Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Крошка Цахес, по прозванью Циннобер - Эрнст Теодор Амадей Гофман на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

— Любезный Бальтазар, ты принимаешь все ужасно трагически; конечно, оно так и должно в твоем положении. Чтоб избежать, впрочем, всякой неприятной для меня размолвки с тобою, я обещаю не говорить о Кандиде, пока ты сам не подашь мне к этому повода. Позволь теперь только заметить, что в этой любви я предвижу много для тебя неприятностей. Кандида прехорошенькая и премиленькая девушка, но никак не идет к твоему мечтательному, меланхолическому характеру. Когда ты узнаешь ее покороче, ее светлый, ничем не возмущаемый нрав покажется тебе чуждым всякой поэзии, ты захандришь, и все это кончится ужасным вообразительным страданием и достаточным отчаянием. Впрочем, и я приглашен на завтрашний чай к нашему профессору, который обещал, кроме того, занять нас очень любопытными физическими опытами. Ну, доброй ночи, чудный мечтатель, спи спокойно, если можешь спать перед таким великим днем!

Сказав это, Фабиан оставил своего друга, погруженного в глубокую думу. Может быть, и не без основания предвидел Фабиан много разных патетических мгновений разлада между Кандидой и Бальтазаром, которые так разнились характерами.

Всякий должен был согласиться, что Кандада с своими сердце-проникающими глазками, с губками несколько вздернутыми, была прелестна. Светлы или темны были ее прекрасные волосы, которые она умела причесывать так фантастически, право, не помню; памятно мне только их чудесное свойство казаться все темнее и темнее, чем более на них смотришь. Необыкновенная стройность и грациозность во всех движениях делали ее воплощенною прелестью, хотя ручка и пояска могли бы быть несколько поменее. Ко всему этому, Кандида читала «Вильгельма Мейстера» Гёте, стихотворения Шиллера. «Волшебное кольцо» Фуке и опять позабыла почти все, что в них было; играла довольно порядочно на фортепьяно, даже иногда подпевала, танцевала новейшие французские кадрили и галоп, и писала прачешные реестры красивым, четким почерком. Люди, которые не могут обойтись без того, чтоб не отыскать везде недостатки, говорили только, что у ней голос немного грубоват, что она затягивается слишком сильно, радуется новой шляпке слишком долго, да за чаем съедает слишком много разного печенья. Восторженным поэтам не понравилось бы в Кандиде и еще многое; но мало ли что им не нравится. Во-первых, им хочется, чтоб девушка приходила в магнетический восторг от всего, что до них касается, вздыхала глубоко, подкатывала глаза под лоб, а при случае подвергалась бы и небольшим обморокам или даже лишалась зрения, что составляет высшую степень женственностей женственности. Потом, она должна петь романсы их сочинения, на голос, мгновенно поданный сердцем, и затем тотчас же немного прихворнуть или самой сочинять стихи и очень стыдиться, когда это обнаружится, даже и тогда, когда, переписав свое сочинение на тоненькую благовонную бумажку, сама довольно искусно передаст его своему поэту, который, в свою очередь, от чрезмерного восторга прихворывает также. Есть еще поэтические аскетики, которые идут гораздо далее и почитают противным всякой женской нежности, если девушка смеется, ест, пьет или одевается по моде. Эти очень похожи на Иеронима, который запрещал девушкам носить серьги и есть рыбу. Они должны питаться, говорит он, небольшим количеством изготовленной травы, беспрестанно голодать, но не чувствуя этого, облекаться в одежду грубую, дурно сшитую, скрывающую все формы и преимущественно выбирать в спутницы особу важную, бледную, мрачную и несколько грязную.

Кандида была воплощенная веселость, беззаботность и потому для нее не было ничего выше разговора, вращавшегося на легких воздушных крылушках самого невинного юмора. Она смеялась от души над всем смешным, никогда не вздыхала, разве когда дождь мешал предположенной прогулке или, несмотря на все предосторожности, на новой шали являлось пятнышко. И тут проглядывало, если бывал истинный повод, глубокое внутреннее чувство, никогда не переходившее в пошлую плаксивость. Нам с тобой, любезный читатель, нам, так далеким от восторженных, эта девушка пришлась бы непременно по сердцу; но Бальтазар… Впрочем, мы увидим, оправдались ли предсказания прозаического Фабиана.

Что Бальтазар во всю ночь не мог сомкнуть глаз от невыразимо-сладостного, боязливого ожидания — это очень естественно. Полный мысли о своей милой, схватил он перо и написал много благозвучных стихов, выражавших в мистическом повествовании любви соловья к пышной розе его собственное состояние. Он хотел захватить их с собою к Моис Терпину и при случае нанести первый удар сердцу Кандиды.

Фабиан, зашед по уговору за своим другом, улыбнулся, увидав, что он разоделся против обыкновения. На нем был воротничок из тончайших брюссельских кружев, коротенькое полукафтанье из неразрезного бархата, французские сапожки с высокими каблуками и серебряной бахромой, английская пуховая шляпа и датские перчатки. Таким образом, он оделся совершенно по-германски, и наряд этот шел к нему как нельзя лучше. Ко всему этому, он завил и расчесал еще волосы и расправил усики и эспаньолку.

Сильно забилось сердце Бальтазара от восторга, когда Кандида в полной одежде древнегерманских дев встретила его дружественной, очаровательной улыбкой.

— Прелестнейшая! — воскликнул Бальтазар, когда Кандида, сама сладчайшая Кандида подала ему чашку с дымящимся чаем.

— Вот ром и марасхино[7], - говорила она, устремив на него свои светлые очи. — Вот сухари и крендельки. Пожалуйста, берите что вам угодно.

Но вместо того, чтоб взглянуть на ром или марасхино, на сухари или крендельки, Бальтазар не мог спустить упоенных взоров с чудной девы и напрасно искал слов, чтоб высказать, что чувствовал в это мгновение.

Но тут схватил его сзади за плечи профессор эстетики, сильный рослый мужчина, и повернул к себе так быстро, что выплеснул половину чашки на пол.

— Любезнейший Лука Кранах! — загремел он громовым голосом. — Ну, как можно пить воду — вы совершенно испортите свой германский желудок. Там через комнату наш храбрый Моис Терпин выставил батарею благороднейшего рейнвейна — скорей на приступ!

И он потащил за собой бедного юношу.

Но из соседней комнаты вышел им на встречу Моис Терпин, держа за руку престранного маленького человечка и восклицал громко:

— Вот, милостивые государи и государыни, рекомендую вам молодого человека, одаренного необыкновенными способностями. Он тотчас приобретет ваше расположение. Это г. Циннобер, прибывший вчера в университет и предполагающий заняться изучением прав.

Фабиан и Бальтазар узнали тотчас уродца, слетевшего в лесу с лошади.

— Ну, что ж, — шептал Фабиан Бальтазару, — вызывать мне эту мартышку на сапожный ремень или плеть? Другим оружием я не могу драться с таким ужасным противником.

— Как тебе не стыдно, — возразил Бальтазар, — насмехаться над несчастным, которого телесные недостатки, как ты сам слышал, вознаграждены сторицею нравственными достоинствами. Надеюсь, любезнейший г. Циннобер, — продолжал он, — обращаясь к карлику, что вчерашнее падение ваше с лошади не имело дурных последствий?

Циннобер поднялся на цыпочки, оперся сзади на маленькую тросточку, которую держал в руках, закинул назад голову и, устремив на Бальтазара дико сверкавшие глаза, произнес странным сиплым голосом:

— Я не понимаю, милостивый государь, о чем вы говорите? Упал с лошади — я упал с лошади! Вероятно, вы не знаете, что я отличнейший наездник, что никогда не падаю с лошади, что служил волонтером в кирасирах, что учил верховой езде и офицеров и солдат? Гм! — Упал — я упал с лошади!

Тут он хотел повернуться, но палочка, служившая ему опорой, выскользнула, и он полетел в ноги к Бальтазару. Бальтазар нагнулся, чтоб поскорей поднять его, и как-то нечаянно коснулся до головы. Крошка завизжал так громко и резко, что гости в испуге повскакали с мест. Все окружили Бальтазара и осыпали вопросами, отчего закричал он так ужасно.

— Прошу не прогневаться, любезнейший г. Бальтазар, — говорил профессор Моис Терпин, — но это шутка довольно странная. Вы, верно, хотели заставить нас подумать, что кто-нибудь наступил кошке на хвост.

— Кошка — кошка! — вон кошку! — завопила одна слабая нервами дама и упала в обморок.

— Кошка — кошка! — повторили два престарелые кавалера, страдавшие тою же идиосинкразией и бросились вон.

— Что это вы наделали своим гадким мяу? — сказала Бальтазару вполголоса Кандида, вылившая целую склянку духов на даму, упавшую в обморок.

Бальтазар не знал, что с ним делается. Лицо его пылало от стыда и досады, и он не мог даже проговорить, что мяукал не он, а проклятый Циннобер.

Профессор Моис Терпин заметил его смущение.

— Ну, успокойтесь, любезный г. Бальтазар, — сказал он ему, взяв дружески за руку. — Я ведь все видел. Прыгая на четвереньках, вы представили раздраженную кошку неподражаемо. Признаюсь, я и сам чрезвычайно люблю все шутки из натуральной истории; но на литературном чаю…

— Но, почтеннейший г. профессор, это не я! — сорвалось наконец с языка Бальтазара.

— Ну, хорошо, хорошо! — перебил его профессор.

— Утешь доброго г. Бальтазара, — прибавил он, обращаясь к подошедшей Кандиде. — Эта смута вывела его совершенно из себя.

Доброй Кандиде было очень жаль бедного Бальтазара, стоявшего перед ней с потупленными глазами, в ужаснейшем замешательстве.

— Какие, ей-Богу, смешные эти люди! Ну как так бояться кошек! — прошептала она ему, подавая руку.

С жаром прижал Бальтазар ее руку к сильно бившемуся сердцу. Очаровательные взоры Кандиды покоились на нем. Он был весь восторг и забыл и о Циннобере и о мяуканье. Наконец, все успокоилось. Слабая нервами дама сидела уж за чайным столиком и кушала сухарики, помачивая их в ром и уверяя, что это самое лучшее лакомство против испуга и неприятностей.

И два престарелые кавалера, которым в самом деле на крыльце попалась кошка, возвратились успокоенные и сели за карточный стол.

Бальтазар, Фабиан, профессор эстетики и несколько других молодых людей подсели к дамам. Между тем г. Циннобер подтащил скамеечку и взобрался на софу, где сидел теперь между двумя дамами и прегордо посматривал вокруг.

Бальтазар рассчел, что время выступить на сцену с поэмой о любви соловья к пурпуровой розе. И вот он объявил с достодолжною молодым поэтам стыдливостью, что если б не боялся наскучить и мог надеяться на общее снисхождение, то решился бы прочесть последнее произведение своей музы.

Так как дамы переговорили уже о всех новостях, девушки обсудили последний бал у президента и согласились даже насчет нормальной формы новых шляпок, а мужчинам предстояли еда и питье разве часа через два, то все и начали просить Бальтазара не лишать общество этого приятного наслаждения.

Бальтазар вынул чисто перебеленную рукопись и начал читать.

Сочинение это, написанное в самом деле с чувством, одушевляло его более и более. В его чтении обнаруживался весь пыл любящего сердца. Тихие вздохи, не одно подавляемое «ах!» дам и девушек, громкие «прекрасно — божественно» мужчин приводили его в восторг, убеждая, что пьеса увлекает всех.

Наконец он кончил, и со всех сторон раздались восклицания:

— Что за прелесть — какия мысли — какая фантазия — какие стихи — какое благозвучие! — Благодарим за это божественное наслаждение! Благодарим, благодарим, г. Циннобер!

— Как? что? — воскликнул Бальтазар; но никто не обращал на него ни малейшего внимания; все бросились к Цинноберу, который, сидя на софе, величался, как индейский петух.

— Помилуйте, — сипел он своим гадким басом. — Слишком много чести — это так, безделка, которую я набросал наскоро нынче ночью.

— Дивный, божественный Циннобер! — восклицал профессор эстетики. — Друг, после меня ты первый из всех современных поэтов! Чудная душа, прииди в мои объятия!

Тут он схватил крошку с софы, приподнял вверх и начал целовать его. Циннобер дрягал ножонками, барабанил ими по огромному чреву эстетика и пищал: «Пусти, пусти! Мне больно — ох — я выцарапаю тебе глаза — я откушу тебе нос!»

— Нет, — воскликнул профессор, спуская крошку на пол. — Нет, любезный друг, это уж излишняя скромность.

— Прекрасно, молодой человек, — сказал Моис Терпин, встав из-за карточного стола и взяв Циннобера за руку. — Ты вполне заслужил все похвалы, которыми тебя осыпают.

— Кто же из вас, девушки, — кричал восторженный эстетик, — кто же из вас вознаградит дивного Циннобера поцелуем за его чудное стихотворение, полное истинного, глубокого чувства любви?

Кандида встала и с пылающими щеками подошла к крошке, стала перед ним на колени и поцеловала его.

— Да! — воскликнул тут Бальтазар в каком-то иступлении. — Циннобер! божественный Циннобер, ты сочинитель глубокомысленного стихотворения о любви соловья, к пурпуровой розе, тебе и дивная награда, тобой полученная!

С этими словами, он схватил Фабиана за руку и увлек за собою в соседнюю комнату.

— Сделай одолжение, — говорил он ему вне себя, — посмотри на меня хорошенько и скажи по совести, действительно ли я студент Бальтазар; в самом ли дели ты Фабиан, в доме ли мы Моис Терпина, не сон ли это, в уме ли мы? Ущипни меня за нос или покачай хорошенько, чтоб пробудить из этого дьявольского сна!

— Ну, скажи пожалуй, — возразил Фабиан, — можно ли так бесноваться из вздорной ревности, оттого, что Кандида поцеловала крошку. Ты должен, однако ж, сознаться, что стихотворение, прочтенное малюткой, в самом деле прекрасно.

— Фабиан! — воскликнул Бальтазар с выражением глубочайшего изумления. — Что ты говоришь?

— Что сочинение Циннобера превосходно и что Кандида поцеловала его. Вообще, мне кажется, в нем много такого, что дороже красоты телесной. Да и наружность его не так отвратительна, как мне показалось прежде. Во время чтения черты его так одушевлялись, что он становился даже прекрасным молодым человеком, хотя головка его чуть-чуть высовывалась из-за стола. Послушай, оставь свою вздорную ревность и подружись с ним как с собратом-поэтом.

— Как! — воскликнул Бальтазар яростно. — Мне еще дружиться с этим уродом? Да скорей я задушу его!

— Ну вот, ты решительно сошел с ума. Но возвратимся в залу. Верно, там случилось что-нибудь новое: слышишь громкие похвалы?

Механически пошел Бальтазар в залу за своим другом.

Моис Терпин стоял по середине комнаты с инструментами в руках, которыми верно делал какой-нибудь опыт. На лице его выражалось величайшее изумление. Все общество собралось вокруг маленького Циннобера, который стоял на цыпочках, опершись на тросточку и с гордым самодовольствием принимал похвалы, сыпавшиеся со всех сторон. Наконец снова обратились к профессору, который показал еще очень замысловатый фокус и снова восклицания: «Прекрасно! Чудесно, любезный г. Циннобер!»

Вот подскочил к малютке и сам Моис Терпин, восклицая громче всех: «Прекрасно, чудесно, любезный г. Циннобер!»

В обществе находился молодой принц Грегор, слушавший лекции в университете. Этот принц Грегор был красивый мужчина; в обращении, во всех его движениях была заметна привычка находиться в высшем кругу, и он-то не отходил от Циннобера ни на одно мгновение и теперь превозносил его прелестнейшим поэтом и искуснейшим физиком.

Странна была группа, составившаяся из этих двух противоположностей. Высоко подняв свой длинный нос, уродливый Циннобер топорщился перед стройным принцем, беспрестанно то опускаясь, то поднимаясь на цыпочки. Но взоры всех дам были устремлены на него, а не на прекрасного принца.

— Ну, что вы скажете о моем любезном г. Циннобере? — спросил Моис Терпин, подошед к Бальтазару. — Много кроется в этом человеке и, обсудив хорошенько, я предугадываю его настоящее звание. Пастор, который воспитал и рекомендовал его мне, недаром выразился об его происхождении чрезвычайно таинственно. Ну, посмотрите только на его благородное, непринужденное обращение! Он непременно княжеской крови, а может быть даже и королевской.

В это самое время, доложили, что готов ужин. Циннобер подошел ужасно неловко к Кандине, схватил ее грубо за руку и повел в залу.

В бешенстве, не смотря на темноту ночи, на дождь и ветер, бросился Бальтазар домой.

IV.

Как итальянский скрипач Сбиокка грозил г. Цинноберу посадить его в контрабас, а референдариус Пульхер не мог попасть в министерство иностранных дел. — О сборщиках податей и удержанных чудесах для домашнего обихода. — Очарование Бальтазара набалдашником

На мшистых камнях сидел Бальтазар в самой дикой части леса и, полный думы, смотрел в глубь расщелины, на дне которой шумел ручей между обломками скал и кустами. Тучи неслись по небу и скрывались за дальними горами. Шум деревьев и ручья раздавался как глухое стенание, по временам сливавшееся с пронзительным криком хищных птиц, которые, вылетая из мрачных ущелий, поднимались высоко к небу и как будто гнались за летящими облаками.

Бальтазару казалось, будто слышит в чудных голосах леса безутешную жалобу природы, будто сам должен уничтожиться в этой жалобе, будто все его бытие — чувство глубочайшего, непреодолимого страдания. Грусть сдавливала его сердце, и между тем как слезы одна за другою капали из глаз, ему чудилось, что духи потока выглядывают из волн и протягивают к нему свежие белые руки, чтоб стянуть его в прохладную глубь.

Вдруг вдали раздались веселые звуки охотничьих рогов, коснулись сладостным утешением его слуха и снова пробудилось в груди его страстное стремление, а с ним и надежда. Он огляделся вокруг; звуки не умолкали, и ему показалось, что зелень леса не так уже мрачна, шум ветра, говор листьев не так печален.

— Нет! — воскликнул он, вскочив с своего места и устремив пылающие взоры вдаль. — Нет, есть еще надежда! Что-то враждебное, чародейственное восстало против моей любви — это верно; но я уничтожу все чары, хоть и с собственной гибелью. Когда, увлеченный чувством, грозившим разорвать грудь, я открыл мою любовь прелестной, дивной Кандине, разве я не видал в ее взорах, не чувствовал в тихом пожатии руки, что я счастлив, бесконечно счастлив! И вот, только что появится это крошечное чудовище, вся любовь ее обращается к нему; она не спускает с него глаз, и страстные вздохи вырываются из груди, когда урод к ней подойдет или даже схватит за руку. Нет, нет, тут что-нибудь да не так. Если верить бабьим сказкам, можно подумать, что он чародей и всех морочит. Что же это значит? Все смеются над гадким карликом и потом вдруг, только что покажется, превозносят как умнейшего, ученейшего и даже красивейшего из всех студентов. Да что я говорю, мне самому не кажется ли часто, будто он и умен и хорош собой? Только в присутствии Кандиды чары теряют силу, и я вижу в г. Циннобере глупую, отвратительную мартышку. Но как бы то ни было, я пойду против всех чар! Не знаю, какое-то темное предчувствие говорит мне, что я найду наконец оружие против этого демона!

Бальтазар пошел назад в Керепес. Вышед на дорогу, он увидал маленькую повозку, из которой кто-то махал ему белым платком. Он подошел поближе и узнал Винченцо Сбиокка, знаменитого скрипача, которого очень уважал за его прекрасную выразительную игру и у которого два года брал уроки.

— Я очень рад, — воскликнул Сбиокка, выскочив из повозки, — что встретился с вами, любезнейший г. Бальтазар, дорогой друг и ученик мой; а то пришлось бы уехать, не простившись с вами.

— Как, г. Сбиокка, — спросил изумленный Бальтазар, — вы оставляете Керепес, где вас все так любят и уважают?

— И где все перебесились, — возразил Сбиокка, вспыхнув от внутренней досады. — Да, г. Бальтазар, я оставляю Керепес, очень похожий на большой дом сумасшедших. Вчера вы были за городом и потому не могли быть в моем концерте, а то, верно, защитили бы меня от беснующейся толпы.

— Да скажите, ради Бога, что такое случилось?

— Я играю труднейший концерт Виотти, концерт, который составляет мою радость, мою славу! Вы слыхали его и всегда приходили в восторг. Могу сказать, что вчера я был в необыкновенном духе, то есть anima, в необыкновенном расположении, то есть spirito alato[8]. Ни один скрипач в мире, даже сам Виотти, не сыграл бы так, как я в этот раз. Когда я кончил, зала застонала от рукоплесканий и кликов восторга. Взяв скрипку под мышку, выступал я вперед, чтоб отблагодарить — но что же увидал, услышал! Не обращая на меня ни малейшего внимания, всё теснится к одному углу залы и ревет: «Bravo, bravissimo, божественный Циннобер — что за игра — какое выражение, какое искусство!» Я врываюсь в толпу, в средине стоит уродливый карлик и сипит отвратительным голосом: «Благодарю, благодарю — я играл как мог — я, конечно, первый скрипач во всей Европе, во всем мире». — «Чёрт возьми! — воскликнул я. — Да кто ж после этого играл: я или этот червяк?» Карлик продолжал благодарить слушателей — я вышел из себя, бросился на него и хотел взять полную аппликатуру, но меня удержали, занесли какую-то чушь о зависти, недоброжелательстве. Между тем кто-то закричал: «И какое сочинение — божественный Циннобер — дивный компонист!» — «Да, Боже мой! — восклицал я еще громче. — Неужели все сошли с ума? Концерт — Виотти, а играл его я — я, известный скрипач Винченцо Сбиокка!» Но тут заговорили об итальянском бешенстве, то есть rabbia, об ужасных случаях, схватили меня, вывели в другую комнату и начали обращаться, как с больным, с беснующимся. Не прошло и четверги часа, как вбегает синьора Брагацци и падает в обморок, с ней случилось то же, что и со мною. Только что она кончила свою арию, как вся зала огласилась громогласными: «Bravo, bravissimo, Циннобер — нет в целом мире такой певицы, как Циннобер» — и он снова сипел свое проклятое: «Благодарю, благодарю». Синьора лежит теперь в горячке и едва ли встанет, а я спасаюсь бегством от безумного народа. Прощайте, любезнейший г. Бальтазар! Если увидите синьорино Циннобер, то скажите ему, пожалуйста, чтоб он не встречался со мной ни в одном концерте, а то я ухвачу его за паутинные ножки и пропущу сквозь F контрабаса — там он может хоть целую жизнь разыгрывать концерты и распевать арии. Прощайте, г. Бальтазар, да пожалуйста, не оставляйте скрипки.

Тут он обнял изумленного Бальтазара, вскочил в повозку и быстро поскакал по дороге.

— Ну, не говорил ли я, — рассуждал Бальтазар сам с собою, — что Циннобер чародей и отводит глаза?

В это самое мгновение мимо его быстро пробежал молодой человек, бледный, расстроенный, с отчаянием во взорах. Сердце Бальтазара сжалось. Он узнал в юноше одного из друзей своих и бросился за ним в глубину леса.

Пробежав шагов двадцать или тридцать, он увидал референдариуса[9] Пульхера.

— Нет, — воскликнул он, остановившись под высоким деревом и подняв глаза к небу, — нет, я не перенесу этого срама! Все погибло! Осталась одна могила. Прощай, жизнь — мир — надежда, и ты, моя милая!

Тут он выхватил из кармана пистолет и приставил ко лбу.

С быстротою молнии бросился к нему Бальтазар и вырвал пистолет, восклицая: «Пульхер! Что с тобою? Что ты делаешь!» Референдариус опустился в полубеспамятстве на траву и долго не мог прийти в себя. Бальтазар сел подле него и утешал, как мог, не зная причины его отчаяния.

Несколько раз спрашивал он, что с ним случилось, как дошел он до ужасного намерения лишить себя жизни. Наконец глубокий вздох облегчил грудь Пульхера.

— Ты знаешь, любезный друг, — начал он, — как затруднительно было мое положение, как я полагал все мои надежды на вакантное место тайного экспедиента у министра иностранных дел; знаешь, с каким старанием, с каким рвением готовился я к этой должности. Работа моя заслужила совершенное одобрение министра. С какою уверенностию явился я к нему сегодня поутру для словесного испытания. В зале, я нашел известного тебе урода Циннобера. Легационс-рат, которому препоручено было испытание, подошел ко мне и объявил очень ласково, что желаемого мною места ищет и г. Циннобер и потому он будет экзаменовать нас обоих. «Вам нечего опасаться этого соперника, — прибавил он мне на ухо, — сочинения, им поданные, никуда не годятся». Испытание началось; я отвечал на каждый вопрос. Циннобер не знал ничего, бормотал вместо ответа какую-то чушь, которой никто не понимал и, дрягая немилосердо ногами, падал даже раза два со стула, и я должен был поднимать его. Сильно билось мое сердце от радости. Ласковые взгляды, которые бросал на него легационс-рат, принимал я за самую горькую насмешку. Испытание кончилось. Представь же мой ужас, когда советник вдруг обнял малютку, воскликнув: «Чудесный человек — сколько знаний — какая сметливость!» — и потом, обратившись ко мне, прибавил: «Г. референдариус Пульхер, вы обманули меня ужаснейшим образом — вы ничего не знаете — и — извините, как осмелились вы явиться на испытание в таком виде; вы не могли даже усидеть на стуле, два раза падали, и г. Циннобер должен был поднимать вас; — трезвость и рассудительность — необходимые качества для дипломата. Прощайте, г. референдариус». Я все еще принимал это за глупую шутку и решился пойти к министру. Он велел мне сказать, что удивляется, как мог я явиться к нему после того, что случилось на испытании, что место отдано г. Цинноберу. Какое-то дьявольское наваждение лишило меня всего, и я добровольно жертвую духам мрака жизнию! Оставь меня!

— Никогда! — воскликнул Бальтазар. — Прежде выслушай.

Он рассказал ему все, что знал о Циннобере, начиная с первой встречи за городом и до повествования Винченцо Сбиокка включительно.

— Видишь ли, — прибавил он в заключение, — после этого не остается никакого сомнения, что в основании всех действий гадкого уродца есть что-то таинственное, и если в самом деле какое-либо колдовство, то стоит только восстать твердо, решительно. С мужеством и решительностию победа несомненна. Зачем отчаиваться; пойдем лучше соединенными силами против гадкого чертенка.

— Именно гадкого чертенка! — воскликнул референдариус с жаром. — Но, любезный Бальтазар, все эти вздоры не поправят ничего. Колдовство, чародейство — все это старые сказки. Сколько уж лет прошло с тех пор, как великий Пафнуциус ввел просвещение и изгнал из своих владений все волшебное, все непостижимое. Неужели опять вкралась эта проклятая контрабанда? Чёрт возьми, так объявить об этом полиции, таможенным приставам. Да, нет, что за вздор! Одно безумие людей; я даже думаю, просто подкуп причина всех ваших несчастий. Проклятый Циннобер богат ужасно. Как-то недавно он стоял перед монетным двором, а рабочие, показывая на него пальцами, шептали друг другу: «Посмотрите, посмотрите, ведь все золото, что мы чеканим, принадлежит этому чудному малютке».

— Полно, друг, — возразил Бальтазар, — золотом не сделаешь всего этого. Знаю, что князь Пафнуциус заботится много о просвещении, но несмотря на то, осталось еще много дивного и непостижимого. Я думаю, что не одно чудо припрягали для домашнего обихода. Так, еще и теперь вырастают из ничтожных, крохотных семян высочайшие, прекраснейшие деревья, разнообразнейшие плоды и хлеба, которыми мы набиваем наши животы. И теперь еще позволяют цветам и насекомым блестеть самыми яркими колерами, письменами, которых не разберет, не только что напишет и самый лучший каллиграф. Послушай, референдариус, даже в груди моей совершаются престранные вещи! Я кладу на стол трубку, хожу взад и вперед по комнате, и какой-то дивный голос шепчет мне, что я сам чудо, что во мне живет чародей микрокосм и подстрекает на разные бешеные проделки. В эти мгновения я убегаю далеко от людей, погружаюсь в созерцание природы и понимаю все, что говорят мне цветы, воды, и все существо наполняется невыразимым небесным блаженством!

— Ты в горячке! — воскликнул Пульхер.

— Слышишь ли? — продолжал Бальтазар, протянув руки вперед и не обращая внимания на слова рефендариуса. — Слышишь ли, какая дивная музыка в ропоте вечернего ветерка, пробегающего по лесу. Слышишь ли, как чудно впадают в его пение и ручей, и цветы, и деревья?

— В самом деле, — сказал референдариус, послушав с минуту, — чудные, дивные звуки несутся по лесу; но это не вечерний ветерок, не ручей, не цветы, а отдаленные звуки гармоники.

Пульхер не ошибся. Полные, все более и более приближающиеся аккорды совершенно походили на звуки гармоники, но огромной. Друзья встали и пошли навстречу звукам. Вдруг им представилось зрелище такое дивное, такое чародейственное, что они остановились как вкопанные. Невдалеке ехал тихохонько по лесу человек, одетый почти по-китайски, с тою только разницей, что на голове его был огромный берет с страусовыми перьями. Колесница уподоблялась раковине из блестящего хрусталя; два большие колеса из того же вещества, обращаясь, издавали чудные гармонические звуки, которые друзья слышали еще издали. Два белые как снег единорога в золотой упряжи везли колесницу; на передке, вместо кучера, сидел серебристый фазан, держа золотые вожжи в клюве. На запятках стоял большой брильянтовый жук и, помахивая блестящими крылушками, навевал прохладу на чудного человека, сидевшего в раковине. Поравнявшись с друзьями, незнакомец кивнул им головою дружески, и в то же мгновение из набалдашника большой трости, которую он держал в руке, сверкнул луч и коснулся Бальтазара. Бальтазар почувствовал глубоко в груди жгучую боль, глухое «ах!» сорвалось с уст его, и он содрогнулся всем существом своим.

Неведомый улыбнулся и еще ласковее кивнул ему головою.

— Референдариус, мы спасены — он уничтожит чары Циннобера! — воскликнул Бальтазар, упав в восторге на грудь друга, когда колесница исчезла в глубине леса и только гармонические звуки ее раздавались еще вдали, все тише и тише.

— Не знаю, — сказал Пульхер, — что со мною делается. Во сне или наяву, но какое-то неведомое блаженство наполняет все существо мое; спокойствие и надежда возвращаются снова!

V.

Как князь Варсануфиус завтракал лейпцигских жаворонков и кушал данцигскую золотую водку. — Как масляное пятно появилось на казимировых штанах его, и как он сделал тайного секретаря Циннобера тайным специаль-ратом. — Картинные книги доктора Проспера Альбануса. — Как придверник укусил студента Фабиана за палец, а студент Фабиан надел платье с шлейфом и был за то осмеян. — Бегство Бальтазара

Нечего долее скрывать, что министр иностранных дел, принявший г. Циннобера в тайные экспедиенты, был потомок известного уж нам барона Претекстатуса фон-Мондшейн, тщетно искавшего родословной феи Розабельверде в книг о турнирах и в других летописях. Он прозывался, как и предок, Претекстатусом фон-Мондшейн, отличался самою утонченною светскостию, прекраснейшими манерами; никогда не смешивал ты с вы, меня с мне, подписывал свою фамилию французскими буквами и вообще писал довольно чётко; иногда даже сам занимался делами, особенно в дурную погоду. Князь Варсануфиус, преемник великого Пафнуциуса, любил его страстно, потому что у него на каждый вопрос всегда бывал готов ответ, в свободные от занятий часы игрывал с ним в кегли, был знаток в денежных оборотах, а в зевоте не находил себе подобного.



Поделиться книгой:

На главную
Назад