Помоги проекту - поделись книгой:
– Какой шаг, – пробурчала Нина, – она же лежала чуть ли не год.
– Не понимаешь, что ли, она же писала это до того, как слегла…
Нина, перебиравшая на столе камушки и шишки, замерла. Потом спросила тихо:
– Лида, это она про себя, что ли? Ведь правда, она последние годы плохо слышала.
Лидия, не поднимая головы, ответила:
– Нет, конечно, это вообще… – и продолжала все медленнее:
И остановилась:
– Нина, а ты вспоминаешь про детство? И вообще, что мы вспоминаем? Я вспоминаю, как с бабушкой в Крым ездили в детстве…
– Это она только с тобой… Меня никто в Крым не возил. В пионерский лагерь меня отправляли.
– Ну да, мама вообще отпусков никогда не брала. Как стали выпускать, ездила… В Рим, в Иерусалим… и никогда мне ничего не рассказывала.
– А мне вообще никто ничего не рассказывал – ни мама, ни ты… – пожала плечами Нина. – О чем все это? О чем ты читаешь-то? К чему это?
– Да подожди, Нина. Я поняла. Она же только перевод делала, писали-то итальянцы какие-то, вот видишь, по-итальянски написано, и тоже десять пунктов.
И продолжала все медленнее:
– Господи, да какая жажда? – перебила Нина. – Она со всеми этими общалась по делу только, она только сама себя и занимала, и никто ее не интересовал…
– Да помолчи, Нин, мы на самом деле этого не знаем. Это нами она не интересовалась, мы ей совершенно не интересны были, а другие-то, с которыми она разговаривала, может, интересны… всю жизнь вокруг нее толпились…
– Чем ты больше читаешь, тем у меня все больше злости, – а нам она свое драгоценное время никогда не дарила! Бабушка, может, тебе и дарила! А когда бабушка умерла, только детский сад мне дарил… драгоценное время.
Лида отмахнулась:
– Да не бурчи ты! Ты просто не понимаешь.
Я все же лучше понимаю, сама уже старуха, мне скоро семьдесят!
– Лида! Не могу это слушать! Ну вот нисколько это не про нее, это про нас с тобой. Это у нас одиночество благодаря ей…
– Нин, глупости не говори. Я из дому ушла, мне девятнадцати не было, а ты с ней еще сколько лет прожила, пока дом на Остоженке не расселили. Не перебивай!
– Да зло берет, Лида! Просто зло берет!
– Послушай, это просто чужая молитва, не она ее писала. Только перевод…
– Но она же не хотела нас видеть, – заплакала неожиданно для себя самой Нина. – Сама не хотела!
– Нас там не было… это правда, – тихо сказала Лида. И читала совсем уж медленно, чуть ли не по складам:
Лида аккуратно положила бумажки на то место, где они прежде лежали, уронила лицо в собранные широкой горстью ладони. И заплакала…
– О Господи, – прошептала Нина, – это же про нас…
Они плакали, сидя за маленьким деревянным столом плотницкой работы.
– А кто ее за руку держал… мы и не узнаем…
– Но ты же ее знаешь, мы ей и нужны не были…
– Вот теперь я не знаю уж… с чего она это переводила на русский… Может, для нас…
– Никогда не узнаем.
Лида положила большую тяжелую руку на тщедушное Нинино плечо.
– Что мы наделали, Нина… Прости меня…
– Ты меня прости, Лидочка.
Они улетали в Москву, взяв с собой записные книжки матери и перевод молитвы пожилых, про которую они узнали от Антонеллы, – это она в последний приезд Александры Викентьевны отвозила ее в церковь Сан-Донато, где стояла скульптура Божьей Матери Cтариков –
В самолете они подняли разделительный подлокотник между креслами, тщедушным плечом и всем своим воробьиным лицом Нина уткнулась сбоку в большую мягкую грудь сестры. И обе заснули. Одиночество их оставило.
О теле души
Ни один не выучен урок…
Конец октября. Бульвар. Скамья.
Восточнее, под кромкой гор, Генуэзский порт,
западнее, если хорош прищур,
Шелушишь в седой голове каждый факт,
который был понят и принят не так,
как надо бы сейчас.
Все лживо, криво, наперекосяк.
Кретинка! Дурак!
Ни один не выучен урок.
Но как же перло, и до сих пор прет.
Не за заслуги, за так…
Заканчивается антракт,
начинается третий акт.
Все прожито – первый синяк и последний рак,
все утекло – мёд из сот, гной из ран,
Евангелие, Библия, Коран,
даже буддизма безлюдный рай.
Въезжаю в заключительный эпизод,
и не важно, сладок или кисл,
он отливается в последний смысл.
Хотелось бы фрактальности, но ее нет.
Есть только фронтальность, как этот стих.
Нет на подмостках поэта. Но зал затих.
Падает занавес. Черный кабинет.
Есть ли там кто? Или никого нет?
Туши, туши, где их души…
Нельзя сказать, что Женя стремилась угнаться за модой, скорее, она улавливала общий поток, но с некоторым опережением общественного вкуса. Пока все прогрессивные девицы добывали себе туфли на шпильках, Женя купила в комиссионке вполне пешеходные туфли рыжей замши, на полупрозрачной каучуковой подошве, без шнурков, с грубой прошивкой по верху. Слова «мокасины» тогда еще не знали, и каким ветром занесло в комиссионку это американское изделие индейского происхождения, осталось неизвестным. Но никакие шпильки не были нужны Жене в тот год, а нужна была обувь пешеходная – на работу ходить. В конце шестидесятого года она, не добрав всего один балл на вступительных экзаменах в университет, поступила работать в биологическую лабораторию – набираться жизненного и профессионального опыта, а заодно и получать рабочий стаж, который сильно облегчил бы поступление на биофак в будущем.
В лаборатории Жене очень нравилось… и она на удивление быстро освоилась с бинокуляром, микротомом, сверкающими от чистоты предметными стеклами. Лаборатория занималась гормонами, и это оказалось, как волшебная сказка: днем крохотная желёзка, которую исследовала ее руководительница, вырабатывала один гормон, ночью другой, и зависело это от света, просто от солнечного света, который заглядывает утром в окошко и дает сигнал «стоп» мелатонину, «вперед» – серотонину! И самое чудесное – молекулы, вот они, представлены в виде формулы, и можно их синтезировать. Словом, чудо из чудес эта наука биохимия…
Поделиться книгой: