Помоги проекту - поделись книгой:
– Знал бы заранее, ни за что бы не приехал к тебе, Казарян.
– Он талантливый человек, он мне нужен, Саня.
– А мне – не нужен. И тем более я – ему.
– Зато вы оба мне нужны! – почти прорыдал Казарян.
– Он в твоей картине запрещенные песенки споет, публика в Доме кина в восторге будет ссать дугой, ты – гордиться оттого, что посмел. Я-то причем здесь, Рома?
– Я без тебя пропаду, – признался Казарян. – И уже пропадаю.
– Что так?
– Знаешь, когда смотрел на это дело со стороны и потом, когда учебные работы снимал, казалось, запросто могу. А сейчас… Каша, каша какая-то!
– Тебе Торопов эту кашу расхлебает.
– Остынь, а? – попросил Роман. – Лучше скажи, как там Алька.
– Лучше, лучше, совсем хорошо… – непонятно пробормотал Смирнов. – Пьет твой Алька, беспробудно, по-черному пьет.
– Все нынче пьют, – философски обобщил Казарян.
– Он из газеты ушел.
– На что же пьет?
– Негром трудится на одного гебистского генерала. Романы про отважных чекистов за него сочиняет.
– Про то, что он там в прошлом году своими глазами видел?
– Заткнись, – желая прекратить разговор на больную тему, гавкнул Смирнов, но против этого желания признался: – Жалко его – сил нет.
– Ему тяжелев всех, он был в Праге.
– А ты не был?
– Был. Но не в августе шестьдесят восьмого.
– Все, Ромка, – на этот раз бесповоротно решил Смирнов. – Ты, наверное, мне подобающую встречу приготовил, а?
– А ты как думаешь!
– Тогда чего здесь стоим? Пойдем и надеремся до посинения!
В режиссерском люксе их встретил цыганский хор из четырех русопятых дев, который под тороповский гитарный аккомпанемент с соответствующими таборно-эстрадными фиотурами исполнил:
– К нам приехал, к нам приехал Александр Иваныч дорогой!
Включая дев, псевдоцыганок, которых пригласили для смягчения нравов мужского общества, за стол уселось человек пятнадцать – избранные и приближенные к режиссеру-постановщику.
Кое-кого Смирнов знал. Вон художник Сеня Саморуков ему подмигнул – замечательный мужичок, приветливый, добрый, все умеющий, за «Спартак» болеет; вон оператор Толя Никитский – серьезный и достойный гражданин, они вместе с Саморуковым при Казаряне с первой учебной работы; вот протрезвевший к данному моменту Борька Марченко, для того, чтобы как можно быстрее опять напиться; вот, наконец, автор сценария, дарование из глубинки, писатель из народа, певец полей и лесов, белесый и благообразный Владислав Фурсов. Перетянулся через стол, чтобы с ним, ментом, за ручку поздороваться.
Олег Торопов за стол не сел, в угловом кресле устроился. В крутой завязке, следовательно. Но гитара при нем, значит, петь собирается.
Выпить, выпить поскорее. Секретарское уже выветрилось, оставив в организме ощущение дискомфорта, разговор с Ромкой дискомфорт превратил в предощущение катастрофы, вид компании ужасал перспективой амикошенского общения. Выпить, выпить поскорее.
– Выпить, выпить поскорее! – выразил вслух его тайные желания жизнеутверждающий женский голос. Мудрая Жанна глядела на Смирнова с противоположного конца стола, жалеючи глядела. – Я права или не права, долгожданный вы наш, Александр Иванович?
– Красивая женщина всегда права, – сам не ожидая от себя такой прыти, бабахнул комплимент Смирнов.
– Вот это мужчина! – зашлась от восторга Жанна.
Не спросясь, внутренне ощущая себя здесь главным, со стаканом в руках вознесся над столом писатель из народа. Молча постоял, сосредоточенным молчанием требуя тишины, через некоторое время добился ее и начал негромким голосом, нажимая на истинно волжское круглое «о», значительную и вдумчивую речь:
– Мы все, собравшиеся здесь, безмерно рады приезду Александра Ивановича…
– Про это уже спели, – из угла подал реплику поэт Олег Торопов.
– Не перебивай меня, Олег, – очень спокойно попросил писатель. «О» в имени Олег из его уст выкатилось, как колесо. – У тебя будет время сказать все, что ты хочешь…
– Такого времени не будет никогда, – опять вклинился Олег Торопов.
– Роман… – по-прежнему тихо, но чрезвычайно грозно потребовал экстренного наведения порядка за столом оратор.
– Заткни фонтан, Олежек, – нежным голосом попросил Казарян.
Торопов, надо полагать, понял, что зашел слишком далеко и игриво сдался:
– А ведь убьет меня гневный армянин, к чертовой бабушке…
– Убью, – согласился с ним Роман.
– Так я продолжаю, – утомленно сообщил писатель Фурсов. – Прибытие Александра Ивановича, как мне кажется, поможет найти всем нам мир и согласие и дружно, в верном направлении продолжить работу над нашим кинофильмом. Я уверен, что богатейший жизненный опыт человека, прошедшего труднейшие испытания войны и мира, позволит ему раз и навсегда положить конец попыткам некоторых лиц дискредитировать идейно-художественную концепцию сценария, как на трех китах покоящуюся на советском патриотизме, социалистическом мировоззрении и истинной народности. Ваш долг, Александр Иванович, пресечь вреднейшую идеологическую деятельность…
Тут уж и Александр Иванович не выдержал, перебил:
– Пресечь – это арестовать кого-нибудь, что ли? Тогда кого? Доноси.
– Слава советской милиции! – из угла выкинул лозунг Торопов.
– Вы неправильно меня поняли, Александр Иванович! – писатель, вдруг потеряв деревенский румянец, подсобрался, сжался в комок – понял, что вляпался, напомнил:
– Я свой тост начал со слов о мире и согласии.
– Так мы пьем или не пьем? – взъярилась Жанна.
– За мир и согласие! – в безнадеге провозгласил писатель и первым выпил.
За мир и согласие выпили все и все налитое. Чтобы продлить покой за столом, следующим тостом Роман Суренович Казарян поддал лирического тумана, розовым облаком которого он окутал уже как бы былинную фигуру своего старого друга и учителя:
– У меня сегодня маленькое счастье, друзья! Да нет, не маленькое. Настоящее. Рядом со мной человек, по которому я соизмеряю каждый свой поступок, каждое свое решение, каждую свою мысль. Эмоцию, чувство ни с чем соизмерить невозможно, это не просчитывается, это не наш, это генный импульс, но все равно, по истечении определенного срока после спонтанно свершенного я спрашиваю себя: «А как на это взглянет Саня?» И каждый раз я понимаю, как к тому или иному поступку, решению, эмоции отнесется Александр. Не потому, что он примитивен или прост, а потому, что он честен без оговорок и правдив без умолчаний. Мы же все, все в глубине души знаем, где истина или хотя бы как к ней идти, но мы все, все старательно отодвигаем ее в сторону и идем не совсем туда, куда следует. И все списываем на обстоятельства. Для него нет оправдывающих его обстоятельств. Он мне друг? Друг, конечно. Но не все этим определяется. Он – мой добрый ангел. Сегодня я услышал: крылья шелестят. Это Саня прилетел. За Саню!
И опять все выпили по полной. После столь изысканного тоста в стиле «ориент» выпить не по полной было бы просто безнравственно. Но вторая полная – она и есть вторая. Тем более, что и первая была полной. Загалдели, зашумели все, добираясь до закуски, а закусив, естественно, распустили языки. Глядя через стол на Смирнова бесовскими глазами, первой начала задиристую атаку подлая девка Жанна:
– Вам бы шестикрылым серафимом каждому из нас на перепутьи являться, а вы в милиции служите. Правильно ли это?
– Правильно, – добродушно откликнулся Смирнов. Ему уже все нравилось, даже подначки. – Я и являюсь. Только не на перепутьи, а на перекрестке.
– Ты с ней не связывайся, – посоветовал подсевший к нему Сеня Саморуков, бесцеремонно отодвинув Казаряна. – Она ведьма. Лучше сразу скажи, Иваныч, завтра со мной на рыбалку пойдешь?
– А как же съемка? – забеспокоился сбоку Казарян.
– Не беспокойся, шеф, все в параллели! – заверил режиссера Саморуков, и Казарян поверил ему. Более ответственного и точного человека, чем Сеня, в съемочной группе не было. – Я тебя на место, Иваныч, поставлю…
– Положишь, – перебил Смирнов. – После трехдневной пьянки удить смогу только лежа.
– Хорошо, положу, – согласился Сеня и предложил, одновременно наливая: – По нашей индивидуальной, маленькой. Со свиданьицем.
Выпили индивидуально. По маленькой. Со свиданьицем. Обвал неорганизованной пьянки остановил мощный рык оператора Толи Никитского:
– Заткнитесь, мужики!
От удивления, что Толька может так громко орать, мужики заткнулись, а дамы, испугавшись вдруг открывшегося их щебетанья, перестали щебетать. Не отрывая, демонстративно, потому что пьяный, влюбленных глаз от Жанны, Никитский с трагическим напором возгласил:
– За прекрасных дам, украшающих наше общество и нашу жизнь!
Выпили, конечно, как за такое не выпить. А некоторые, используя этот тост в неприглядных целях, полезли к девам обжимать их и целоваться. Это называлось – гулять. Уже не сидели, а перемещались, уже не разговаривали, а сообщали нечто друг другу в движении, уже визгливо хохотали, уже громогласно обижались, уже разбилась первая тарелка.
Но Смирнов по-прежнему был в моде. Мужики индивидуально выпивали с ним, а девы невинно целовали его в сахарные уста. Ему все это очень нравилось, а Казарян все тащил его за руку и звал куда-то:
– Саня, выйдем на минутку, Саня, выйдем на минутку.
Вытащил-таки в спальню, и, усадив подполковника на мягкое, горестно спросил:
– Ты завтра опохмеляться будешь?
– Об этом я буду знать только утром, – серьезно ответил Смирнов.
– Я с тобой должен долго говорить…
– Заговорила роща золота-а-ая! – пропел с грузинским акцентом Смирнов.
– Эх, Саня! – Казарян поднялся, махнул рукой. – Пошли назад. Пить, так пить!
Опять затихло. Не до конца пьяное большинство почтительно наблюдало за тем, как трезвый Олег Торопов настраивал гитару. Рядом с ним, нежно прижавшись виском к его плечу, присоседилась взгрустнувшая Жанна, видно, она и уговорила Олега петь. Он, взяв всей пятерней гулкий аккорд и удовлетворившись звучанием, спросил у публики:
– С чего начнем?
– С «Самовара», – быстро приказала отряхнувшаяся от грусти Жанна.
– С «Самовара», так с «Самовара», – покорно согласился Олег и, ударив по струнам, хрипло и страстно начал: – «Деревянный самовар, деревянный самовар…»
И тут же замолк, потому что резко вставший из-за стола писатель Владислав Фурсов удалился из номера, демонстративно хлопнув дверью, с треском, так, что содрогнулось помещение.
– Не любят, – констатировал Олег и без паузы начал песню снова.
Этой песни Смирнов еще не слышал.
…Всегда хотелось создать нечто большое, красивое и полезное, чем можно осчастливить человека. Нет ничего более красивого, чем самовар. Нет ничего более полезного, чем чай из самовара. Решили строить такой самовар, чтобы все люди мира могли напиться из него. Вокруг были густые леса, и поэтому стали строить из дерева. Строили долго, преодолевая каждодневно возникавшие трудности, строили героически, днем и ночью, строили с гордостью, ведь больше этого самовара никто не сможет построить, нигде и никогда. Уже ясно просматриваются контуры будущего чуда, уже приступили к главному – к росписи самовара, отражающей и воспевающей героическую эпопею создания его, но дел так много, что пока некогда заняться проблемами второстепенными: как разжечь этот самовар и как вскипятить в нем воду для вселенского первого чая…
– Деревянный самовар, деревянный самовар… – тихо закончил песню Олег. Помолчали. Потом Жанна спросила:
– А теперь что-нибудь повеселее, Лелик.
Вот эти тороповские, блатные и фронтовые, Смирнова бешено раздражали. Как его ни убеждал Казарян, что это нельзя принимать всерьез, что это стилизация, Смирнов ощущал фальшь в любовании воровской экзотикой и неправду в подчеркнутой бессмысленности усилий солдата. Смирнов очень не любил блатных и очень любил солдат. И с теми, и с другими он был хорошо знаком.
Общество весело подпевало Олегу, а Смирнов выпивал и закусывал. Наконец, Олег ладонью остановил струны и спросил:
– Тебе очень не нравится, Саня?
– Очень, – признался Смирнов. – Но разве я тебе мешаю?
– Нет. Злишь. Можно я про тебя песню напишу?
– Валяй. Только чтобы с именем, отчеством, фамилией. Чтобы я знаменитым стал.
– А не боишься?
– Тебя, что ли?
– Знаменитым стать.
– В Доме кино и его окрестностях – не боюсь.
– Тогда готовься. Завтра сочиню. Прямо так и будет называться «Подполковник Смирнов».
– Уже придумал, что там будет о подполковнике Смирнове?
– Ага. Как талантливый подполковник научился безупречно выполнять свои обязанности и совершать подвиги с закрытыми глазами.
– Прекратите, – потребовал Казарян. Он единственный знал, чем эта беседа может кончиться. И уже персонально, Олегу: – Дождешься ты когда-нибудь, Олежек. У подполковника рука тяжелая.
– Пусть попробует, – высокомерно заявил Торопов. В длительных перерывах между запоями он усердно качался, занимался каратэ и сильно гордился своей физической формой. Поэтому и одевался в маечки, фуфаечки, свитерочки, позволявшие выявить ширину груди и рельефность мускулатуры. На что и не замедлил намекнуть неунимавшийся подполковник:
– Никак не пойму… кто передо мной? Раф Валлоне? Бельмондо? Но мощен, мощен!
Поделиться книгой: