«Кто причинил тебе такую обиду?» — преисполнившись гнева, спрашивает сестру Кхара.
«Двое прекрасных собою, могучих, юных, лотосоглазых, царские знаки носящих, одетых в бересту и шкуры черных антилоп, — отвечает ему Шурпанакха. — Братья эти зовутся Рамой и Лакшманой, а родитель их — царь Дашаратха».
Кхара, возглавив несметную рать, подступает к хижине Рамы. Но отважный царевич Кошалы, оставив Ситу в потаенной пещере на попечении брата Лакшманы, облачается в огнезарные доспехи. Как под лучами солнца редеет завеса туч, так редеют ряды ракшасов, непрерывно осыпаемых блистающими стрелами Рамы. Четырнадцать тысяч воинов Кхары полегли на поле битвы. Не остался в живых и его сподвижник, трехголовый Тришира. Вслед за Триширой рухнул на землю Кхара, сраженный смертоносными стрелами Рамы. Уцелел лишь бесстрашный дотоле Акампана, да и тот обратился в бегство.
Узнав от Акампаны о гибели своего брата Кхары, разгневанный владыка ракшасов замышляет похитить царевну Митхилы и унести ее на Ланку: ведь разлучив Раму с возлюбленной Ситой, Равана обрекает его на верную смерть, да при этом коварно уклоняется от превратностей поединка с непоборным противником.
Между тем Шурпанакха, описывая небывалую красоту Ситы, разжигала пыл Раваны и подстрекала своего великовластного брата к похищению чужой супруги.
Равана повелел ракшасу Мариче отправиться с ним вместе к хижине Рамы и принять облик золотого оленя. Без сомненья, Сита попросит Раму и Лакшману поймать его. Тогда, в отсутствие обоих царевичей, можно будет похитить прекрасную и унести на Ланку.
Свирепый и могучий Марича, наводивший в лесу Дандака ужас на святых отшельников, пожиравший их самих и жертвы, приносимые богам, однажды едва не погиб от руки великого Рамы. Он чудом уцелел и с той поры несказанно страшился сына Дашаратхи.
«Я предчувствую, — сказал Марича десятиглавому владыке, — что живым от Рамы не уйду! Но и твои дни, государь, будут сочтены, если похитишь Ситу».
Равана, однако, пренебрег этими предостережениями и, взойдя вместе с Маричей на воздушную колесницу, вскоре достиг берегов реки Годавари.
[Марича превращается в оленя]
(Часть 42)
Под сенью смоковницы ракшасов буйных властитель Увидел смиренную хижину, Рамы обитель. И Десятиглавый, с небес опустившись отвесно, Сошел с колесницы, украшенной златом чудесно. Он Маричу обнял и молвил, на хижину глядя: «Не мешкай, должны мы исполнить свой замысел, дядя!» И ракшас не мог пренебречь властелина веленьем. Он, облик сменив, обернулся волшебным оленем, Красивым животным, что взад и вперед у порога Носилось, хоть Маричи сердце снедала тревога. Олень пробегал по траве меж деревьев тенистых. Сверкали алмазы на кончиках рожек ветвистых, А шкура его серебрилась от крапин искристых. И губы оленя, как лотос, на мордочке рдея, Блестели, слегка изгибалась высокая шея. В отличье от многих собратьев, покрытый не бурой, А золотом и серебром отливающей шкурой, Два лотосовых лепестка — два лазоревых уха Имел он, и цвета сапфира — поджарое брюхо, Бока розоватые, схожие с ма́дхукой дивной, Как лук семицветный Громовника [214]— хвост переливный. На быстрых ногах изумрудные были копыта, И чудное тело его было накрепко сбито. При помощи сил колдовских, недоступных понятью, Стал Марича гордым оленем с пленительной статью. Его превращенье продлилось не дольше мгновенья. Каменья сверкали на шкуре златого оленя. Резвился у хижины, облик приняв светозарный, Чтоб Ситу в силки заманить, этот ракшас коварный. И Рамы приют освещал, и поляны, и чащи Сей блеск несказанный, от оборотня исходящий. Спиною серебряно-пестрой, исполненный неги, Олень красовался, жуя молодые побеги, Покамест у хижины, сенью смоковниц повитой, Нечаянно не был замечен гуляющей Ситой. [Сита восхищается оленем]
(Часть 43)
Срывала цветы дивнобедрая, и в отдаленье Пред ней заблистали бока золотые оленьи. «О Рама, взгляни!» — закричала она в умиленье. Жена тонкостанная, чья красота безупречна, За этим диковинным зверем следила беспечно. Она призывала великого Рагху потомка И Лакшману, храброго деверя, кликала громко. Но тот, на оленью серебряно-пеструю спину Взглянув, обращается к старшему царскому сыну: «Мне чудится Марича в этом волшебном животном. Ловушки в лесах расставлял он царям беззаботным, Что, лук напрягая, летели, влекомы соблазном, В погоню за тенью, за призраком дивнообразным. Легко ли! В камнях драгоценных серебряно-пегий Олень по поляне гуляет и щиплет побеги!» Но Сита с улыбкой чарующей, Лакшманы слово Спокойно прервав, обратилась к царевичу снова, Не в силах стряхнуть наважденье кудесника злого. «Похитил мой разум, — сказала царевна Видехи, — Олень златозарный. Не мыслю я лучшей утехи! О Рама, какое блажество, не ведая скуки, Играть с ним! Диковину эту поймай, Сильнорукий!» И Раму олень златошерстый поверг в изумленье, Пестря серебром, словно звезд полуночных скопленье. Венчанный рогами сапфирными с верхом алмазным, Он блеск излучал несказанный, дышал он соблазном! Но Рама жену не хотел опечалить отказом И Лакшмане молвил: «Олень, поразивший мой разум, Будь зверь он лесной или Марича, ракшас коварный, Расстанется нынче со шкурой своей златозарной! Царевне защитой будь Лакшмана, отпрыск Сумитры! За Ситой смотри, чтоб ее не обидел злохитрый. Оленя стрелой смертоносной, отточенной остро, Убью и вернусь я со шкурой серебряно-пестрой». [Рама убивает Маричу]
(Часть 44)
Воитель Великоблестящий с могучею статью Себя опоясал мечом со златой рукоятью. Взял трижды изогнутый лук он да стрелы в колчане И вслед за диковинным зверем пустился в молчанье. Подобного Индре царевича раджа олений Увидел и сделал прыжок, подгибая колени. Сперва он пропал из очей, устрашен Богоравным, Затем показался охотнику в облике явном, Сияньем своим пробуждая восторг в Сильноруком, Что по лесу мчался с мечом обнаженным и луком. То медлил прекрасный олень, то, как призрак манящий, Мелькал — и стремглав уносился в далекие чащи, Как будто по воздуху плыл и в простор поднебесный Прыжком уносился, то видимый, то бестелесный. Как месяц, повитый сквозных облаков пеленою, Блеснув, исчезал он, укрытый древесной стеною. Все дальше от хижины, в гущу зеленых потемок, Стремился невольно за Маричей Рагху потомок. Разгневался Рама, устав от усилий надсадных. Олень обольстительный прятался в травах прохладных. Приблизившись к царскому сыну, Летающий Ночью [215] Скрывался, как будто бы смерть он увидел воочью. К оленьему стаду, желая продлить наважденье, Примкнул этот ракшас, но Раму не ввел в заблужденье, С оленями бегая, в купах деревьев мелькая, Серебряно-пегою дивной спиною сверкая. Отчаявшись оборотня изловить и гоньбою Измучась, решил поразить его Рама стрелою. Смельчак золотую, блистающую несказанно, Стрелу, сотворенную Брахмой, достал из колчана. Ее, смертоносную, на тетиву он поставил И, схожую с огненным змеем, в оленя направил. И Мариче в сердце ударила молнией жгучей Стрела златопёрая, пущена дланью могучей. И раненый ракшас подпрыгнул от муки жестокой Превыше растущей поблизости пальмы высокой. Ужасно взревел этот Марича, дух испуская. Рассыпались чары, и рухнула стать колдовская. «О Сита, о Лакшмана!» — голосом Рагху потомка, [216] Послушен велению Раваны, крикнул он громко. Немало встревожило Раму такое коварство. «Ни Сита, ни Лакшмана не распознают штукарства, — Помыслил царевич, — они поддадутся обману!» И в сильной тревоге назад поспешил в Джанастха́ну. [Сита отсылает Лакшману]
(Часть 45)
Тем временем кинулась к деверю в страхе великом Безгрешная Сита, расстроена ракшаса криком. «Ты Раме беги на подмогу, покамест не поздно! — Молила жена дивнобедрая Лакшману слезно, — Нечистые духи его раздирают на части, Точь-в-точь как быка благородного — львиные пасти!» Но с места не тронулся Лакшмана: старшего брата Запрет покидать луноликую помнил он свято. Разгневалась Джа́наки дева: «Рожденный Сумитрой, Ты Раме не брат, — супостат криводушный и хитрый! Как видно, ты гибели Рагху потомка желаешь, Затем что бесстыдно ко мне вожделеньем пылаешь! Лишенная милого мужа, не мыслю я жизни!» И горечь звучала в неправой ее укоризне. Но Лакшмана верный, свою обуздавший гордыню, Ладони сложил: «Почитаю тебя, как богиню! Хоть женщины несправедливы и судят предвзято, По-прежнему имя твое для меня будет свято. Услышит ли Рама, вернувшись, твой голос напевный? Увидит ли очи своей ненаглядной царевны?» «О Лакшмана! — нежные щеки рыдающей Ситы Слезами горючими были обильно политы. — Без милого Рамы напьюсь ядовитого зелья, Петлей удавлюсь, разобьюсь я о камни ущелья! Взойду на костер или брошусь в речную пучину, Но — Рамой клянусь! — не взгляну на другого мужчину». Бия себя в грудь, предавалась печали царевна, И сын Дашаратхи ее утешал задушевно. Ладони сложив, он склонился почтительно снова, Но бедная Сита в ответ не сказала ни слова. На выручку старшему брату пустился он вскоре, И деву Митхи́лы покинуть пришлось ему в горе. [Разговор Раваны с Ситой]
(Часть 46)
Явился в обитель, что выстроил сын Каушальи, Владыка Летающих Ночью, обутый в сандальи, С пучком, одеянье шафранного цвета носящий, И с чашей — как брахман святой [217], подаянья просящий. И зонт его круглый увидела Джанаки дева, И посох тройчатый висел на плече его слева. Под видом святого к царевне, оставленной в чаще, Направился ракшасов раджа великоблестящий. Без солнца и месяца в сумерки мрак надвигался — Без Рамы и Лакшманы — Равана так приближался! На Ситу он хищно взирал, как на Рохини — Раху. Листвой шелестеть перестали деревья со страху. Как прежде, не дул освежающий ветер в испуге, Когда он украдкой к чужой подбирался супруге. Года́вари быстрые волны замедлили разом Теченье свое, за злодеем следя красноглазым, Что, Рамы используя слабость, походкой неспешной, Монахом одет, подступал, многогрешный, к безгрешной. Царевна блистала звездой обольстительной, Читрой, Вблизи пламенел грозновещей планетой [218]Злохитрый. Надев благочестья личину, был Десятиглавый Похож на трясину, где выросли пышные травы. [219] Он молча взирал на прекрасную Рамы подругу, Что ликом своим, как луна, освещала округу. Пунцовые губы и щек бархатистых румянец Узрел он и белых зубов ослепительный глянец. Рыданья и вопли красавицы, горем убитой, К нему долетали из хижины, листьями крытой. И слушал неправедный Равана, стоя снаружи, Как в хижине плачет Митхилы царевна о муже. К прекрасной, из желтого шелка носящей одежду, Приблизился он, понапрасну питая надежду. И, нищим прикинувшись, демонов грозный властитель, В обличье смиренном, супруги чужой обольститель, Не ракшас, но брахман достойный, читающий веду, С Видехи царевной завел осторожно беседу. Ее красоте несказанной дивился Злонравный: «О дева! Тебе в трех мирах я не видывал равной! Трепещет, как пруд соблазнительный, полный сиянья, Твой стан упоительный в желтом шелку одеянья. В гирлянде из лотосов нежных, ты блещешь похожей На золото и серебро ослепительной кожей. Открой, кто ты есть, луноликая, царственной стати? Признайся, ты — страсти богиня, прекрасная Рати? Ты — Лакшми иль Кирти? Иль, может, небесная дева? Одно достоверно — что ты рождена не из чрева! Прекрасные острые ровные зубы невинно Сверкают своей белизной, словно почки жасмина. От слез покраснели глазные белки, но зеницы Огромных очей, пламенея, глядят сквозь ресницы. О дева с округлыми бедрами, сладостным станом, С обличьем, как плод наливной, бархатистым, румяным, С чарующим смехом, с грудями, прижатыми тесно Друг к дружке, что жемчуг отборный украсил чудесно! Похитили сердце мое миловидность и нега. Так волны уносят обломки размытого брега. Доселе супруги богов и людей не имели Столь дивных кудрей, столь упругих грудей не имели. Не знали жилицы небес и Куберы служанки [220] Столь гибкого стана и гордой сверх меры осанки. Три мира — небесный, земной и подземный — доныне Не видели равной тебе красотою богини! Но если такая, как ты, в трех мирах не блистала, Тебе обретаться в дремучих лесах не пристало. Охотятся ракшасы в чаще, не зная пощады, А ты рождена для дворцов, для садовой прохлады, Роскошных одежд, благовоний, алмазов, жемчужин, И муж наилучший тебе, по достоинству, нужен. Ответь, большеглазая, кто же с тобой, темнокудрой, В родстве: богоравные ма́руты, ва́су иль рудры? Но здешняя чаща — Летающих Ночью обитель. Откуда возьмется в окрестных лесах небожитель? Не встретятся тут ни гандхарвы, ни слуги Куберы. Лишь бродят свирепые тигры, гиены, пантеры. Богиня, ужель не боишься опасных соседей — Ни цапель зловеших, ни львов, ни волков, ни медведей. Откуда ты? Чья ты? Не страшны ль тебе, луноликой, Слоновьи самцы, что охвачены яростью дикой И, жаждой любовной томимы, вступать в поединки Готовы на каждой поляне лесной и тропинке? Красавица, кто ты? Зачем пребывать ненаглядной В лесу, где охотится ракшасов род плотоядный!» С речами лукавыми демонов раджа злотворный В обличье святого явился к жене безукорной. Царевной Митхилы почтен был Великоблестящий, Как дваждырожденный мудрец, подаянья просящий. Речь Раваны не приличествовала святому подвижнику. Удивленная Сита, не подавая, однако, виду, приняла его учтиво и ласково. «Ведь он гость мой и брахман!» — подумала дочь Джанаки.
Поведав пришельцу, кто она и почему обретается в чаще, Сита, в свой черед, осведомилась, как имя брахмана и к какому роду он принадлежит.
[Равана открывается Сите]
(Часть 47)
Владыка Летающих Ночью, исполненный блеска, Супруге великого Рамы ответствовал резко: «Я тот, кто мирам и насельникам их угрожает, — Богам их, царям их, отшельникам их угрожает. О Сита, я — Равана, демонов раджа всевластный! Увидя шелками окутанный стан сладострастный И негу твоей отливающей золотом кожи, Делить перестал я с несчетными женами ложе. О робкая, зваться ты будешь царицею главной, Как Ланка зовется столицею великославной. Твердыня ее на вершине горы осиянной Стоит посредине бушующего океана. По рощам ты станешь гулять, благоизбранна мною, Расставшись охотно с обителью этой лесною. Толпой пятитысячной будут всечасно служанки Творить угожденье супруге властителя Ланки». Тогда безупречно сложенная Джанаки дева Ответила Раване словом презренья и гнева: «Как Индра всесильный, питающий землю дарами, Один у меня повелитель: я предана Раме! Как ширь океана, глубок и спокоен, с горами Сравнится бестрепетный воин. Я предана Раме! Он — древо баньяна, что сенью ветвей, как шатрами, С готовностью всех укрывает. Я предана Раме! Он ликом прекрасней луны, что блестит над мирами, Он мощью безмерной прославлен. Я предана Раме! С повадкой шакальей — гоняться за львицей, что в жены Избрал этот лев, Каушальей-царицей рожденный? Зачем злодеянье творишь ты, себе в посмеянье? Ведь я для тебя недоступна, как солнца сиянье! Преследуя Рамы жену — вместо райского сада Любуешься ты золотыми деревьями ада! Зубов у змеи ядовитой с разинутым зевом, Клыков у голодного тигра, объятого гневом, Перстами не вырвешь ты, Равана Десятиглавый, В живых не останешься, выпив смертельной отравы. Ты Ма́ндару-гору скорей унесешь за плечами, Чем Рамы жену обольстишь колдовскими речами. Ты, с камнем на шее плывя, одолеешь пучину, Но Рамы жену не заставишь взглянуть на мужчину. Ты солнце и месяц в горсти или пламя в подоле Задумал теперь унести? Не в твоей это воле! Натешиться всласть пожелал ты женой добронравной И мыслишь супругу украсть, что избрал Богоравный? Не жди воздаянья потугам своим бесполезным. Стопами босыми по копьям пройдешь ты железным! Меж царственным львом и шакалом различья не знаешь, Меж грязной водой и сандалом различья не знаешь. Ты низости полон и Рамы величья не знаешь! Мой Рама в сравненье с тобой, похититель презренный, Как а́мриты чаша — с посудиной каши ячменной! Запомни, что ты против Рамы, великого мужа, Как против зыбей океанских — нечистая лужа. Под стать Шатакра́ту, он славится твердостью духа. Не радуйся, ракшас, как в масло упавшая муха!» Так праведная — нечестивому, вспыхнув от гнева, Ответила — и задрожала, как райское древо. Рассерженный гневной отповедью Ситы, желая устрашить ее, Равана похваляется своим могуществом.
[Равана продолжает уговаривать Ситу]
(Часть 48)
«Я с братом Куберой затеял умышленно ссору. В неистовой схватке его победил я в ту пору. Он в страхе ушел на Кайласу, священную гору. Я, на́зло Кубере, его колесницей чудесной Доныне владею и плаваю в сфере небесной. О дева Митхилы! Бегут врассыпную, в тревоге, Мой лик устрашительный видя, бессмертные боги. И шума зеленой листвы, распустившейся пышно, О царская дочь, при моем появленье не слышно. И ветер не дует, недвижно речное теченье, А солнца лучи — как луны голубое свеченье. Среди океана мой град, именуемый Ланкой, Для взора, под стать Амара́вати, блещет приманкой. Стеной крепостной обнесен этот град многолюдный. Она золотая, в ней каждый портал — изумрудный. Свирепые ракшасы, жители дивной столицы, Дворцами владеют, имеют слонов, колесницы. Густые деревья прохладных садов и беспыльных Красуются многообразьем плодов изобильных. Божественные наслажденья со мной повседневно Вкушая, ты жребий земной позабудешь, царевна! О Раме напрасно печалишься, век его прожит! Ведь он — человек, и никто его дней не умножит. Отправил в леса Дашара́тха трусливого сына, Любимцу меж тем предоставил престол властелина. На что тебе Рама, лишенный отцовского царства, От мира сего отрешенный, терпящий мытарства? Не вздумай отвергнуть меня! Повелитель всевластный, Явился я, Камы стрелой уязвлен любострастной. Раскаешься, словно Урва́ши — небесная дева, Ногой оттолкнувшая милого в приступе гнева. Перста моего испугается Рама твой хилый! Зачем ты противишься счастью, царевна Митхилы?» Но пылкую отповедь этой красавицы дивной Услышал немедленно Равана богопротивный: «Похитив жену Громовержца, прекрасную Шачи, Ты можешь остаться в живых, — ведь бывают удачи! Но если ты Ситу похитил — спастись не надейся: Умрешь неизбежно, хоть а́мриты вдоволь напейся!» 
Равана похищает Ситу. Рисунок на старинном ритуальном сосуде. Остров Бали.
Тут повелитель ракшасов принял свой подлинный устрашающий облик. Левой рукой притянул он Ситу за волосы, а правой охватил бедра девы Видехи. Взойдя на свою воздушную колесницу, Равана усадил Ситу к себе на ляжку. Влекомая зелеными небесными конями, колесница взмыла ввысь и понеслась над лесом Давдака.
[Равана похищает Ситу]
(Часть 52)
«О Рама!» — взывала, рыдая, царевна Видехи, Но Равана в небо ее уносил без помехи. И нежные члены, сквозь желтого шелка убранство, Мерцали расплавом златым, озаряя пространство. И Равану пламенем желтым ее одеянье Объяло, как темную гору — пожара сиянье. [221] Царевна сверкала, как молния; черною тучей Казался, добычу к бедру прижимая, Могучий. Был Десятиглавый осыпан цветов лепестками: Красавица шею и стан обвивала венками. Гирлянды, из благоухающих лотосов свиты, Дождем лепестков осыпали мучителя Ситы. И облаком красным клубился в закатном сиянье Блистающий царственным золотом шелк одеянья. Владыка летел, на бедре необъятном колебля Головку ее, как цветок, отделенный от стебля. И лик обольстительный, ракшасом к боку прижатый, Без Рамы поблек, словно лотос, от стебля отъятый. Губами пунцовыми, дивным челом и глазами, И девственной свежестью щек, увлажненных слезами, Пленяла она, и зубов белизной небывалой, И сходством с луной, разрывающей туч покрывало. Без милого Рамы красавица с ликом плачевным, Глядела светилом ночным в небосводе полдневном. На Раваны лядвее темной, дрожа от испуга, Блистала она, златокожая Рамы подруга, Точь-в-точь как на темном слоне — золотая подпруга. Подобная желтому лотосу, эта царевна, Сверкая, как молния, тучу пронзавшая гневно, Под звон золотых украшений, казалась влекома По воздуху облаком, полным сиянья и грома. И сыпался ливень цветочный на брата Куберы С гирлянд благовонных царевны, прекрасной сверх меры. Казался, в цветах утопающий, Равана грозный Священной горой, что гирляндой увенчана звездной. И без передышки летел похититель коварный. У Ситы свалился с лодыжки браслет огнезарный. Был Равана древу подобен, а Джанаки дева — Налившейся розовой почке иль отпрыску древа. На Раваны ляжке блистала чужая супруга, Точь-в-точь как на темном слоне — золотая подпруга. По небу влекомая братом Куберы бездушным, Она излучала сиянье в просторе воздушном. Звеня, раскололись, как звезды, в немыслимом блеске О камни земные запястья ее и подвески. Небесною Гангой низверглось ее ожерелье. [222] Как месяц, блистало жемчужное это изделье! «Не бойся!» — похищенной деве шептали в печали Деревья, что птичьи пристанища тихо качали. Во влаге дремотной, скорбя по ушедшей подруге, Меж вянущих лотосов рыбки сновали в испуге. Охвачены яростью, звери покинули чащи И долго бежали за тенью царевны летящей. В слезах-водопадах — вершин каменистые лики, Утесы — как руки, воздетые в горестном крике, И солнце без блеска, подобное тусклому кругу, — Оплакивали благородного Рамы супругу. «Ни чести, ни совести в мире: мы видим воочью, Как Ситу уносит владыка Летающих Ночью!» И дети зверей, запрокинув мохнатые лица, Глядели, как в небо уходит его колесница. И все разноокие духи, живущие в чаще, О деве скорбели, глаза боязливо тараща. «О Рама! О Лакшмана!» — Сита взывала в печали. Ее, сладкогласную, кони зеленые мчали. Все дальше на юг уносилась волшебная колесница. Рыдания Ситы пробудили престарелого царя ястребов, Джатайю, некогда водившего дружбу с Дашаратхой. Доблестный Джатайю вступился за супругу Рамы, грозными ударами клюва сразил коней и возницу Раваны, изломал когтями его лук и щит, разбил небесную колесницу. Ракшас, однако, пронзил Джатайю бесчисленными стрелами, так что он стал похож на дикобраза, мечом отрубил царю ястребов ноги и крылья.
Оставив умирать Джатайю, истекающего кровью, Равана подхватил Ситу и полетел с ней на Ланку. Обломки златокованой небесной колесницы были разбросаны по земле.
Увлекаемая Раваной в поднебесье беззащитная царевна Митхилы приметила пять могучих обезьян, стоящих на вершине горы. «Быть может, передадут они весть Раме», — подумала Сита и, оторвав от своего платья желтый шелковый лоскут, бросила его обезьянам.
Примчав Ситу на Ланку, Равана поместил ее в ашоковой роще [223]под неусыпным надзором отвратительных с виду, злобных ракшаси.
* * *Не найдя в лесной хижине царевны Видехи, Рама предается глубокому отчаянью. Он горько упрекает брата Лакшману, оставившего несчастную Ситу в одиночестве. Рыдая, сетуя, мечется он вокруг хижины, подобно человеку, утратившему рассудок.
«О дерево кадамба [224], не видало ли ты моей любимой? О розовая бильва, не знаешь ли, где прекрасная Сита?» — горестно восклицает царевич Кошалы. Тщетно обращается он ко всем обитателям леса. Молчит и река Годавари, страшась грозного Раваны. Только олени, пришедшие к ней на водопой, зачем-то побежали к югу и возвратились назад. Это повторялось трижды, покуда Лакшмана не догадался, что олени указывают путь ему и Раме. Вняв безмолвному совету лесных оленей, сыновья Дашаратхи направились к югу. Вскоре увидали они обломки золотой колесницы, расколотый надвое лук, обильно украшенный жемчугами, и разбитые золотые доспехи, щедро усыпанные изумрудами.
«О Лакшмана, — вскричал Рама, — чье это снаряженье, блистающее, как солнце в зените? Кому принадлежат зеленые кони, лежащие на земле? Чей возничий, лишенный признаков жизни, покоится среди обломков золотой колесницы?»
Об этом узнали сыновья Дашаратхи, когда набрели на умирающего царя ястребов, Джатайю. Он поведал Раме и Лакшмане о похищении царевны Видехи. «Властитель ракшасов унес ее на юг… Не отчаивайся, ты найдешь Ситу и соединишься с ней, убив Равану на поединке», — успел сказать Раме престарелый царь ястребов. Это были его последние слова. Тело Джатайю братья-царевичи предали огню со всеми почестями, подобающими доблестному воителю и верному другу.
Пробираясь далее на юг, Рама и Лакшмана совершили подвиг, освободив от заклятья безголовое чудовище, ракшаса Кабандху, который в прежнем своем рождении был полубогом. По просьбе Кабандхи, царевичи сожгли его на костре. Из пламени костра поднялся юный и прекрасный полубог. Прежде чем вознестись на небо в колеснице, запряженной белыми лебедями, он посоветовал сыновьям Дашаратхи отправиться на западный берег озера Пампа: там, в пещере горы Ришьяму́кха, скрывается повелитель обезьян Сугрива, утративший свое царство. Он призван, по словам Кабандхи, помочь Раме и Лакшмане отыскать Ситу.
Братья пустились в путь и по прошествии нескольких дней достигли дивного озера Пампа. Ранняя весна придавала ему невыразимое очарование.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ. КИШКИНДХА
[На озере Пампа]
(Часть 1)
Лазурных и розовых лотосов бездну в зеркальной Воде созерцая, заплакал царевич печальный. Но зрелище это наполнило душу сияньем, И был он охвачен лукавого Камы влияньем. И слово такое Сумитры достойному сыну Сказал он: «Взгляни на отрадную эту долину, На озеро Пампа, что лотосы влагою чистой Поит, омывая безмолвно свой берег лесистый! Походят, окраской затейливой радуя взоры, Верхушки цветущих деревьев на пестрые горы. Хоть сердце терзает возлюбленной Ситы утрата И грусть моя слита с печалями Бхараты брата, Деревьев лесных пестротой над кристальною синью, Заросшей цветами, любуюсь, предавшись унынью. Гнездится на озере Пампа плавучая птица, Олень прибегает, змея приползает напиться. Там диким животным раздолье, и стелется чудно Цветистый ковер лепестков по траве изумрудной. Деревья, в тенетах цветущих лиан по макушки, Навьючены грузом цветочным, стоят на опушке. Пленителен благоухающий месяц влюбленных С обильем душистых цветов и плодов благовонных! Как сонм облаков, разразившихся ливнем цветочным, Деревья долину осыпали цветом непрочным. Бог ветра колышет ветвями, играя цветками, Соцветьями и облетающими лепестками. Как сонм облаков, изливающих дождь благодатный, Деревья даруют нам дождь лепестков ароматный. И ветру, цветистым покровом устлавшему долы, В лесах отзываясь, жужжат медоносные пчелы. И ко́киля [225]пенью внимая (он — Камы посланец!), Деревья от ветра ущелий пускаются в танец. Их ветер качает и цепко перстами хватает, Верхушки, цветами венчанные, крепко сплетает. Но, став легковейней, насыщенней свежим сандалом, Он сладкое отдохновенье приносит усталым. Колеблемы ветром, в цвету от корней до вершины, Деревья гудят, словно рой опьяненный пчелиный. Высоко вздымая цветущих деревьев макушки, Красуются скалы, верхами касаясь друг дружки. Гирляндами пчел-медоносиц, жужжащих и пьющих, Увенчаны ветви деревьев, от ветра поющих. Как люди, одетые в царственно-желтые платья, Деревья бобовые — в золоте сплошь, без изъятья. Названье дождя золотого дано карникарам, Чьи ветви обильно усыпаны золотом ярым. О Лакшмана, птиц голоса в несмолкающем хоре На душу мою навевают не радость, а горе. И, слушая кокиля пенье, не только злосчастьем Я мучим, по также и бога любви самовластьем. Влюбленный датью́ха [226], что свищет вблизи водопада — Услада для слуха, царевич, а сердце не радо! Из чащи цветущей доносится щебет и шорох. Как сладостна разноголосица птиц разнопёрых! Порхают они по деревьям, кустам и лианам. Самцы сладкогласные жмутся к подружкам желанным. Не молкнет ликующий сорокопут, и датьюха, И кокиль, своим кукованьем чарующий ухо. В оранжево-рдяных соцветьях, пылает ашока И пламень любовный во мне разжигает жестоко. Царевич, я гибну, весенним огнем опаленный. Его языки — темно-красные эти бутоны. О Лакшмана! Жить я не мыслю без той чаровницы, Чья речь сладкозвучна, овеяны негой ресницы. Без той дивногласной, с кудрей шелковистой завесой, Без той, сопричастной весеннему празднику леса. Я в месяце ма́дху [227]любуюсь на пляски павлиньи, От ветра лесного невольно впадая в унынье. Хвосты на ветру опахалами чудно трепещут. Глазки́ оперенья сквозными кристаллами блещут. Взгляни, в отдаленье танцует павлин величаво. В любовном томленье за пляшущим следует пава. Ликуя, раскинули крылья павлины-танцоры. Им служат приютом лесные долины и горы. О Лакшмана, участь моя им сдается забавой. Ведь Ланки владыка в леса прилетал не за павой! И трепетно ждут приближения самок павлиньих Красавцы с хвостами в глазка́х золотистых и синих. О Лакшмана, сладостный месяц любви и цветенья На душу мою навевает печаль и смятенье. Как пава — в павлине, во мне бы искала утехи, Любовью пылая, прекрасная дева Видехи. Усыпаны ветви горящими, как самоцветы, Соцветьями, но не сулят мне плодов пустоцветы! Без пользы они опадут, и осыплются пчелы С деревьев, что будут зимою бесплодны и голы. Мой Лакшмана, в благоухающих кущах блаженно Пернатых певцов переливы звучат и колена. Пчела шестиногая, как бы пронзенная страстью, Прильнула к цветку и, дрожа, упивается сластью. Цветет беспечально ашока, но дивное свойство Священного древа меня повергает в расстройство. Цветущие манго подобны мужам, поглощенным Любовной игрой, благовонной смолой умащенным. Стекаются слуги Куберы в лесные долины, — Кимнары с людским естеством, с головой лошадиной. И лилии «на́лина» [228]благоуханные блещут На озере Пампа, где волны прозрачные плещут. Везде в изобилии гуси и утки рябые, И влагу кристальную лилии пьют голубые. Над светлыми водами лотосы дышат покоем. На глади озерной, как солнце, блистающим слоем Тычинки слежались, пчелиным стрясенные роем. К волшебному озеру Пампа слоновьи, оленьи Стада устремляются, жажде ища утоленья. Приют чакрава́к [229]златопёрых, оно, посредине Лесами поросшего края, блестит в котловине. Подернута рябью от ветра внезапных усилий, Колышет вода белоснежные чашечки лилий. Но тягостна жизнь без моей дивноокой царевны! Глаза у нее словно лотосы, голос напевный. И горе тому, кто терзается думой всечасной Об этой безмерно прекрасной и столь сладкогласной! О Лакшмана, свыкнуться с мукой любовной нетрудно, Когда б не весна, не деревья, расцветшие чудно. Теперь досаждает мне блеском своим неуместным Все то, что от близости Ситы казалось прелестным. Сомкнувшийся лотос на яблоко Ситы глазное Походит округлостью нежной и голубизною. Порывистым ветром тычинки душистые сбиты. Я запахом их опьянен, как дыханием Ситы! Взгляни, порожденный Сумитрой, царицею нашей, Какие деревья стоят над озерною чашей! Вокруг — обвиваются полные неги лианы, Как девы прекрасные, жаждой любви обуянны. Мой Лакшмана, что за веселье, какая услада, Какое блаженство для сердца, приманка для взгляда! Роскошные эти цветы, уступая желанью Вползающих пчел, награждают их сладостной данью. Застелены горные склоны цветочным покровом, Где царственно-желтый узор переплелся с пунцовым. Красуясь, как ложе, укрытое радужной тканью, Обязана этим земля лепестков опаданью. Поскольку зима на исходе, цветут, соревнуясь, Деревья лесные, природе своей повинуясь. В цветущих вершинах гуденье пчелиного роя Звучит, словно вызов соперников, жаждущих боя. Не надобны мне ни Айодхья, ни Индры столица! С моей дивноглазой желал бы я здесь поселиться. Часы проводя без помехи в любовных забавах, Царевну Видехи ласкать в усладительных травах. Лесные, обильно цветущие ветви нависли, Мой ум помрачая, в разброд приводя мои мысли. На озере Пампа гнездятся казарки и цапли. На лотосах свежих искрятся прозрачные капли. О чадо Сумитры! Огромное стадо оленье Пасется у озера Пампа, где слышится пенье Ликующих птиц. Полюбуйся на их оперенье! Но, Лакшмана, я с луноликой подругой в разлуке! Лишь масла в огонь подливают волшебные звуки. Мне смуглую деву с глазами испуганной лани Напомнили самки оленьи на светлой поляне. Царицу премудрую смею ли ввергнуть в печаль я? Ведь спросит меня о невестке своей Каушалья! Не в силах я, Лакшмана, вынести Ситы утрату. Один возвращайся к достойному Бхарате, брату». Расплакался горько царевич, исполненный блеска, Но Лакшмана Раме промолвил разумно и веско: «Опомнись, прекрасный! Блажен, кто собою владеет. У сильного духом рассудок вовек не скудеет. О Рама! Не знают ни в чем храбрецы преткновенья. Мы Джанаки дочь обретем, — лишь достало бы рвенья! Прославленный духа величьем и твердостью воли, Не бейся в тенетах любви, отрешись и от боли!» Одумался Рама, и Лакшмана вскоре заметил, Что полон отваги царевич и разумом светел. С вершины горы, своего прибежища, царь обезьян Сугрива замечает Раму и Лакшману. Он думает, что это воины его коварного брата Ва́лина, который послал их препроводить Сугриву в царство смерти. Он призывает друга и советника своего Ханумана и просит разведать, кто эти люди.
Сын обезьяны и бога ветра Вайю, Хануман унаследовал от отца способность принимать любое обличье и летать по воздуху.
Хануман оборачивается подвижником и плавно слетает с горы в долину. Братьям нравится приветливый и учтивый Хануман. Они рассказывают ему о себе.
Мудрый советник Сугривы приглашает братьев взойти на вершину горы. Именно Сугрива, по его словам, в союзе с доблестным Рамой отыщет прелестную Ситу и поможет одолеть свирепого Равану.
Рама утешает Сугриву. Барельеф из храма Бафуон (Ангкор-Ват). Камбоджа, XI в.
Сугрива с почестями встречает братьев. Выслушав их печальную повесть, он рассказывает, как Валин лишил его царства, а потом захотел отнять и жизнь, так что он вместе с четырьмя своими верными товарищами принужден был бежать из Кишкиндхи и укрыться на пустынной горе. Он умоляет Раму и Лакшману помочь ему избавиться от угрозы смерти, помочь убить Валина и вернуть утраченное царство. Рама, в свой черед, просит Сугриву оказать ему помощь в поисках Ситы и в войне с предводителем ракшасов. Так возникает великий союз между лучшим из людей и царем обезьян.
Друзья идут к столице обезьяньего царства Кишкидхе. Рама и Лакшмана прячутся в лесу, Сугрива вызывает Валина. Начинается жестокая битва. Рама, не замечаемый Валином, кружит среди лесных зарослей вблизи сражения. Но братья очень похожи друг на друга, а пыль от битвы так густа, что Рама опасается выстрелить, чтобы не попасть в Сугриву. Валин побеждает брата и возвращается во дворец…
Битва Сугривы и Валина. Барельеф из храма Лоро Джонгрант Ява, IX в.
Рама и Лакшмана находят Сугриву, омывают его раны, утешают его.
Сугрива по просьбе Рамы надевает цветочную плетеницу — ради отличия от брата — и вызывает Валина на новый бой. Валин вновь одолевает Сугриву, но Рама выбирает мгновенье: его стрела поражает Валина в самое сердце. Умирающий царь говорит: «Я многажды бился с тобой, Сугрива, но ни разу не отнимал жизни. Ты же поступил вдвойне дурно: поспешил отправить меня в царство Ямы, да при этом призвал на помощь Раму. Прежде я был наслышан о благородстве и доброте сыновей Дашаратхи. Теперь я знаю, что это ложь! Царевич Кошалы убил меня из засады, когда я честно сражался с братом».
Рама, сражающий Валина. Барельеф из храма Лоро Джонгрант Ява, IX в.
Рама говорит, что Валин первым преступил закон, ибо, не спросив разрешения Бхараты, который владеет всеми здешними землями, изгнал Сугриву из Кишкиндхи и отнял у него дом и жену. «Ты первый поступил дурно и тем навлек на себя гибель! Кроме того: ты — всего-навсего обезьяна, а я человек, и я вправе сколько угодно охотиться на обезьян, стреляя в них из засады!»
Кишкиндха охвачена скорбью. Плачет жена Валина, луноликая Тара, плачет его сын Ангада… Сугрива печален, его мучают угрызения совести. «Я избавлюсь от них, — говорит он Раме, — лишь взойдя вместе с братом на погребальный костер». — «Никто не властен, — отвечает ему Рама, — над великим Временем-Судьбой, и оно само не ведает своего течения. Валин обрел заслуженное им в этой жизни, а быть может, — и в предыдущих рождениях; он пал на поле битвы, как доблестный муж и, несомненно, достигнет неба…»
Хануман просит Раму и Лакшману войти в город и возвести Сугриву на царский престол. Они отказываются: они дали обет Дашаратхе не переступать городских пределов, пока не минует четырнадцать лет изгнания.
Божественный царевич Кошалы и мужественный, верный Лакшмана удаляются в горную пещеру, ибо наступает пора дождей.
Рама и Лакшмана. Деталь фронтона храма Бантеай Среи. Камбоджа, X в.
[Слово Рамы о поре дождей]
(Часть 28)
«На горы походят, клубясь, облака в это время, Живительной влаги несущие дивное бремя. В себя океаны устами дневного светила Всосало брюхатое небо и ливни родило. По облачной лестнице можно к Дарителю Света Подняться с венком из кута́джи и а́рджуны [230]цвета. Мы в сумерки зрим облаков розоватых окраску, Как будто на рану небес наложили повязку. Почти бездыханное небо, истомой объято, Желтеет шафраном, алеет сандалом заката. Небесными водами, точно слезами, омыта, Измучена зноем земля, как невзгодами — Сита! Но каждого благоуханного облака чрево Богато прохладой, как листья камфарного древа. Ты ветра душистого можешь напиться горстями. Он а́рджуной пахнет и ке́таки [231]желтой кистями. Чредою летучей окутали черные тучи Грядою могучей стоящие горные кручи: Читающих веды, отшельников мудрых фигуры Застыли, надев антилоп черношёрстые шкуры. [232] А небо, исхлестано молний златыми бичами, Раскатами грома на боль отвечает ночами. В объятиях тучи зарница дрожащая блещет: В объятиях Раваны наша царица трепещет. Все стороны неба сплошной пеленою одеты. Исчезла отрада влюбленных — луна и планеты. Тоской переполнено сердце! Любовных услад же, О младший мой брат и потомок великого раджи, Я жажду, как ливня — цветущие ветви кутаджи… Воды небесной вдоволь есть в запасе. Кто странствовал — стремится восвояси. Прибило пыль, и, с ливнями в согласье, Для воинов настало междучасье. На Ма́нас-озеро в лучах денницы Казарок улетают вереницы. Не скачут по дорогам колесницы: Того и жди — увязнешь по ступицы! Небесный свод, повитый облаками, — Седой поток, струящийся веками! И преграждают путь ему боками Громады гор, венчанных ледниками. Павлин кричит в лесу от страсти пьяный. Окрашены рудой темно-багряной, Уносят молодые воды рьяно Цветы кадамбы желтой, сарджи [233]пряной. Тебе дано вкусить устам желанный, Как пчелы — золотой, благоуханный, Розовоцветных яблонь плод медвяный И, ветром сбитый, манго плод румяный. Воинственные тучи грозовые Блистают, словно кручи снеговые. Как стяги — их зарницы огневые, Как рев слонов — раскаты громовые. Обильны травы там, где ливень, хлынув На лес, из туч, небесных исполинов, Заворожил затейливых павлинов, [234] Что пляшут, опахалом хвост раскинув. На пики, на кремнистые откосы Присядут с грузом тучи-водоносы — И побредут, цепляясь за утесы, Вступая в разговор громкоголосый. Небесный свод окрасила денница. Там облаков блистает вереница. По ветру журавлей летит станица, Как лотосов атласных плетеница. Листву червец обрызгал кошенильный [236]. Как дева — стан, красотами обильный, — Одела покрывалом, в чан красильный Оку́нутым, земля свой блеск всесильный. На миродержца Вишну, по причине Поры дождей, глубокий сон отныне Нисходит [235]медленно; к морской пучине Спешит река, и женщина — к мужчине. Земля гордится буйволов четами, Кадамбы золотистыми цветами, Павлинов шелковистыми хвостами, Их пляской меж душистыми кустами. Слоны-самцы трубят на горных склонах. Густые кисти ке́так благовонных Свисают с веток, влагой напоенных, Громами водопада оглушенных. Сверкают мириады капель, бьющих По чашечкам цветов, нектар дающих, По сотням пчел, роящихся и пьющих Медовый сок в кадамбы мокрых кущах. Дивлюсь розовоцветных яблонь чуду! К ним пчелы льнут, слетаясь отовсюду. Их плод — нектара дивному сосуду Под стать, а цвет похож на жара груду. Клубясь потоками вспененной влаги, Неистовые, как слоны в отваге, Несутся в небе грозных туч ватаги. Их осеняют молнии, как стяги. Приняв за вызов — гром, вожак слоновий Вполоборота замер наготове. Соперничества голос в этом реве Почуяв, он свирепо жаждет крови. Меняется, красуясь, облик чащи, С павлинами танцующей, кричащей, С пчелиным роем сладостно жужжащей, Неистовой, как слон, в лесу кружащий. Леса, сплетая корни в красноземе, Хмельную влагу тянут в полудреме. Павлины ошалелые, в истоме, Кричат и пляшут, как в питейном доме. Пернатым ярким Индра благородный Подарок приготовил превосходный: Он в чашечки цветов налил холодной Кристальной влаги, с жемчугами сходной. Мриданги туч гремят в небесном стане. С жужжаньем ищут пчелы сладкой дани, И кваканье лягушечьих гортаней Напоминает звук рукоплесканий. Свисает пышный хвост, лоснится шея Павлина, записного лицедея. Плясать — его любимая затея Иль припадать к верхушке древа, млея. Мридангом грома и дождем жемчужин От спячки род лягушечий разбужен. Весь водоем лягушками запружен. Все квакают блаженно: мир остужен! И, наглотавшись ливней, как дурмана, Обломки берегов качая рьяно, Бросается в объятья океана Река, супругу своему желанна. А цепи туч, водою нагруженных — Как цепи круч, пожаром обожженных, Гряды холмов безлесных, обнаженных, Подножьем каменистым сопряженных. Где тик в соседстве с а́рджуной прекрасной Растет, мы слышим крик павлинов страстный, И по траве, от кошенили красной, Ступает слон могучий, трубногласный. Када́мбы хлещет ливень и толчками Колеблет стебли с желтыми цветками, Чей сок медвяный тянут хоботками Рои шмелей с мохнатыми брюшками. Утешены лесных зверей владыки, Цари царей — земель, морей владыки: Сам Индра, царь богов прекрасноликий, Играя, льет с небес поток великий. Из туч гряды, гонимой ураганом, Грохочет гром над вздутым океаном, И нет преград гордыней обуянным Стремнинам, с дождевой водой слиянным. Наполнил Индра облаков кувшины И царственные окатил вершины, Чтоб красовались горы-исполины, Как после бани — смертных властелины. Из облаков лиясь неугомонно, Поток дождей поит земное лоно, И заслонила мгла неблагосклонно От глаз людских светила небосклона. Свой гром даря природным подземельям, Громада вод, искрящихся весельем, С громады скал жемчужным ожерельем Свисает, разливаясь по ущельям. Рождают водопады гор вершины, Но побеждают их напор теснины, Жемчужный блеск несущие в долины, Что оглашают криками павлины. Небесные девы [237]любви предавались и, в тесных Объятьях, рассыпали нити жемчужин чудесных. Божественные ожерелья гремучим потоком На землю низверглись, рассыпанные ненароком. Сомкнувшийся лотос, и царство уснувшее птичье, И запах ночного жасмина — заката отличье. Цари-полководцы забыли вражду [238], и в чертоги Спешат по размытой земле, повернув с полдороги. Пора благодатных дождей — для Сугривы раздолье! Вторично супругу обрел и сидит на престоле! Не царь, а изгнанник, в разлуке с возлюбленной Ситой, О Лакшмана, я оседаю, как берег размытый!» Сугрива словно бы не помнит про обещание, данное горестному сыну Дашаратхи. Он соединился наконец с любимой женою Румой и, следуя древнему обычаю, взял в жены и прекрасную Тару. Он пренебрег делами царства и предается любовным утехам.
Кончается пора дождей, светлеет небо, высыхают дороги. Множатся приметы осени.
[Слово Рамы об осени]
(Часть 30)
«Сам Индра теперь отдыхает, поля наши влагой Вспоив и зерно прорастив, человеку на благо. Царевич! Покой обрели громоносные тучи, Излившись дождем на деревья, долины и кручи. Как лотосов листья, они были темного цвета И грозно неслись, омрачая все стороны света. Над а́рджуной благоуханной, кута́джей пахучей Дождем разрешились и сразу истаяли тучи. Мой Лакшмана, ливни утихли, и шум водопада, И клики павлиньи, и топот слоновьего стада. При лунном сиянье лоснятся умытые кряжи, Как будто от масла душистого сделавшись глаже. Люблю красы осенней созерцанье, Зеркальный блеск луны и звезд мерцанье, И семилистника благоуханье, И поступи слоновьей колыханье. Осенней обернулась благодатью Сама богиня Лакшми, с дивной статью, Чьи лотосы готовы к восприятью Лучей зари и лепестков разжатью. И осень — воплощение богини — Красуется, лишенная гордыни, Под музыку жужжащих пчел в долине, Под клики журавлей в небесной сини. Стада гусей, угодных богу Каме, С красивыми и крепкими крылами, С налипшею пыльцой и лепестками, Резвятся с чакрава́ками, нырками. В слоновьих поединках, в том величье, С которым стадо выступает бычье, В прозрачных реках — осени обличье Являет нам свое многоразличье. Ни облака, ни тучки в ясной сини. Волшебный хвост линяет на павлине, И паву не пленяет он отныне: Окончен праздник, нет его в помине! Сиянье при́яки [239]златоцветущей Сильнее и благоуханье гуще. И пламенеет, озаряя кущи, Роскошный цвет, концы ветвей гнетущий. Охваченная страстью неуемной, Чета слонов бредет походкой томной Туда, где дремлет в чаще полутемной Заросший лотосами пруд укромный. Как сабля, свод небесный блещет яро. Движенье вод замедлилось от жара, Но дует ветер сладостней нектара, Прохладней белой лилии «кахла́ра» [240]. Где высушил болото воздух знойный, Там пыль взметает ветер беспокойный. В такую пору затевают войны Цари, увлекшись распрей недостойной. Быки ревут, красуясь гордой статью, Среди коров, стремящихся к зачатью Себе подобных с этой буйной ратью, Что взыскана осенней благодатью. Где переливный хвост из перьев длинных? Как жар, они горели на павлинах, Что бродят, куцые, в речных долинах, Как бы стыдясь насмешек журавлиных. Гусей и чакравак спугнув с гнездовий, Ревет и воду пьет вожак слоновий. Между ушей и выпуклых надбровий Струится мускус [241]— признак буйства крови. Десятки змей, что спали, в кольца свиты, Порой дождей, в подземных норах скрыты, Теперь наружу выползли, несыты, Цветисты и смертельно ядовиты. Как смуглая дева, что светлою тканью одета, Окуталась ночь покрывалом из лунного света. Насытясь отборным зерном, журавлей вереница Летит, словно сдутая ветром, цветов плетеница. Блистают лилии на глади водной. Блистает пруд, со звездным небом сходный. Один, как месяц, льющий свет холодный, Уснул меж лилий лебедь благородный. Из лотосов гирлянды — на озерах; Стада гусей, казарок златоперых Блестят, как пояса, на их просторах. Они как девы в праздничных уборах! И ветер, заглушая вод журчанье, Прервет к закату тростников молчанье. В них, под густое буйволов мычанье, Рогов и флейт пробудит он звучанье. Душистый цвет лугов, с рекою смежных, Еще свежей от ветерков мятежных, Отмыта полоса песков прибрежных, Как полотно, — созданье рук прилежных. Не счесть лесных шмелей, жужжащих яро, Как бы хмельных от солнечного жара, От цветня желтых, липких от нектара, Огрузнувших от сладостного дара. Всё праздничней с уходом дней дождливых: Луна, цветы оттенков прихотливых, Прозрачность вод и спелый рис на нивах, И вопли караваек суетливых. Надев из рыб златочешуйных пояс, Бредет река, на женский лад настроясь, Как бы в объятьях мысленно покоясь, От ласк устав, с рассветом не освоясь. В кристально-зыбкой влаге царство птичье Отражено во всем своеобычье. Сквозь водорослей ткань — реки обличье Глядит, как сквозь фату — лицо девичье. Колеблют пчелы воздух сладострастный. К ветвям цветущим липнет рой согласный. Утех любовных бог великовластный [242] Напряг нетерпеливо лук опасный. Дарующие влагу всей природе, Дарующие нивам плодородье, Дарующие рекам полноводье, Исчезли тучи, нет их в небосводе. Осенней реки обнажились песчаные мели, Как бедра стыдливой невесты на брачной постели. Царевич! Слетаются птицы к озерам спокойным. Черед между тем наступает раздорам и войнам. Для битвы просохла земля, затвердели дороги, А я от Сугривы доселе не вижу подмоги». Лакшмана берет свой лук и стрелы и направляется к Сугриве. Глаза его красны от гнева и ярости.
Хитрый Сугрива посылает навстречу грозному сыну Сумитры луноликую Тару, которая умеряет его гнев.
Сугрива отправляет гонцов во все пределы царства обезьян и к медведям. К утру следующего дня они сходятся под стены Кишкиндхи. Сугрива рассказывает, что созвал он их для помощи великому Раме: они должны отправиться в поход на поиски возлюбленной жены его Ситы и ради возмездия Раване. Благородные обезьяны и медведи готовы помочь могучему витязю.
Наполняя все стороны света громогласным ревом и вздымая пыль до небес, огромное войско устремляется вслед за колесницей Сугривы и Лакшманы к пещере Рамы.
Обезьянье и медвежье войско разделяется на четыре части. Одни пойдут на север, другие — на запад, третьи — на восток, а четвертые — на юг. Войском, идущим на юг, водительствует Ангада, наследник Сугривы, и с ним мудрый Хануман, сын Ветра.
Рама вручает Хануману свой именной перстень с такими словами: «Где бы ни встретил ты Ситу, покажи ей кольцо, и она доверится тебе».
Спустя месяц с севера, востока и запада стали возвращаться войска. Ситы нигде не было.
Войско Ангады и Ханумана продолжает пробираться на юг…
Обезьяны выходят к берегу Океана. Ситы нет и здесь. Страшась гнева Сугривы, они боятся возвращаться в Кишкиндху и решают умереть. Их замечает мучимый голодом стервятник Сампа́ти, родной брат коршуна Джатайю, погибшего в битве с Раваной. Он уже хочет напасть на обессиленных воинов Ангады, но внезапно слышит имя Джатайю…
Обезьяны поведали Сампати о гибели старого коршуна.
Сампати рассказывает о себе.
Когда-то он и Джатайю были молоды и сильнокрылы, все живое трепетало перед ними и смирялось с их могуществом. Они возомнили себя тогда равными Солнцу. Они решили взлететь в небо, чтобы утвердиться рядом с великим светилом. Солнце начало сжигать их оперение. Тогда Сампати прикрыл собою Джатайю, крылья его обгорели, и он рухнул на берег Океана. Сампати более не мог летать высоко. Убедившись, что пищи и на земле вдоволь и брат не погибнет от голода, Джатайю улетел. Сампати же остался жить в горах. Некий подвижник сказал ему однажды: «Когда ты встретишься с посланцами Рамы, отыскивающими дивную царевну Митхилы, и поможешь им в чем-нибудь, крылья твои отрастут вновь!»
Сампати говорит им, что столица Раваны стоит на острове Ланка, посреди великого Океана; туда-то и унес Равана прелестную Ситу. В этот миг крылья у Сампати отрастают, становятся длинными и сильными. Он прощается с обезьянами и взмывает в небо.
Обезьяны сокрушены печалью. Никому из них не доплыть до Ланки, далекого острова, не допрыгнуть до него. Но тут они вспоминают о чудесном умении мудрого Ханумана.
КНИГА ПЯТАЯ. ПРЕКРАСНАЯ
Советник обезьяньего царя Сугривы, могучий Хануман, наделенный даром произвольно изменять свой облик, мгновенно увеличился в росте. Став исполином, он с такой силой уперся ногами в гору Махендра, что она покачнулась, осыпая цветочный ливень с верхушек деревьев. Хануман набрал воздуху в грудь, крепко оттолкнулся и, вытянув руки, прыгнул в поднебесье. Из потрясенной горы хлынули потоки золота, серебра, сурьмы. Рушились вековые деревья, каменные громады утесов срывались с мест, ревели дикие звери в пещерах, хищные птицы в тревоге покидали гнезда.
Хануман летел над океаном, и его огромная тень скользила по волнам. Океан, ведущий свой род от царя Сагары, был всегда благосклонен к дому Икшваку. Он повелел златоверхой горе́ Майнаке подняться из пучины, чтобы утомленный полетом Хануман мог слегка передохнуть. Но Хануман, торопясь на Ланку, лишь коснулся рукой вершины горы, ласково поблагодарил ее и полетел дальше.
Многие опасности подстерегали его на пути. Сперва поднялось из водных глубин морское чудище — прародительница змей Сураса. Но хитроумной обезьяне удалось ускользнуть из ее разинутой пасти, искусно меняя размеры своего тела. Затем появилась из морской пучины хищная ракшаси по имени Симхика, умевшая хватать живые существа за отбрасываемую тень. Хануман, однако, уменьшился в размерах и нырнул в темную, словно пещера, пасть Симхики. Острыми когтями разодрал он сердце хищной демоницы и, вспоров брюхо, выскользнул наружу. Когда бездна морская поглотила Симхику, бесстрашный Хануман продолжил свой полет.
Впереди показался остров, поросший цветущими деревьями. На нем высились белоснежные дворцы, и весь он был обнесен крепостной стеной. Хануман понял, что перед ним дивная Ланка. Он опустился на одну из трех вершин горы Трикуты и стал дожидаться ночи, чтобы, сократившись в размерах, незаметно проникнуть в обитель Раваны.
[Хануман проник в Ланку]
(Часть 2)
Чуть солнце исчезло за Асты священною кручей, Сравнялся с пятнистою кошкой сын ветра могучий. Во мраке ночном в этот город, блиставший чудесно, Единым прыжком он проник, изменившись телесно. Там были дворцы златостолпные. В улиц просторы Их свет изливался сквозь окон златые узоры. Дворцов семиярусных [243]кладки хрустальной громады Вздымались до неба, светясь изнутри, как лампады, И входами в них золотые служили аркады. Жилища титанов — алмазами дивной огранки Сияли и блеск придавали немыслимый Ланке. С восторгом и скорбью вокруг обезьяна глядела: Душой Ханумана царевна Видехи владела! И белизной дворцов с узором золотым, В несокрушимости своей, столица-крепость Блистала перед ним. Оградой были ей Десница Раваны и ракшасов свирепость. Среди созвездий месяц в час урочный Скользил, как лебедь, по воде проточной, И раковине белизны молочной Он был подобен, свет лия полночный. [Хануман любуется Ланкой]
(Часть 3)
Храбрец Хануман! Перепрыгнул он стену твердыни, Что ракшасов грозный владыка воздвигнул в гордыне, И город увидел, исполненный царственной мощи, Прохладные воды, сады, густолистые рощи. Как в небе осеннем густых облаков очертанья, Белеют в сиянье луны исполинские зданья, Достойное место нашли бы в столице Куберы Их башни и своды порталов, прекрасных сверх меры. Как в царстве змеином подземная блещет столица, Так сонмом светил озаренная Ланка искрится. Под стать Амара́вати — Индры столице небесной, Стеной золотой обнесен этот остров чудесный, От ветра гудит, в Океан обрываясь отвесно. Колышутся стяги, и кажется музыкой дивной Висящих сетей с колокольцами звон переливный. На Ланку, ее золотые ворота и храмы Глядел в изумленье сподвижник великого Рамы. В ее мостовых дорогие сверкали каменья, Хрусталь, жемчуга, лазурит и другие вкрапленья. Был каждый проём восхитительных сводчатых башен Литьем золотым и серебряной ковкой украшен. Смарагдами проступни лестниц усыпаны были, И чудом площадки в светящемся воздухе плыли. То слышался флейты и ви́ны напев музыкальный, То — клик лебединый, то ибиса голос печальный. Казалась волшебная Ланка небесным селеньем, Парящим в ночных облаках бестелесным виденьем. [Хануман бродит по Ланке]
(Часть 4)
Являя души обезьяньей красу и величье, Сын Ветра отважный сменил произвольно обличье, И стену твердыни шутя перепрыгнул он вскоре, Хоть Ланки властитель ворота держал на затворе. В столицу вступил Хануман, о Сугриве радея, Своим появленьем приблизил он гибель злодея. И Царским Путем, пролегавшим по улице главной, Где пахло цветами, прошел Хануман достославный. Со смехом из окон и музыкой — запах цветочный На острове дивном сливался порой полуночной. На храмах алмазные чудно блистали стрекала. Как твердь с облаками, прекрасная Ланка сверкала. Гирляндами каменных лотосов зданья столицы Украшены были, но пышных цветов плетеницы Пестрели на белых дворцах, по соседству с резьбою, И каменный этот узор оживляли собою. В ушах обезьяны звучали сладчайшие трели, Как будто в три голоса девы небесные пели. Певиц голоса́ источали волну сладострастья. Звенели бубенчиками пояса и запястья. Из окон распахнутых плыл аромат благовоний. На лестницах слышался гул и плесканье ладоней. И веды читали в домах, и твердили заклятья Хранители Чар, плотоядного Раваны братья. На Царском Пути обезьяна узрела ораву, Ревущую десятиглавому Раване славу. У царских палат притаилась в кустах обезьяна, И новое диво явилось очам Ханумана: Чудовища в шкурах звериных, иные — нагие, С обритой макушкой, с косой на затылке — другие, С пучками священной травы [244], с булавами, жезлами, С жаровнями, где возжигается таинства пламя, С дрекольем, с оружьем теснились нечистые духи. Там были один — одноглазый, другой — одноухий… Бродили в отрепьях страшилища разной породы: Среди великанов толклись коротышки-уроды. Там лучники и копьеносные ратники были, С мечами, в доспехах узорчатых латники были. Ни карликов — ни долговязых, ни слишком чернявых — Ни белых чрезмерно, ни тучных — ни слишком костлявых, Красивых — и вовсе безликих, с причудливой статью, Сын ветра увидел, любуясь диковинной ратью. Узрел Хануман грозноликих, исполненных силы, Несущих арканы, пращи и трезубые вилы. Тела умастив, украшенья надев дорогие, Венками увешаны, праздно слонялись другие. Мудрец обезьяний, душистыми кущами скрытый, Узрел исполинский дворец, облаками повитый, И лотосы рвов, и порталов златых украшенья, И ракшасов-львов с булавами — врагам в устрашенье. С жилищем властителя Ланки, ее градодержца, Сравнился бы разве что Индры дворец, Громовержца! С приятностью ржали вблизи жеребцы, кобылицы, Которых впрягали в летающие колесницы. Белей облаков, что беременны ливнями были, Слоны с четырьмя бесподобными бивнями были. Юркнул Хануман хитроумный в чеканные двери, Где выбиты были мудреные птицы и звери. Так полчища духов ночных, стерегущие входы, Сумел обойти удалец обезьяньей породы. Проник во дворец Хануман, посмеявшись над стражей — Над множеством духов, хранителей храмины вражьей. Очам великосильной обезьяны Чертог открылся, блеском осиянный, Где превращались в дым курильниц пряный Алоэ черное, сандал багряный.
