Небо и земля. Том 1

1

Предварительная расстановка политических сил.

Даганния или Доугэнна. Население — даганны. Язык — даганский. Национальный символ — в зеленом круге черная птица с распростертыми крыльями.

Амидарея, Амидарейская демократическая республика. Столица — Алахэлла. Население — амидарейцы. Язык — амидарейский. Денежные единицы — амдары.

Риволия. Столица — Фамилиста. Население — риволийцы. Язык — риволийский. Национальный символ — желтая трехконечная звезда.

Даганны пришли на рассвете, когда городок досматривал утренние сны, ворочаясь неспокойно в постелях. От грохота техники задребезжала посуда на столе, мелко затряслись створки буфета. Эммалиэ отняла голову от подушки, вслушиваясь тревожно. Она страдала бессонницей и, к тому ж, спала чутко. Айями, подоткнув одеялом раскинувшуюся во сне дочку, выскочила босиком на балкон. Тупиковый проулок загибался кривой дугой, но в разрыве меж домами было видно, как в серых расплывчатых сумерках едут тяжелые военные машины: перекатываются гусеницы танков, ползут бронетранспортеры, проплывают толстые необхватные дула.

Направление — на Алахэллу, столицу Амидарейской демократической республики. Еще неделю назад фронт проходил в ста километрах, растянувшись на карте жирной чертой с запада на восток, а сегодня колеса вражеских танкеток укатывают улицы родного города, и противник — в трех днях пути от столицы.

Айями поежилась, кутаясь в платок. Рев техники разбудил соседей. Щемотные горожане выползали на балконы и тянули шеи в сторону центральной улицы. Что-то будет…

— Ложись, а то голова разболится от недосыпа, — сказала Эммалиэ за спиной.

За показной строгостью таились беспокойство… и страх.

Кто бы мог подумать, что война будет проиграна? Кто бы предугадал, что она затянется на несколько долгих лет? Тогда, четыре года назад, будущее было окрашено в патриотические и возвышенные тона. Звучали бравурные марши, голос диктора из динамиков выкрикивал истеричные лозунги… Обнимались, целовались, провожая добровольцев на фронт. Прощались с сыновьями, мужьями, братьями… Цветы и слезы… Ромашки… Айями вспомнила — стояла середина июля. Микас смеялся, шутил.

— Жди меня, Айя, — обнял крепко. — Разобьем сволочей, и я вернусь. Года не пройдет.

Нестройная колонна тронулась по центральной улице. Уходили, чтобы громить врага и гнать прочь с родной земли, а через три месяца Айями получила похоронку.

"Ваш муж пал смертью храбрых…"

Погиб и не увидел дочь, родившуюся спустя полгода после его ухода на фронт. Люнечка, ненаглядное мамино солнышко…

Тогда казалось легко. Месяц-два, и варвары будут повержены. Хвастливые речи лились из громкоговорителей. Военные трубили об успешных компаниях, о разведывательно-подрывной работе, наносящей немалый урон врагу, о тысячах даганнов, сдавшихся в плен на милость Амидарейской республики.

Месяц-два затянулся, и надолго. Дикие варвары отказывались признавать поражение.

Через год громкие слова в динамиках стали тише, а вскорости и вовсе прекратились. Их сменили сухие сводки о состоянии дел на фронте, неутешительные и безрадостные: одна победа на три поражения, шаг вперед — шаг назад.

Стыдно признавать, но амидарейцы оказались неподготовленными к вторжению. Прежде всего, потому что военные чины напрочь исключали саму возможность проигрыша. А может быть, потому что из двух противоборствующих сторон изначально не даганны являлись завоевателями. Но об этом власть тактично умалчивала. Почта и телефонная связь перестали работать через полтора года после начала войны. Письма и посылки передавали с оказией, новости — через раненых и комиссованных. Единственными источниками информации стали радиоприемники, ловившие слабые сигналы радиостанций, да уличные громкоговорители.

Одно время в городке стоял госпиталь, занявший здание школы.

Какие они, даганны? — жадно выспрашивали жители у раненых, и те охотно делились знанием. Это людоеды, предпочитающие сырое мясо и приносящие человеческие жертвы кровавым богам. Недоразвитые варвары, совокупляющиеся с сестрами и собственными детьми. Завшивленные и вонючие. Хладнокровные убийцы, которые без раздумий лишают жизни стариков, женщин и детей, предпочитая сворачивать шею или ломать позвоночник.

Слушатели охали, всплескивали руками. И проникались ненавистью к захватчикам вкупе со страхом.

А потом госпиталь перебазировали ближе к столице, и теперь санитарные поезда проходили транзитом через городок, останавливаясь на полустанке, чтобы набрать воды и выбросить мусор — окровавленные бинты, использованные шприцы и пустые ампулы от лекарств.

В городке работала текстильная фабрика. В условиях военного времени оборудование перепрофилировали на выпуск термически стойких и герметичных тканых материалов. Всё для фронта — всё для победы. Баулы с одеждой для бойцов уходили потоком с фабричного склада в железнодорожных вагонах. И Айями трудилась на фабрике, и другие женщины, и комиссованные, и подростки, которых не взяли в армию в силу малости лет. А месяц назад фабрика остановилась. Сначала не выдали пайки за отработанный период, а потом закрыли проходную и ворота, повесив замок.

Как жить?

Жили, как могли. Поначалу Айями держала в пригороде делянку, как и многие из жителей. Обтяпывала и полола клочок обработанной земли. Зелень с небольшого огородика выручала не раз. Но год назад делянку разграбили, забрав выращенное нелегким трудом, ведь воду для поливки носили с речки. Плачь не плачь, а пришлось расстаться с огородиком. Да и опасно теперь в пригороде. Чужие и пришлые люди мелькают в окрестностях и уходят дальше, не задерживаясь. Кто они: дезертиры, шпионы, партизаны? Пристукнут ради горбушки хлеба и сбросят тело в овраг. Кто же о Люнечке позаботится? Останется дочка круглой сиротой. Нет уж, собственная жизнь дороже.

Помимо работы на фабрике, Айями время от времени продавала на рынке вещи мужа — костюм, рубахи, обувь. Приноровилась предлагать одежду к соответствующему сезону: куртку и шапку — к зиме, футболки — к лету. Сперва стыдилась, а потом поняла: по торговым рядам ходит немало таких же скромников с опущенными глазами. Покупали, в основном, деревенские — за шмат сала или за кусок сыра, за соль или за свечи. Потому что деньги давно обесценились.

Городок понемногу пустел. Уезжали — кто к родственникам, кто вглубь страны, подальше от линии фронта. И Айями решилась. Собрала чемоданчик, но некстати заболела бронхитом дочка. Тяжело хворала, всю зиму, еле выходила её Айями и теперь тряслась над крохой как наседка над цыпленком. Куда ж с больным ребенком поедешь? Тем более, на перекладных, за тридевять земель, где никто не ждет. Ехать не день и не два, а неделю или дольше, на необжитое место, в чужие края, а это верная погибель для неокрепшего детского организма. Потерпим годочек, поправим здоровье, а там и война кончится, — решила Айями.

К родственникам и подавно нет дороги. Родня осталась за линией фронта — там, где разрушенные бомбёжками города и изрытая воронками земля. Об этом рассказала Эммалиэ лин Канаста — соседка Айями. Несмотря на преклонный возраст — пятьдесят с гаком — весьма активная женщина с волевым характером. Два года назад она чудом добралась до расположения воинских частей и перемахнула линию фронта в надежде отыскать сына. И домой умудрилась вернуться, потому как не нашла ни сына, ни его семью. А муж Эммалиэ умер давным-давно, в мирное время.

— Нет там никого, — сказала она по возвращению в городок. — Разруха, и мертвые бродят. Подчистую выкосили нас, ироды.

Обычно Эммалиэ строга и сдержанна — воспитание не позволяет эмоциям выплескиваться наружу — но сейчас в глазах стояли слезы, а губы предательски дрожали. Куда податься на старости лет? Куда податься Айами? Родители мужа и младший брат остались там, за чертой, на выжженных территориях. Или нет их уже. Расстреляли. Угнали в рабство.

Айами обняла женщину, и они заплакали.

— Мам, мам! — Люнечка подбежала и ухватилась за ногу. — Не пачь! Я купю тебе каяч.

— Мое золотко, — вытерев слезы, Айами взяла дочку на руки. — Хочешь, стишки почитаем?

Так и начали соседки общаться чаще. То Айями пригласит к себе на ужин, то Эммалиэ оладушков на завтрак настряпает и позовет, объясняя:

— Одной-то скучно кушать, а когда втроем, то и водица кажется слаще.

Отступая, амидарейская армия подорвала железнодорожные пути, чтобы лишить противника стратегического преимущества. Рано утром прогремели взрывы, от которых содрогнулся городок. Сотряслись стены, осыпалась штукатурка, разбилась люстра. Обожают проворачивать тайные делишки по утрам, — подумала сердито Айями, сметая веником осколки. Взрывной волной в квартире Эммалиэ выбило окна. Хорошо, что хозяйка не пострадала. Теперь по комнатам гуляет ветер, а новые стекла не вставить, потому что негде взять. Женщины разобрали книжный шкаф и забили оконные проемы досками — криво-косо, по-бабски.

Тогда-то Айями и предложила соседке съехаться, чтобы вести общее хозяйство. Вместе и сподручнее, и экономнее, и безопаснее. Дров потребуется вдвое меньше, и можно продать вторую печку. Так и сделали. Эммалиэ перебралась к Айами, заняв тощий диван, и дочка счастливо прыгала на кровати:

— Уя-я! Мы тепей как тьи поёсенка зазивем! В одном домике!

— Да, Люнечка, дружно заживем, — кивнула Айями.

Проданная печка обеспечила "трех поросят" углем и дровами на долгую зиму. Пришлось складировать драгоценное топливо в квартире Эммалиэ. Год прошел, снова надвигаются холода. Чем топить и греться?

— Мебели много и брошенных квартир полно, — сказала Эммалиэ. — Да и библиотека мужа впустую пропадает.

— Разве ж можно? — Айями изумилась кощунству. Книги и в огонь?!

— Выбирай: покрыться инеем с томиком Лекиселя или сидеть в тепле, нагретом с помощью томика Лекиселя? А за окном зима и минус двадцать.

Подумав, Айями признала, что лучше сидеть дома, в тепле. А стихи Лекиселя останутся в памяти.

Каждое утро обязательный ритуал — поход с тележкой на набережную реки. Зачерпываешь ведерком воду, переливаешь в бидон и с наполненной емкостью возвращаешься к дому, минуя три квартала. Тележка гремит по мостовой. Хорошо, что Айями живет на первом этаже. Она затаскивает, вернее, заволакивает бидон осторожно, чтобы у тележки не отлетели колесики.

Света нет, канализация не работает, водоснабжения и отопления тоже нет. Население греется у печек, дымовые трубы с зонтиками торчат из форточек. Отхожее место — во дворе, общее на трехэтажный дом, бывший когда-то бараком, позже отремонтированным и перепланированным под квартиры. Скрипучие деревянные лестницы, неровные щербатые полы, высокие потолки, худые окна, старые батареи в хомутах, протекающая крыша… Ну и пусть протекает! Зато собственное семейное гнездышко. Как счастливы были Айями и Микас, получив ордер на отдельный уголок на окраине! Счастье лилось фонтаном. Три месяца идиллии, пока не началась война.

Они и не поссорились толком ни разу. Не ругались и не спорили, как многие семейные пары со стажем. Замужняя жизнь Айями уложилась в три месяца, о чем напоминает фотография в рамке на комоде. На ней Микас и Айями — молодые и смеющиеся. Свадьба получилась без прикрас, зато веселая. Невеста в простом светлом платье и жених в черном костюме. Микас вручил букетик ромашек, и пара отправилась в ратушу — жениться. И друзья пришли, чтобы поздравить. Дарили цветы, желали счастья. Где они теперь, друзья? Кто на войне сгинул, кто уехал, а кто вместе с Айями работает на фабрике. Уставшие, задерганные. Кто-то надеется и ждет весточек с фронта, а кто-то, как Айями, давно перестал ждать.

— Это твой папа, — показывает она на лицо улыбающегося мужчины.

— Папа, — повторяет Люнечка с благоговением и проводит пальчиком по снимку.

Однажды, катя тележку с водой, Айями увидела у ратуши толпу женщин — шумную, крикливую.

— Пойдем к фабрике! — схватила за локоть Илларея, бывшая одноклассница. Тоже вдова, но бездетная. — Пусть отдадут заработанное. Иначе протянем ноги с голодухи.

Наскоро перепоручив тележку Эммалиэ, гулявшей с дочкой у дома, Айями бросилась за взбудораженной толпой. Доведенные до отчаяния женщины двинули к воротам фабрики, где их встретил сторож — хромоногий Ториам, наставивший ружье на волнующееся людское море. Он залез на охранную вышку и целился свысока.

— Ториам! Мы знаем, склады полны! Открой ворота. Нам нужно на что-то жить! У нас дети пухнут с голоду! — кричали ему.

— Представь, сколько там добра, — сказала возбужденно Илларея. — Каждому достанется по баулу, а то и по два. Можно распродать по деревням и купить угля или продуктов на зиму.

— Как-то нехорошо… — предложение показалось Айями святотатством. Запасы предназначались для фронта, а их хотели растащить.

— Айями, ты с нами или нет? — спросила Илларея. — О нас забыли: как хочешь, так и выживай. А как выживать? Лапу сосать?

— Ториам! Открывай! — налегла на ворота толпа, раскачивая.

— Четыре шага назад, или я за себя не отвечаю! — выкрикнул сипло сторож и закашлялся.

— Неужто будешь в своих стрелять? — воскликнул кто-то.

Буду. Четыре шага назад, мародёрки! Считаю до трех: раз… два… — прищурился Ториам, наводя ружье.

Бунтовщицы отступили, не веря до конца. Хлоп, — в дорожной пыли взметнулся фонтанчик. Эхо выстрела раскатилось по окрестностям.

Женщины подались назад, отхлынув. Пригибались к земле, закрывая головы. Кто-то завизжал.

— Три! Не подходи! Не пожалею! — крикнул Ториам. — Мое дело — сберечь, и я сберегу. Шкурой за добро отвечаю.

— Паскудник ты, Ториам! Оттого бабы от тебя и бегут! — закричали женщины, отойдя от ворот. Как уесть того, у кого явное преимущество? Только ядовитым словом.

— Пусть бегут, — ответил тот, утерев пот со лба. — Идите, милые, отсюда, всеми святыми прошу. Не доводите до греха.

Через два дня Илларея перехватила Айями на набережной и предупредила вполголоса:

— На рассвете фабрику подорвут, гады. Окна береги, — и, всхлипнув, побежала по улице.

Вечером Айями и Эммалиэ выставили оконные рамы, переложили посуду и бьющиеся предметы страничками, вырванными из книг. Айями изображала весёлость, чтобы не напугать дочку.

— Это новая особенная игра, — успокоила Люнечку, одевая её потеплей.

Ночь вышла бессонной и тревожной. Женщины вздрагивали от малейшего шороха и ждали. Ошиблась Илларея или нет?

На заре громыхнуло впечатляюще, с оранжевыми отсветами в небе и в окнах. Тряхнуло несколько раз, отчего посыпалось со звоном стекло, заходили ходуном стены. Хоть бы выдержали, — взмолилась Айями.

— Мама! — дочка спросонья схватила за руку, когда кровать подпрыгнула на месте.

— Тише, милая. Это гром гремит, дождик будет, — Айями прижала кроху к себе, а по щекам катились злые слезы. Отступая, арьергард армии предпочел устроить диверсию, взорвав фабрику, и сжег складские запасы, чтобы те не достались интервентам.

Черный дым на двое суток заволок небо над городком, а воздух пропитался сладковатостью. Так пах особый сорт каучука, который использовали при производстве термоткани.

Когда пламя пожарища погасло, наиболее решительные отправились к руинам фабрики. Вдруг не всё сожжено дотла, и что-нибудь ценное осталось на пепелище? К вечеру прогремели два взрыва, согнав птиц с крыш и заставив жителей испуганно вздрогнуть. Оказалось, территория возле фабрики заминирована. А три женщины, в том числе Илларея, не вернулись в город.

2

Город пропитался неопределенностью. Ждали неизвестно чего. Уж с месяц как перестали звучать боевые сводки из громкоговорителей и замолчали амидарейские радиостанции. Информационный вакуум заполнили слухи — фантастические, страшные и прямо противоположные. Кто-то говорил, что Алахэлла выкинула белый флаг. Мол, вражеская армия зашла с двух флангов и заняла столицу, не встретив сопротивления. Сердце Айями болезненно сжималось. Ни она, ни Микас не видели Алахэллу воочию, но страстно мечтали там побывать. Едва поженившись, запланировали отметить годовщину свадьбы в главном городе страны. Микас рассчитал: если ежемесячно откладывать по сто амдаров, то через пять лет удастся пройтись по Гранитной площади и полюбоваться куполами Собора всех святых. Красивейший город, древнейшие архитектурные памятники… В храмах — золото, серебро, алтари, образа… Каналы и ажурные мостики, тенистые скверы и парки… Знаменитая палисандровая аллея из ста тысяч деревьев, огибающая кольцом центр города… Легендарный каскад водопадов у Главной ратуши и полусфера тройной радуги в облаке водяной пыли…

Изучив атлас из библиотеки, муж составил маршрут будущего романтического путешествия.

— Когда-нибудь мы объедем весь мир, — заявил с веселым пафосом, заложив карандаш за ухо.

— А денег хватит? — улыбнулась Айями.

— Если не хватит, тогда обойдем пешком.

И Айями верила. Вдвоем они смогут всё.

Четыре года минуло, а ни денег в доме, ни мира в стране.

Другие слухи утверждали, что амидарейская армия перешла в наступление и гонит оккупантов туда, откуда они дерзнули прийти — за Полиамские горы через плато Тух-тым, и что со дня на день войне конец. Ох, если бы так.

Третьи заявляли, что даганские части находятся на подступах к городку, а амидарейская армия отдала поселения окрест столицы на растерзание врагу. Мол, военные тактики стягивают силы к Алахэлле, чтобы перекрыть захватчикам путь на столицу. Невыгодно расходовать ресурсы — технику, боеприпасы и солдат, защищая населенные пункты, не представляющие стратегической ценности. Но ведь в населенных пунктах остались люди!

Городская власть исчезла. Казалось, недавно бургомистр пожимал горожанам руки при встрече, а теперь брошенный дом грабят мародёры, утаскивая всё, чем можно поживиться.

— Сбежал, гнида, и семейку прихватил! Смылся и оставил нас на растерзание людоедам, — возмущались вспыльчивые.

— Не смылся, а отправился в столицу за поддержкой и помощью. Не паникуйте, жизнь скоро наладится, — отвечали рассудительные.

Ну да, держи карман шире.

Можно считать, городку повезло. Он прочно закрепился в глубоком тылу, в стороне от крупного транспортного узла. Реалии войны не добрались сюда. Городок не бомбили с воздуха и не обстреливали из артиллерийских орудий. Разве что в ясные дни эхо доносило слабые отзвуки канонады, да ночами на небе играли отсветы далеких пожаров.

Население не готовили к провальному финалу войны, ибо не сомневались в победе. Разговоры о поражении считались предательством и вражеской пропагандой. По городу расклеили плакаты. "Мы победим!" — уверял амидарейский солдат. — "Враг не пройдет!"

Волосатое чудище с красными глазами тянет когтистые лапы к ребенку, а солдат, угрожая штыком, загоняет зверюгу в клетку. Табличка на прутьях гласит: "Даганнин обыкновенный. Агрессивный экземпляр"… Дикий варвар в звериной шкуре и с дубинкой замахивается на женщину, но его пленяет доблестный амидарейский солдат, набрасывая на шею веревку… "Сидеть!" — приказывает солдат, и волосатое чудище на поводке и в наморднике послушно опустилось на задние лапы…

Живописно, что ни говори. И наглядно. Художники постарались, а жители добавили, пририсовав рога, свиные пятаки, хвосты, гениталии… Теперь не рисуют.

В правом нижнем углу выцветших плакатов — трехконечная желтая звезда и надпись: "Отпечатано при поддержке риволийского патриотического фонда". Союзники, чтоб их. Где они, союзники? Смыло их. Сдуло. Остались безвластие, слухи, паника…

Однажды утром наглядная агитация исчезла. От плакатов остались драные лоскуты — там, где смогли оторвать. Риволийский клей, подлюка, оказался крепким, схватившись намертво. А даганны не оценят юмора.

Жители укрепляли погреба и подвалы — на случай артобстрела. От домов далеко не отходили — боялись. Запасались провизией — по горсточке, по сухарику.

За четыре года войны существенно проредились деревья в парке и в двух скверах. Исчезли собаки и кошки. Мальчишки соревновались в меткости: кто больше птиц подобьет из рогатки. Но те стали умнее и пугливее. Жизнь заставила.

Айями и Эммалиэ пересчитали скудные запасы и перераспределили рацион в сторону уменьшения порций. У Айями сердце кровью обливалось, глядючи на дочку. Люнечка бледненькая и легкая как перышко, а аппетит плохой. Ей бы вкусненького и питательного, а не кашу с шелухой, заваренную кипятком.

Каждый день Айями отправлялась на рынок. Пыталась продать мужнин свитер и рубашку, но торговля заглохла.