ладонь зерна золотистой пшеницы, а рядом стоит другой человек и тоже пересыпает хлеб из ладони в ладонь, но это выходит у него совсем по-другому, потому что не он вырастил этот хлеб, он только наживается на чужом поте. И становится понятно, почему хлеб для Лендела навсегда останется безвкусным, пока его не будет в достатке у всех других людей.
Что чувствует, о чем мыслит, что делает человек, когда его ожидает смерть от рук хортистских палачей? И когда он сам ничего не успеет об этом написать, передать на волю. Потому что таковы обстоятельства. Потому что не осталось времени и уже пробил вокзальный колокол к отправлению. Впереди — конечная станция, последняя остановка. На веки вечные. Но это о плоти. А дух, мысль… Дело, ради которого ты умираешь, — не напрасно, оно стоило жизни, оно останется на веки вечные. В сердцах и умах людей, которые продолжат начатое тобою. Если близка конечная остановка — это не самое страшное для таких людей. Они думают о жизни, о времени, как распределить его, рассчитать, чтобы все сделать так, «как надо», как повелевает твоя совесть, а она неотделима от совести твоих товарищей по партии. Так думал и чувствовал Юлиус Фучик, когда писал «Репортаж с петлей на шее». Так поступал его венгерский собрат, коммунист Имре Шаллаи[5]. Хотя он ничего не успел написать за оставшиеся перед смертью часы. Это сделал за него соратник — Йожеф Лендел. Он подхватил выпавшую винтовку из рук друга, даже не на миг выпавшую, а на тысячную долю секунды — она не успела и земли коснуться. Йожеф Лендел знал мысли и чувства друга как свои собственные, или, может, лучше собственных. И потому его повествование — чистая, святая правда. «Документальная проза», — сказали бы сейчас про этот рассказ. Оптимистический реквием. — скажем мы.
По сути — та же нота, та же тема и все о том же, чем больна совесть, — о смысле человеческого существования в «Древе познания» да и во всем творчестве писателя.
Есть в книге и рассказ про то, как дорога строится… В дремучих дебрях. О том, как это делается, кто и чем занят и что из всего этого получается. С виду простая, незатейливая, но кинематографически четко раскадрованная динамичная вещь — будто смотришь «документалку» Дзиги Вертова. Ни одного лишнего кадра-слова. А как емко, насыщенно — о пафосе созидания, о том, ради чего мы живем. Светлой верой в завтрашний день пронизан этот рассказ.
И наконец, роман-эссе «Созидатели моста». Он венчает сборник. Это роман-хроника, роман-раздумье, роман-исповедь. У вас может возникнуть ощущение, что Лендел устал от бурь, океанских накатов и подземных толчков, что он заводит свой корабль в успокоительную гавань подернутого флёром века минувшего. Не в том дело. Он просто снова перешел на другой борт своего «парусника», откуда Цепной мост — как на ладони, он органично вписывается в общую панораму безбрежного простора, из которого по утрам встает солнце. Важно видеть картину в целом. Перспективу. Но и мост в этой картине — далеко не частичка мозаики. Чтобы убедиться в том, надо вместе с Ленделом спуститься вниз, пройтись по мосту — хотя бы раз — на другой берег Дуная. По дороге остановитесь у первой или второй его опоры (это безразлично), прикоснитесь ладонью к камню, приникните ухом к нему, как к морской раковине, — и вы услышите отдаленный шум прибоя прошлого века, приглушенные голоса тех, кто его возводил, не думая о нас с вами, но и ради нас, а не только ради себя и своих современников. Настоящий мастер делает свое дело на совесть, он верит, что его творение переживет его. И он, если это истинный мастер своего дела, на сей счет никогда не ошибается. Удивительный мост. Но мало ли прекрасных мостов на белом свете? И каждый хорош и полезен по-своему. Но у этого свой «секрет», разгаданный писателем: он не просто соединяет берега реки, он соединяет века, прошлое с настоящим, настоящее с будущим. Это — гимн творчеству. Только исполнен он просто, без шумовых эффектов. Вслушайтесь в мелодию, пробивающуюся сквозь легкую, полушутливую, порой наигранную и даже фривольную интонацию разговора о том о сем, пока вы прогуливаетесь с Ленделом по мосту. Но поднимитесь и вверх, на Крепостную гору. И моментально — другой ракурс, другое измерение, другой порядок вещей. И мост смотрится по-иному. Чувствуете?
Йожеф Лендел умел сильно любить и так же сильно ненавидеть. И все это — в его книгах, завещанных не только соотечественникам, но и нам с вами, всем людям. Он прожил долгую и стремительную, как вихрь, жизнь. Он познал счастье мечтать, бороться за мечту и увидеть ее осуществленной.
Одного он не успел сделать — рассказать в своей художественной прозе о сегодняшнем дне Венгрии так полно, как хотелось бы. Ему не хватило времени, он был в цейтноте. Перед последней станцией на дороге жизни. Но он о многом сказал в публицистике, которая у него такая же страстная и яркая, как все, что он делал. У него было врожденное чувство великой ответственности перед товарищами, перед партией, перед народом. Однажды он напишет:
«У меня, старика, уже седые волосы… Как много времени в нашем прошлом и как мало его остается в будущем — и уже хотя бы потому должны мы испытывать чувство долга перед этим будущим».
Это строки из его публичного отречения от ренегата: их свела революция девятнадцатого и развел год пятьдесят шестой. Они написаны и высказаны принародно, в грозный для родины час, когда контрреволюционная лавина едва не утопила венгерский народ в крови, — это было бы уже в третий раз за неполных сорок лет его истории.
Йожеф Лендел привык называть вещи своими именами. Добро — добром. Зло — злом. Сегодня, в час нависшей над всем человечеством смертельной опасности, уверенностью дышит слово писателя:
«С незапамятных времен до наших дней и, наверно, еще долго-долго символом и девизом мира будет голубь с оливковой ветвью в клюве… Вверху, в безоблачной полуденной выси, прямо над цыплятами, распластав крылья, кружил ястреб — устрашающе медленно, с рассчитанной точностью. Вот-вот он сложит крылья и тяжелым камнем обрушится на облюбованную добычу. Но между ним и добычей — голуби, их огромное скопище сбивает прицел его зорких глаз. Ястреб еще какое-то время кружил над цыплятами, потом притворно ленивыми взмахами поплыл вдаль, превратился в крохотную точку и исчез.
Вот и все. И такими иногда бывают голуби. Я оставляю при себе возвышенные сравнения, дабы не взлетели они выше голубей облаками высокопарных слов».
РАССКАЗЫ
Немец
В вагоне-ресторане закончился «table d’hôte»[6]. Гудел вентилятор.
Официанты бесшумно наводили порядок, стелили чистые скатерти на столики красного дерева.
Худенький пикколо[7] усердно начищал фланелевой тряпкой обрамленные медью окна. Тер он их так старательно, что на лбу у него выступили капельки пота, а на землистой коже лица заиграл лихорадочный румянец.
Вагон-ресторан с негромким перестуком мчался по скучной, однообразной европейской местности, где не было ни больших рек, ни далей, ни длинных тоннелей, словом, ничего такого, ради чего стоило бы томиться у окна; здесь каждый клочок земли на протяжении многих сотен лет возделывался рукой человека.
В ресторане был занят только один столик. Несколько мужчин пили кофе, коньяк и, как принято в подобных случаях, пока разговор еще не зашел о женщинах, развлекали друг друга анекдотами о представителях различных наций и народов. Получили по заслугам и скупой шотландец, и хвастливый поляк, и кичливый американец, и повеса-француз, и хитрый еврей, и педантичный немец.
Вполне естественно, что вскоре разговор превратился в спор: ведь окружающий мир еще хранил множество зримых и незримых следов развязанной немцами войны.
Грузный, краснолицый, с двойным подбородком, тщательно выбритый мужчина в свободно болтающемся сером костюме, которого, если бы он не назвался адвокатом, можно было бы принять за торговца модным ширпотребом, стал обзывать неофашистом молодого человека, маленькими глоточками потягивавшего из бокала мадеру.
На молодом человеке был новенький, с иголочки костюм. Прямая спина, манера отрывисто бросать слова, маленькие усики и бакенбарды наводили на мысль, что он из бывших офицеров, хотя сам он утверждал, будто служит коммивояжером в фирме по продаже пылесосов.
Молодой, но уже раздобревший американец, по роду занятий, очевидно, сынок богатых родителей, добродушно и громко хохотал, много пил и с заметным удовольствием натравливал друг на друга адвоката, похожего на торговца модным ширпотребом, и коммивояжера, смахивавшего на офицера. Дружеское интернациональное застолье вагона-ресторана рушилось, послышались реплики ничуть не менее резкие, чем те, которыми еще несколько лет назад обменивались на всемирных конференциях представители различных стран, брызжа друг другу в лицо ядовитой слюной…
— Позвольте мне рассказать одну историю, — вдруг проговорил пассажир, до этого не принимавший участия ни в обмене анекдотами, ни в споре и ни словом не обмолвившийся о своей профессии.
Обладатель двойного подбородка бросил на него оценивающий взгляд. Седина уже сильно посеребрила волосы мужчины, и потому адвокат сделал вывод, что человек этот должен придерживаться солидных взглядов. Баритоном, переходящим в бас, он произнес: «Мы были бы очень рады», — и отрекомендовался.
Офицер-коммивояжер отметил, что костюм хотя и не очень новый, но явно от хорошего портного — прекрасно сидит на этом широкоплечем сухопаром человеке, речь и жесты у него спокойные, и потому счел незнакомца обедневшим аристократом, а странное его произношение позволило коммивояжеру предположить, что он — младший отпрыск какого-нибудь английского лорда, и тотчас проникнуться к нему безотчетной симпатией. «Ну что ж, если эта история кажется вам заслуживающей внимания…» — сказал он и постучал по крышке своего роскошного портсигара толстой египетской сигаркой.
Молодой американец решил, что ему снова предстоит услышать нечто забавное, и поудобнее откинулся на стуле.
Автор этих строк слушал.
Насмешливые серо-голубые глаза незнакомца внимательно оглядели присутствующих.
— Рекомендую вам, господа, — начал он, — прежде чем спорить о своеобразии разных народностей, прочитать или перечитать заново рассказ Эдгара По «Убийство на улице Морг»… Жаль, что вы, американцы, — тут он повернулся к сынку богатых родителей, — позволили умереть с голода своему величайшему писателю. Правда, это было давным-давно… но ведь нечто подобное может повториться… Историю, которую вы сейчас от меня услышите, обычно знакомым не рассказывают… Дело в том, что моя роль в ней не слишком благовидна. Но мы-то ведь встретились всего на несколько часов, сойдем с поезда на разных остановках и тотчас позабудем друг друга, — в глазах мужчины мелькнула насмешка, — так что к своему рассказу я отношусь как к уплате долга; эпизод этот связан с одним немцем. История тем более интересна, что в наши дни — уже или еще — не очень-то модно хвалить немцев.
— Полагаю, вы не рассчитываете на литературную изысканность рассказа, — седой мужчина потер висок, — но мне никак не избежать нескольких слов о времени и месте, где это произошло. Я попытаюсь изложить самое необходимое с лаконичностью полицейского протокола.
Время действия — тысяча девятьсот двадцать девятый год. С той поры прошло более четверти века, половина моей жизни, а тогда я был закаленным и натренированным молодым парнем и убежденным коммунистом. Я считал себя боевым, стойким, хорошим членом партии.
Место действия — Потсдам. Бывшая резиденция прусских королей; в те времена город весьма реакционный или, скажем, консервативный. Во всем Потсдаме тогда едва ли насчитывалось и полсотни коммунистов; сторонников Гитлера там тоже было не густо. Это был город чиновников. В основном здесь жили бывшие офицеры вермахта со своими семьями. Они определяли цвет города, причем в буквальном смысле этого слова: на крышах домов, на яхтах и моторных лодках по рекам и озерам в окрестностях Потсдама, даже на лодчонках простого люда развевались по ветру старые «имперские» черно-бело-красные или прусские черно-белые флажки. Очень редко среди них можно было увидеть лодку, где был флажок со свастикой, или черно-красно-золотистый флаг республиканца, или красный флажок спортсмена-коммуниста.
Словом, время и место действия — осень тысяча девятьсот двадцать девятого, два — половина третьего ночи, Потсдам, Железнодорожная улица. Важно отметить, что произошла эта история именно на Железнодорожной улице. Дело в том, что по одной стороне улицы во всю ее длину тянулся высокий забор, за которым были рельсы и складские помещения товарного вокзала. А на другой стороне, примерно в центре, стояли всего два дома метрах в пятистах — шестистах от Потсдама и на таком же расстоянии от другого городка — Новавеса. А дальше — пустыри, пойменный луг реки Хафель, болото. За болотом — река, на берегу которой лепились нежилые лодочные сараи. Даже днем на Железнодорожной улице почти не было движения, ночью же и за несколько часов здесь едва ли можно было встретить живую душу. Автомобилисты избегали ездить по этой скверно мощенной улице, которую не считали нужным приводить в порядок ни потсдамские, ни новавесские городские власти. Должно быть, никак не могли решить в споре, кому же все-таки следует ремонтировать дорогу.
Итак, в одном из двух домов, расположенных на Железнодорожной улице, двое молодых людей в ту ночь выпили изрядное количество ликера «Half to half» — крепкого голландского напитка… Они много выпили, потому ли что оба любили одну девушку, или, скажем, один пил с радости, а другой — с горя, или, скажем, «от избытка жизненных сил», или же оттого, что пульс их жизнелюбия вдруг забился с перебоями, — не имеет значения…
Один из нас — Гейни, высокий узколицый блондин, употребляя сегодняшний или, точнее говоря, вчерашний термин, был типичным арийцем. Вторым молодым человеком был я сам, — разумеется, моложе на добрую четверть века.
Часа в два ночи Гейни и я «от избытка жизненных сил» или, как я уже говорил, по иным каким причинам, решили, что нам необходимо «выкинуть что-нибудь этакое». Выйдем на улицу, а там уж что подвернется.
«Выкинуть что-нибудь этакое» в переводе на казенный язык полицейского протокола есть не что иное, как примитивное хулиганство подвыпивших людей.
Мы прицепились к бамперу какого-то автомобиля, водитель его, очевидно, толком не знал дороги и случайно заехал на Железнодорожную улицу: так мы добрались до Потсдамского вокзала.
Там мы спрыгнули. Однако этот подвиг, напомнивший нам короткоштанное детство, не удовлетворил нас.
Мы вышли на небольшой бульвар перед вокзалом в надежде увидеть там на скамейке парочку влюбленных, над которыми можно будет подшутить. Но скамейки оказались пустыми. Мы подождали, вдруг да со станции появятся люди, с которыми удастся или подружиться, или рассориться. Но из здания вокзала никто не выходил, видно, последний ночной поезд уже прошел. На площади перед вокзалом не было и такси. Мы предприняли последнюю попытку — направились в здание вокзала. Привокзальный ресторан оказался закрытым. Мы заколотили в дверь. Заспанный ночной сторож, вынырнув неизвестно откуда, пробурчал что-то насчет полиции и прочих последствий, но оказался достаточно опытным и хитрым, чтобы позволить нам стучать, пока не надоест.
— Пошли домой, — предложил Гейни. — Если привокзальный ресторан закрылся, значит, никуда больше не попадешь. Дома приготовим грог по рецепту гамбургских моряков.
— Пошли, — согласился я.
С вокзальной площади мы повернули обратно на Железнодорожную улицу.
Каждый из нас был занят собственными мыслями. Вероятно, желание пить грог у нас тоже пропало. Но когда мы молча брели по вымершей улице, отказавшись уже от всяких поисков приключений, перед нами вдруг возникла одинокая фигура человека, шедшего со стороны Новавеса.
— Сейчас мы с этим «Stahlhelm»[8] потолкуем, — заявил я. Или, может быть, Гейни? Честно говоря, сейчас я точно не помню, кто из нас это сказал. Известно, что память наша слабеет, когда вспоминать стыдно… Впрочем, сегодня это уже не имеет никакого значения. Гейни с нами нет, допустим, инициатором был я. Между тем незнакомец приблизился к нам.
— Стой! — приказал Гейни. Это я точно помню. И сегодня слышу его сдавленный, полный угрозы голос.
Мы стояли, широко расставив ноги, касаясь друг друга локтями.
Одинокий прохожий остановился. Черты его лица уже стерлись в моей памяти. Помню только, что он был необычайно бледен. Освещали улицу в основном дуговые фонари товарной станции, находившиеся на значительном расстоянии, к тому же они, как я уже говорил, были отделены от улицы высоким дощатым забором, отбрасывающим тень. У незнакомца было очень бледное, изможденное лицо, на вид он казался лет сорока, был худ, невысок и немного сутул, одет в черное или темное пальто и такого же цвета брюки. Брюки книзу сужались, были немодного покроя, и как-то сразу бросалось в глаза, что они дешевые и сели от стирки. Черные высокие ботинки на шнурках начищены до блеска; помню, что в них отражался свет дальних фонарей. Между ботинками и краем брюк — я окинул этого человека внимательным взглядом сверху донизу — виднелись тощие ноги. Выглядел человек регистратором земельного ведомства, писарем судебной палаты или железнодорожным кассиром; наверняка он состоял членом «Stahlhelm» и возвращался домой после небольшой попойки…
— Что вам нужно? — тихим хрипловатым голосом спросил он.
Гейни шагнул к нему, приблизив свое лицо типичного арийца к лицу незнакомца:
— В какой партии ты состоишь?
С вновь проснувшимся желанием подраться мы, мысленно хихикая, представили себе, что сейчас со стороны незнакомца последует попытка заключить нас в объятия, мол, привет, земляки, камарады, и тому подобное. Ответом же будет хорошая оплеуха.
— А вам что за дело? — раздраженно проговорил незнакомец.
Поделиться книгой: