I9 – II – II / II – II– 6I

Тут я вовсе присвистнула.

— Ты где, — говорю, — такую траву забористую взял? Девятнадцатое сегодня, календарь открой! Девятнадцатое ноября две тысячи одиннадцатого года. Город Москва, планета Земля! Ты чего?

Это у него лицо стало такое, как будто по башке треснули.

— Ка-кого, — говорит, — года?!

Тут я на всякий случай подальше отсела. Не под травой парень явно. Потяжелее что-то.

А он хмурится.

— Дай-ка, — говорит, — шарик.

Взял его, крутит в пальцах. То так, то эдак поворачивает.

И медленно говорит:

— Бред какой-то.

Помолчал, и снова:

— Натуральный бред!.. Смотри, — показывает мне. — Если вот так держу — какая дата?

Я вздохнула.

— Дурак, что ли? Сто раз повторила — девятнадцатое ноября.

— А если вот так? — и шарик вверх ногами переворачивает.

И тут я чувствую, что как-то мне нехорошо. Того гляди, опять в обморок упаду. Если перевернуть, то вот что получается:

II–II— 6I

А Витя этот поторапливает:

— Ну?

— Одиннадцатое ноября.

— Какого года?

— Шес… — я аж подавилась. И договорила чуть слышно: — Шестьдесят первого.

* * *

… — Ты хоть расскажи что-нибудь. Интересно же — какие вы, потомки?

Это мы уже после всех воплей болтать начали.

Москвой полюбовались в окна: с разных половин зала, оказывается, разную Москву показывали.

Витькина — темная какая-то, хоть и фонари горят. Дома — не выше пяти этажей, а улица широченной кажется. Наверное, потому что машин почти нет, и едут еле-еле. Вывески редкие, унылые. И грохот издали слышен — он сказал, что трамвай гремит.

А моя — яркая, праздничная, с цветными рекламами. С небоскребами Сити. Машин полно — и по дороге несутся, и обочины сплошь утыканы, но тишина. На моих-то окнах — изоляция.

Хотя один фиг ни Витькины деревянные рамы, ни мои пластиковые открыть нельзя. Даже дотронуться невозможно, рука будто в стенку уперлась. К двери не пробиться, и наверху то же самое. То есть потолок-то высоко, но Витька шарик подбросил — не долетел до верха, отскочил.

И в зале все поделилось ровно пополам. На моей половине как было, так и осталось — паркет, зеркала, стойки для экспонатов. Ну и сами экспонаты никуда не делись — хотя если б пропали, я бы не расстроилась. А его половина вся заставлена станками. Тесно стоят, почти впритык друг к другу: он объяснил, что рабочие ухитрялись одновременно с двумя-тремя машинами управляться. Пол — голый, бетонный, стены зеленой краской покрашены. И запах стоит тугой, тяжелый. Как у деда в гараже.

Витька походил, походил по залу, и говорит:

— Все ясно. Мы с тобой — внутри сферы. Это — пространственно-временная аномалия.

Поумничать решил.

Я говорю:

— Зашибись! И долго оно так аномалить будет?

Он плечами пожимает.

— Не знаю. Но очень хочу понять, для чего нас вообще сюда поместили.

— Кто поместил?!

— Ну, кто?.. Ваши ученые, я так понял, путешествия во времени не освоили пока. Не капиталисты же! Какие-нибудь, может, далекие потомки? Которые научились сжимать время и скручивать пространство? Я вот недавно статью читал в «Технике — молодежи», там как раз про это было.

Я говорю:

— Ты читай поменьше, а то облысеешь. Сказки это все!

— Да? — он говорит. — А как ты объяснишь то, что происходит? Я, по-твоему, галлюцинация? — и по плечу меня хлопает.

— Дурак ты, — говорю, — а не галлюцинация.

Но объяснить и правда ничего не могу. Не похож Витька на призрак. И станки в соседнем зале — не похожи. Я об один так коленкой приложилась, что до сих пор болит.

А он дальше несет:

— Получается, что искривилось само время! Не просто же так? Что-то ведь теперь должно произойти? — задумался. — Слушай! Может, ты меня предупредить о чем-то должна?.. Чего нельзя делать в моем времени — для того, чтобы у вас несчастье не случилось?.. А? Может, землетрясение было? Или метеорит упал? Или в мировой политике изменения?

— Да отстань ты, — говорю, — ничего никуда не падало! Землетрясений в России вообще не бывает. А про политику я знать не знаю, у меня отчим и тот новости не слушает. Говорит, что от этого пищеварение портится.

Витька нахмурился.

— Безыдейный, — ворчит, — какой-то. А с родным отцом что?

— В смысле?

— Ну, почему ты с отчимом живешь? Куда отец-то делся? Жив?

Я удивилась.

— Жив, конечно, что ему будет? Разошлись они с матерью, вот и все.

— О! — у Витьки аж глаза загорелись. — Слушай! А может, ты моя внучка?! У тебя дедушек как зовут?

Я — давай ржать.

— Не Викторами, — говорю, — не надейся.

Он поник.

— Да ну тебя. Вообще думать не хочешь… Ладно. Тогда расскажи хоть про будущее. Может, еще какая идея в голову придет. И вообще интересно.

Я говорю:

— Нет уж. Сначала ты! Мне тоже интересно про старину послушать.

Он поломался — ерунда, мол, — но рассказал.

Что живет недалеко, на Ордынке. В этом году десятилетку заканчивает — я вспомнила, что раньше в школе десять лет учились, — а на заводе подрабатывает, сосед по коммуналке пристроил. В трудовой написано, что ученик слесаря, хотя по факту — подай-принеси.

Отец — Витька говорил «батя» — на фронте артиллеристом был. В сорок четвертом комиссовали по ранению, а в сорок пятом Витька родился. Его, оказывается, в честь Победы назвали. И еще брат есть, Санька, на три года младше.

У бати после ранения сердечная болезнь обострилась, он уже пять лет как умер. Витька после седьмого класса хотел в ФЗУ идти — это, как у нас — колледж, — но мать отговорила. Сказала, чтобы дальше учился. Витька по математике способный и по физике. Он все ждал, когда астрономия начнется, учебник еще в том году прочитал. В космос-то его не возьмут, здоровье подкачало, но все равно…

— А вы, — он говорит, — небось, до Венеры-до Марса давно добрались? Осваиваете вовсю? Я «Страну багровых туч» три раза перечитывал! — и смотрит с надеждой.

Не прикалывается. Правда думает, что добрались. Даже неудобно стало.

Я говорю:

— На Марс вроде америкосы собираются. Хотя, может, и путаю что-то.

Витька аж подпрыгнул.

— Как — америкосы?! Они что, раньше Советского Союза полетят?! Куда ж партия-то смотрит?

Я удивилась.

— Какая еще партия?

Тут он вовсе поперхнулся.

А я историю плохо знаю, но в башке вроде что-то заворочалось.

— А, — говорю, — ну да! Ты ведь — коммунист, небось? Вы же раньше все коммунисты были?

Витька долго молчал. А потом осторожно так спрашивает:

— А вы?

* * *

Да что ж такое! Часа не прошло, как знакомы — а уже два раза в хлам разругаться успели.

Потому что, видите ли, я сказала, что плевать хотела и на космос, и на все партии, вместе взятые — у меня там родственников нету. А Витька сперва пялился, как на дуру, а потом сказал, что была б я парнем — по-другому бы со мной поговорил. Отвернулся и отсел подальше.

Но долго не промолчал — деваться-то некуда.

— То-то, — говорит, — смотрю, ты так выглядишь чудно! Одета как стиляга, размалеванная вся. Я сперва подумал, что в агитбригаде выступаешь. А, раз у вас даже комсомола нет, так вы, выходит, все такие? Ни за внешним видом, ни за моральным обликом следить некому, получается?

Ух я разобиделась! Тоже мне, моралист нашелся. На себя бы посмотрел!

Но огрызаться не стала, по-другому решила обломать. Это он в моем времени старый дед, а сейчас-то — обычный парень.

Я подождала немного для виду, а потом к Витьке подошла. Села рядышком. Майку с плеча пониже спустила.

— Мне и так, — говорю, — страшно, да еще ты ругаешься. Что я тебе плохого сделала? — Голову поднимаю, а взгляд печальный-печальный.

Редкий парень не повелся бы. И Витька, смотрю, притух.

— Ладно, — ворчит, — извини. Кто ж виноват, что у вас комсомольская работа не ведется… Давай мириться. — и опять руку подает.

Вот же блин! Нормальный обниматься бы полез. Утешать девушку.

Ну ничего, так тоже сойдет.