Помоги проекту - поделись книгой:
«Каменистая»!.. А что бы взять да и назвать ее бухтой Константина Важникова. И звучит-то лучше, и память о человеке… Бухта Важникова. «Это кто же такой, Важников, если в его честь назвали?» — «А вот кто такой был Важников…»
Николай Сергеевич высказал свою мысль вслух.
— А что, это идея, — подумав, одобрил председатель. — Или возьми песня поется: на безымянной высоте. А почему бы не дать ей имя? Имя того, кто сложил на ней свою голову. И сколько их, таких высот! И не только это для тех, погибших, нужно. Для живущих, для молодежи это очень нужно. Для поколения, которое идет за нами. Пусть знают, что человеческая история не с них началась. Пусть знают!
Молодое поколение! Кого чаще видишь, кого близко знаешь — по тем прежде всего и судишь о поколении. И когда заходит разговор о поколении, выросшем после войны, Николай Сергеевич перво-наперво видит своего сына и его товарищей.
Вадим — хороший парень. Честный, к людям добрый. Мать-жалельщица и совсем души в нем не чает. А только Николаю Сергеевичу чем-то он нравится, а чем-то и нет. Не таким бы ему хотелось видеть сына… И не в том, может, главная беда, что характера парню недостает. Недостает чего-то в его убеждениях, в его взглядах на жизнь. И только ли ему одному? Не всем ли его друзьям? А может, и не только его друзьям?!
Не в первый раз уже вставал этот вопрос перед Николаем Сергеевичем и каждый раз требовал ответа. Но где он, этот ответ?!
А может, слишком строго и несправедливо судит он нынешнюю молодежь, меряя ее меркой сына и его товарищей?! Ведь есть и другие… Тот же сын Кости Важникова. Гарный хлопец растет. Братскую строит. На каких-то три года старше Вадима, а словно на десять. И сколько их, таких, он видел там, на Братской!..
Впереди показались огни Южно-Курильска.
Поселок стоит на восточной стороне Кунашира, и, значит, они пересекли остров с запада на восток. Это не так много: Кунашир по ширине — где двадцать, где пятнадцать, а где и всего десять километров.
Машина вышла на «асфальт», как зовут здесь песчаную прибрежную полосу. Укатанная прибоем, она и в самом деле ничем не хуже любого асфальта. «Козлик» бежал по ней ровно, как по струне.
Слева, на северной оконечности острова, теперь ничем не заслоняемой, смутно, неопределенно проступали очертания самого большого из курильских вулканов — Тяти. А справа, в порту, то ли швартуясь, то ли отдавая концы, горело огнями большое судно, и огни змеисто струились по черной воде.
По главной улице селения, похоже из кино, густо шла молодежь.
Николай Сергеевич вылез у почты. Отсюда до гостиницы, где он остановился, было рукой подать.
На почте дежурная телеграфистка с преувеличенной серьезностью протянула ему только что полученную, как она сказала, телеграмму.
На бланке аккуратно, должно быть, рукой той самой девушки, было написано:
«По возможности не задерживайся. Я и Виктория ждем тебя на свадьбу. Вадим».
Николай Сергеевич усмехнулся: «Эко приспичило! Ну прямо горит. И загорелось именно тогда, когда отец на краю света… Эх, Вадим, Вадим!..»
Не откладывая, он тут же написал ответ:
«Что за спешка? Не глупи».
Подумал и добавил:
«Дне приезда сообщу из Братска».
Девушка посчитала слова, дала сдачу и, подняв на Николая Сергеевича ясные, детски-наивные глаза, робко, с тревогой в голосе спросила:
— А может, это совсем и не глупость?! Может, это любовь?!
Николая Сергеевича и развеселила, и тронула младенческая непосредственность этой милой девушки, ее открытая заинтересованность в делах каких-то совсем незнакомых ей людей, и он как можно мягче ответил:
— Ну и прекрасно! Только я не знал, что любовь — скоропортящийся продукт… Вот ты полюбишь парня, и парень этот соберется жениться на тебе, а потом свадьба у вас будет, скажем, не десятого, а двадцатого — неужто за эти десять дней ты разлюбишь парня, а он тебя?
— Как же можно!
— Вот и я тоже так думаю.
Николаю Сергеевичу захотелось сказать этой девушке что-то доброе, ласковое, но он не нашелся и только спросил:
— Тебя как зовут?
— Катя.
— Хорошее имя! — еще помедлил, но в голову по-прежнему ничего не приходило. И он опять повторил только: — Хорошее имя!..
Выйдя из домика почты, Николай Сергеевич немного постоял у крыльца, словно бы собираясь с мыслями, а потом зашагал к морю.
Надо бы обрадоваться, наверное: как-никак в жизни сына большое событие. Но радости почему-то не было. Привкус какой-то демонстрации чувств, какой-то нарочитости оставила в нем телеграмма Вадима. Ну мог бы, наверное, хоть что то сказать перед отъездом: с Викой они не вчера и не месяц назад познакомились. Не сказал — дождись. Так нет, именно вот сейчас его осенило.
А может, он тут не все или не так понимает? Может, это никакая не демонстрация, а просто молодость, порыв души? Вон девчушка поняла все по-хорошему… Уж не на разных ли языках они начинают говорить?..
Море с тихим шумом набегало на песок и так же тихо откатывалось назад. И было в этом вечном, мерно повторяющемся движении что-то успокаивающее и возвышающее. Возвышающее над жизненными мелочами, над злобой дня.
Николаю Сергеевичу захотелось представить, что делает сейчас Вадим.
Может, из театра или с какого концерта идет: сейчас в Москве кубинцы выступают. А всего-то скорее — просто гуляют с Викой по ночной Москве: ведь скоро снова за учебу… Впрочем, какой театр, какая ночная Москва, — сам же себя урезонил Николай Сергеевич. — Это здесь ночь, а в Москве… в Москве еще только середина дня. День, который он прожил, Вадиму с Викой еще надо прожить. Над Москвой небось солнце еще в зените, и они сейчас не спасаются ли от него где-нибудь на даче?..
Мерно дышит невидимое в ночи море. Набегают с легким шумом волны на песок и, помедлив секунду, откатываются назад. Снова набегают и снова откатываются. И кажется, что это не волны плещут, а сама вечность бесстрастно и неумолимо отсчитывает время.
В порту, должно, на пришвартовавшемся судне, начали бить склянки. Николай Сергеевич насчитал не то десять, не то одиннадцать часов.
Да, здесь глухая ночь, а где-то солнце еще в зените. А когда там стемнеет — здесь уже взойдет солнце нового дня. Велика матушка-Россия!..
ГЛАВА II
ВМЕСТЕ С СОЛНЦЕМ
Странное какое-то ощущение испытываешь, когда летишь над морем.
Летишь над землей, и поля там, горы ли, реки или леса проходят под крылом самолета. Не быстро проходят, а над сплошной тайгой летишь, так и совсем едва заметно движение. И все же оно есть.
А вот сейчас — голубая бездна там, внизу, и самолет словно бы повис над ней. Гудят с густым, ни на секунду не ослабевающим напором моторы, и легко представить, с какой силой они тянут самолет, с какой бешеной скоростью несется он в воздушном океане, а взглянешь в иллюминатор — все на том же месте, все та же ровная безмятежная голубень простирается внизу насколько хватает глаз.
Наконец-то впереди показался темный материковый берег и стал медленно наползать на воду. А вот и сверкнули среди буро-зеленого цвета светлые змеистые полоски рек, текущих в океан, хотя сверху и не разобрать: то ли они падают в море, то ли вытекают из него.
Еще ближе берег. Теперь уже вода голубой полосой остается позади, и полоса эта становится все тоньше и тоньше. А вот и совсем пропала. Под крылом во всей своей дикой мощи и красоте разворачивались бесчисленные отроги Сихотэ-Алиня. На самых высоких вершинах хребта белел снег.
Николай Сергеевич вглядывался в проплывающие внизу лесистые горы, в узенькие ленты рек, которые как бы рассекали, разрубали на части горный кряж, и дивился тому, как высота сглаживает, сравнивает все эти большие и малые неровности земной коры. Ну-ка, очутись он в том распадке — ему бы, наверное, и видны были только вот эти замыкающие его два горных отрога, и какими бы высокими, недоступными они казались оттуда! А сейчас он должен очень внимательно вглядеться, чтобы представить себе и глубину того распадка, и неприступность горных склонов. Сверху горы казались совсем незначительными, несущественными морщинами на лике земли, морщинами, о которых можно было лишь догадываться — где по тени, где по каменной оголенности, где по разнице цвета в густой таежной растительности.
Когда-то Николай Сергеевич немало побродил по Уссурийской тайге, и ему сейчас захотелось снова очутиться в ней, неспешно прошагать вот этим распадком, а может, и пожить на берегу той речки, вслушиваясь по ночам в сторожкие шумы тайги, впитывая ее многоцветные запахи. Он даже на минуту увидел себя продирающимся сквозь дикие заросли. Увидел тогдашнего, молодого, сильного, и сердце сладко и больно защемило… Сколько раз за эти годы он собирался приехать сюда, в Приморье, где прошла его молодость, приехать на месяц, может, на целое лето. И даже клятвы себе давал, сроки устанавливал. Нет, не нашлось времени! А ведь за последние десять или сколько там лет, какие он работает в газете, где только не пришлось побывать — и в Средней Азии, и на Белом море, и в Закарпатье, и на Чукотке. Теперь вот и на Курилах побывал. А до милого сердцу Приморья так черед и не дошел.
«Довлеет дневи злоба его» — опять вспомнилось древнее речение. Довлеет над нами злоба дня, захлестывает повседневная житейская суета, и многое — и важное, и интересное, да еще какое интересное-то! — проходит мимо. Проходит безвозвратно. Шагаешь своим путем-дорогой и видишь только эту дорогу, ну, еще иной раз оглянешься по сторонам — обочины, ближние склоны увидишь. А ведь там, по ту сторону склонов, — огромный мир. И что бы нет-нет да и подняться над житейскими мелочами и увидеть тот мир, увидеть сияющие снежные вершины — где там!.. А как знать, поживи он, ну, не целое лето, а хотя бы месяц в этом краю — как знать, не самым ли счастливым был бы этот месяц за все эти годы! Но у него и сейчас — чего бы проще: вот оно, Приморье, под крылом самолета, — увы, у него сейчас нет и недели в запасе…
Стюардесса разнесла конфеты, самолет пошел на снижение.
Полуторачасовая остановка, пересадка в ТУ, и вот уже снова где-то далеко-далеко внизу плывет навстречу серо-зеленая тайга, причудливо вьются по ней большие и малые реки, голубыми окошками светятся озера. А вон тонюсенькая линеечка тянется и в одном месте через реку прочертилась, а на той стороне реки игрушечными коробочками обставлена и белые пятна над ней клубятся — железнодорожная станция, а может, при ней и город какой…
Николай Сергеевич и не заметил, как задремал. А когда очнулся — под крылом самолета уже привольно синел Байкал.
В Иркутске ему повезло. Через каких-то два часа — только-только успел оформить билет да выпить чашку кофе — уходил самолет на Братск.
Вообще-то бы в Братск идти надо Ангарой — это куда интереснее. Но задержка на Курилах заставляла теперь экономить каждый день.
Утес Пурсей — едва ли не самое знаменитое место на Братской ГЭС. Кто бы ни писал о стройке — обязательно упомянет Пурсей; редкий снимок без него обходится. Если же на фотографии и нет знаменитого утеса с его столь же знаменитой сосной на вершине, так это только потому разве, что снимок сделан с самого Пурсея.
Это и понятно. Чтобы увидеть в один охват всю панораму стройки, лучше места не выберешь. Утес возвышается на левом берегу Ангары, перед самой плотиной, и с его вершины — вся стройка как на ладони.
Когда Николай Сергеевич приехал сюда в первый раз и когда еще не было здесь никакой плотины, а только пустынные скалистые берега да таежные дебри вокруг, как-то само собой на память пришло: «Горы высокия, дебри непроходимые, утес каменной, яко стена стоит, а поглядеть — заломя голову!» Так писал про эти места протопоп Аввакум, бывший здесь в ссылке триста лет назад.
Теперь и дебри далеко отступили, и горы стали вроде бы пониже. Гордый Пурсей уже наполовину затоплен, а пройдет еще сколько-то времени — и совсем скроется под водой. Скроется вместе со своей знаменитой сосной, вместе с надписями, которых тут великое множество…
Рыжее солнце медленно падало на черную зубчатку тайги. Мачты передач и хоботы консольных кранов отбрасывали гигантские тени. Под левым берегом начали копиться сумерки, заметнее, ярче стали огни электросварки. Долгий августовский день медленно угасал.
Для Николая Сергеевича он оказался особенно долгим. У него было такое ощущение, что, встретив солнце, встающее из океана, он словно бы вместе с ним проделал весь его дневной путь от начала и до конца — от океанского безбрежья до этой вот зубчатой таежной стены. Тем более что добрую половину дня он и летел вместе с солнцем, вслед за солнцем.
В ожидании автобуса или попутной машины он прошелся по обставленному ларьками пятачку, остановился у щита с портретами ударников стройки. На одной из фотографий взгляд его задержался: уж очень знакомым показалось открытое улыбающееся лицо парня. И чуть лукавый прищур, и расплывшийся в улыбке над маленькими усами нос, и лоб со свесившейся на него враздрыг шевелюрой — все было таким знакомым. Особенно улыбка: парень улыбался не вообще, не в пространство, а словно бы тебе лично; словно бы вот только что увидел тебя и улыбнулся.
— Постой, постой, да это уж не… — Николай Сергеевич шагнул ближе к щиту и в сгущавшихся сумерках прочел под фотографией: «Опалубщик Д. К. Важников».
Ну конечно же, это Дёмка! И если бы не усы да не бородка — и подпись бы читать ни к чему… Усы отец Демы, правда, тоже носил, но на бороды тогда моды не было…
Чуть не четыре года Николай Сергеевич не видел Демы. Это, считай, парню уже за двадцать. Быстро летит время!.. Вот тоже: сколько раз собирался навестить парня, сколько раз в письмах обещал приехать — не собрался.
Уже совсем стемнело, когда Николай Сергеевич вылез из кабины самосвала около крыльца молодежного общежития.
В комнате в два ряда стояло около десятка одинаковых железных коек со столом на проходе. На одной койке светловолосый крепыш с отрешенным видом читал книгу, на другой наголо бритый, но бородатый парень столь же сосредоточенно, будто дело делал, курил. Еще двое — то ли со смены, то ли перед сменой — спали. В комнате было душновато: открывать окна опасно — налетит мошка.
Николаю Сергеевичу не надо было спрашивать, которая тут койка Демкина. Вон она, крайняя у окна: над ней на стене висела блестевшая маслом картина: стройка рано-рано утром; еще и солнце не взошло, еще и плотина, и вода, и берега — всё в голубоватом тумане. Не с Пурсея ли писалась картина?
Поздоровавшись и пройдя к окну, Николай Сергеевич сунул чемоданчик под койку, спросил, скоро ли будет Дема?
— А вы, собственно, к кому? — не поворачивая головы, а лишь перекинув сигарету в угол рта, вопросом на вопрос ответил бородач.
— К Важникову. Он в какую смену работает?
— А он уже ни в какую не работает.
— То есть?
— Дементий Важников три… — парень поглядел на часы, — нет, теперь уже четыре часа назад отбыл в столицу нашей Родины Москву.
Николай Сергеевич опешил.
— Как? На чем? — спросил он, будто это имело какое-то значение. — На самолете? («Тогда я мог бы встретиться с ним в аэропорту…»)
— Нет. Ему захотелось пройтись по вновь испеченному морю, подышать морским воздухом.
«Ах, как это все глупо получилось! Вот уж воистину: нарочно не придумаешь. Торопился, торопился, а все попусту…»
— А он вас, между прочим, поджидал, — все так же нарочито бесстрастно, не меняя ни голоса, ни небрежной позы, продолжал парень. — Если не ошибаюсь, вы будете тот самый дядя Коля, который должен был прилететь с Дальнего Востока еще неделю назад?
— Да, да, — сокрушенно закачал головой Николай Сергеевич.
— Поджидал. — Довольный своей проницательностью, парень этак философски улыбнулся. — Он-то бы и еще мог подождать, да побоялся: вдруг в институте не захотят ждать.
«Что верно, то верно: в институте ждать не станут. Небось вот-вот приемные экзамены начнутся… Все правильно».
Николай Сергеевич вдруг как-то разом почувствовал такую смертельную усталость, что даже со стула, на котором сидел, и то поднялся с превеликим трудом. А гостиница на другом берегу. Да еще и есть ли свободные места?
Будто бы ничего, кроме своей сигареты, не видящий парень на самом-то деле, оказывается, все видел, все замечал. Надо думать, он заметил и огорчение Николая Сергеевича и его крайнюю усталость, потому что, когда тот протянул руку за своим чемоданчиком, парень сказал (конечно, все тем же бесстрастным тоном):
— А я бы вам не советовал в гостиницу. И не ближний свет, да и вряд ли найдется свободный люкс. А Демкину койку пока еще никто не занял. Располагайтесь и отдыхайте с дороги. Тем более что она была не близкой.
— Конечно, оставайтесь, — подал голос и второй парень, тот, что читал. — Завтра утром сориентируетесь, а сейчас куда на ночь глядя…
«Ты смотри-ка, с какими симпатичными ребятами Демка жил!..» Николай Сергеевич почувствовал, как теплая волна подкатывает к горлу и застревает там. А еще и то было трогательно, что сердечное радушие, с каким ребята отнеслись к незнакомому человеку, они старательно, скрывали под маской этакой олимпийской бесстрастности. Всем своим видом они как бы хотели сказать: без лирики! Без эмоций! Без сантиментов!.. Ах, как мы боимся в молодости проявления вот этих самых «сантиментов»…
Николай Сергеевич поставил чемодан на место и начал раздеваться.
— Правда, придут орлы со смены — шумновато будет. Но мы их попросим, чтобы они шумели не слишком…
Рано или поздно пришли ребята со смены, шумели они или не очень шумели — ничего этого Николай Сергеевич не слышал; лег в постель — словно в пропасть провалился. Даже снов никаких не виделось.
А когда проснулся, вчерашних знакомых в комнате уже не было. Теперь на других койках тоже двое спали, укрывшись с головой простынями, а двое полулежа пили чай из эмалированных кружек и ожесточенно спорили об абстракционизме.
— Сказать, что абстракционизм бяка — это еще ничего не сказать, — размахивая кружкой, ораторствовал один. — Вопрос в другом. Вопрос в том, является или не является он выражением духа времени?
— Смотря что разуметь под этим самым духом времени! — не сдавался его сосед. — Абстрактный дух времени или человека своего времени? До сих пор настоящие художники выражали дух времени через человека. Исключая человека из своего поля зрения, абстракционизм тем самым подписывает свой смертный приговор. Он не только беспредметен, он бесплоден и бесперспективен…
Вслушиваясь в этот спор, Николай Сергеевич поглядел на висевшую над ним картину: интересно, выражает ли она, по мнению сидящих, дух времени?! При дневном свете картина Николаю Сергеевичу понравилась больше: теперь мягкие рассветные полутона ее казались, более глубокими и выразительными. Молодец Демка!
«А ведь если, — вдруг, подумалось ему, — вылететь самолетом, то в Иркутске можно перехватить Дему, чтобы потом лететь в Москву, как и было уговорено, вместе…»
Прекрасная мысль! Николай Сергеевич даже привстал на кровати, словно бы намереваясь сейчас же, не теряя ни минуты, отправиться на аэродром. Но… но уж очень обидно было возвращаться с пустыми руками. Ладно бы просто дождаться Дему в Иркутске, не заезжая сюда. А теперь, коль дело зайдено, надо хоть дня три-четыре потолкаться на стройке. Да и то сказать: Дема прекрасно и без него доедет — не маленький, а через какую-нибудь неделю, даже раньше, они все равно с ним увидятся.
ГЛАВА III
ТРЕТЬЕ ПОКОЛЕНИЕ
Дементий стоял на верхней палубе старенького пароходика и неотрывно глядел на отдаляющуюся плотину гидростанции, на город слева от нее. Уже нельзя было различить, что на плотине кипит работа, а по улицам города идут люди, едут машины. Все слилось, смазалось, постепенно и город начал сливаться с окружающей его тайгой, и только белый брус плотины все еще виделся четко обозначенным в темных скальных берегах.
Поделиться книгой: