Помоги проекту - поделись книгой:
И однако каким-то образом непримечательные собрания лорда Редстока «горячо приветствовались многими, как новое откровение христианской веры». И последователи, и противники одинаково и неоднократно говорят о популярности Редстока. Санкт-петербургский энциклопедический словарь 1898 г. описывал редстокистские собрания как имеющие «большой успех», а в 1912 г. Д. И. Боголюбов писал, что проповедь лорда Редстока имела «поразительное влияние» на русскую аристократию[172]. Собрания вскоре стали модными. Протоиерей Т. И. Буткевич в 1915 г. объяснял, что в конце 1870-х гг. «не быть редстокистом значило уронить себя в глазах общества и получить название “человека отсталого”. Возражать против учения английского лорда в частном доме было бы равносильно нанесению оскорбления хозяйке»[173].
Хотя, оглядываясь назад, можно указать на различные факторы, влияющие на популярность Редстока, и прежде всего на духовный голод, очевидный во всем обществе, в то время его успех был неожиданным и протрясающим. Стед считал, что «в самом лорде Редстоке не было совершенно ничего, чему можно было бы приписать то действие, которое его учение производило». В согласии с этой мыслью он ссылается на одного русского генерала, занимавшего высокое положение, который считал Редстока просто «телеграфным проводом. Через него приходила искра свыше». Р. Латимер в 1909 г. приписывал успех Редстока «силе Святого Духа»[174]. Он не столько производил впечатление на аудиторию, сколько приводил ее в шок, побуждая веровать. Его стоило слушать, он был так необычен! Простота, искренность и убежденность, с которой он говорил, и прежде всего его уверенность в собственном спасении – учение, незнакомое православной церкви, – производили впечатление на аудиторию. Как аристократ, он был равен в ранге со своими слушателями, но его простая одежда и образ жизни безо всяких претензий производили сильное впечатление. Он весь был сенсацией: мирской человек – проповедник: неслыханно в православной церкви и даже противозаконно в России; кроме того, он не был связан ни с какой организованной деноминацией. Вера Редстока явно отличалась от веры многих духовных лиц, более преданных защите традиции, чем заботе об овцах. Уже в апреле 1874, через несколько месяцев после его прибытия, лондонская газета «Таймс» сообщила о разговоре между двумя русскими княгинями: они сделали вывод, что учение Редстока было «основано на любви, а не на обряде или церемонии, как в русском православии»[175].
Пашковские салонные собрания
Одним из первых обращенных Редстоком был полковник В. А. Пашков. Полковник Пашков вскоре пригласил Редстока проводить постоянные собрания в своей собственной гостиной, а когда Редсток в 1878 г. покинул страну, Пашков принял на себя руководство движением[176]. Вскоре последователей этого движения, которых именовали «редстокистами», стали называть «пашковцами». Самые большие собрания проходили в доме самого Пашкова или в доме княгини Натальи Ливен, чьи дворцы были почти такими же большими, как у царя[177]. Так как это были частные дома, собрания разрешались, правда, под наблюдением полиции. Хотя собрания под руководством Пашкова были по форме и содержанию похожи на собрания Редстока, Пашков говорил по-русски, в противоположность французскому или английскому языку Редстока. Один светский человек из Санкт-Петербурга, Р. С. Игнатьев, скептик, посещавший собрания из любопытства, написал о своих первых впечатлениях от посещения пашковского собрания в начале 1880-х гг.:
«В ближайшее воскресенье, к 8 час. вечера, я уже входил в эффектный перрон большого дома В. А. Пашкова на Гагаринской (теперь Французской) набережной, окрашенного в серый цвет красивого особняка старого барского типа с ярко освещенными, смотрящими на Неву окнами и матовыми шарами фонарей подъезда…
В большой прихожей лакеи снимали верхнее платье и приглашали войти.
Я поднялся вместе с другими по нескольким ступенькам белой широкой лестницы на первую площадку, прошел через высокую, задрапированную массивной шелковой портьерой дверь направо и очутился в ярко освещенном зале.
Зал был большой, длинный, с рядом окон на набережную. Его ярко освещали люстра и стенные лампы; на стенах никаких украшений не было.
Весь зал был заставлен рядами стульев. Вдали, у входа в следующую комнату, отделенную от первой также драпировкой, стоял небольшой столик, а рядом маленький гармониум с клавишами»[178].
Удивительной особенностью пашковских собраний, особенно учитывая величественное местоположение, было разнообразие посетителей. Высший класс обычно не общался с крестьянами, и уж конечно, последних не приглашали в собственные гостиные, а немцы не поклонялись вместе с православными верующими. Однако воскресными вечерами в доме Пашкова «роскошные покои, которые обычно были открыты только для высшего класса русского общества, для балов и приемов, теперь стояли открытыми и были до предела заполнены толпами – большей частью принадлежащими к самым низам общества, – которые желали слушать Благую Весть о спасении»[179]. Крестьяне, князья, студенты, нищие, офицеры, чиновники, извозчики, слуги, монахи и священники были среди посетителей пашковских собраний[180]. К. П. Победоносцев сообщал, что присутствовало более чем 1500 человек «всякого звания»[181]. Просторные залы не могли вместить всех желающих присутствовать. Княжна Софья Ливен, тогда еще дитя, позднее вспоминала: «Прекрасный Пашковский дом на Французской набережной стал центром евангельского служения в Петербурге. …Участники этих собраний, оставшиеся в живых до наших дней, рассказывали мне, насколько их сначала поражала своеобразность таких вечеров. В нарядном зале люди самых разных званий и сословий, сидя вперемешку не шелком обтянутых креслах и стульях, вслушивались в простые евангельские слова о любви Божией»[182]. Игнатьев живописно изобразил эту сцену:
«Вокруг был такой разнохарактерный, разношерстный, разновидный люд! Среди фабричных синих и серых блуз и поношенных пиджаков виднелись темные простенькие кофточки «учащихся» женщин и барышень. Рядом с длинной поддевкой ютился скромный юноша, по виду студент (тогда не было еще университетской формы), с пытливыми, горячими глазами, держа записную книжку на коленях. То там, то тут темнели изящные костюмы дам из общества, чернели смокинги, краснели генеральские лампасы, серебрились эполеты и академические значки»[183].
Пашковские собрания были разнообразны не только по социальному признаку, но и этнически, и конфессионально. Церковная принадлежность никогда не была предметом обсуждения; вместо этого пашковцы радовались, что люди приходят к вере и идут по пути освящения. Лютеране оставались лютеранами, и православные были вольны оставаться частью православной церкви. Русско-турецкая война 1877-78 гг. послужила катализатором единства, Пашков созывал вместе «всех, кто может молиться, воззвать к Господу, чтобы Он отвратил это кровопролитие». Как известно из письма Ивана Каргеля, позже ставшего руководителем этого движения, «русские, немцы, литовцы, шведы, эстонцы, финны и англичане оказывались вместе в доме Пашкова с этой целью»[184]. Для иностранцев был необычен такой близкий контакт с русской аристократией.
Трудно определить, сколько последователей Редстока и Пашкова было в Петербурге. Православный журнал «Миссионерское обозрение» сообщал о собраниях, проходивших в сорока аристократических домах, и, по различным источникам, от 700 до 1500 человек присутствовало на каждом таком собрании[185]. Как упоминалось выше, Победоносцев полагал, что 1500 посетителей было на собрании весной 1880 г., а Георг Мюллер из Бристоля, Англия, сообщал, что на пашковских собраниях обычно бывало от 1000 до 1300 человек. Немецкий пастор Герман Дальтон отметил толпы числом от 1300 до 1400. Даже после начала репрессий, незадолго до высылки из России, граф Корф сообщал о собрании более чем 700 человек, на котором снова присутствовал К. Победоносцев[186].
Посещение пашковского собрания
Пашков и его последователи были чувствительны к нуждам посетителей собраний и планировали их соответственно. Однако большие салонные собрания в доме, благодаря которым Пашков был так известен, следовали особому образцу. Пока слушатели собирались, Пашков ожидал в другой комнате, появляясь среди своих гостей только после того, как его помощники подготовят посетителей к «восприятию Духа Святого»[187]. К моменту входа Пашкова слушатели вставали, сосредоточив все свое внимание на нем.
И Редсток, и Пашков «открывали собрания молитвой собственного сочинения, бессвязной и всегда однообразной: оба произносили ее коленопреклоненные, уткнувшись лицом в стул, с опущенной головой»[188]. Молитвы редстокистов и пашковцев были обычно импровизированные, совершенно другие, чем во время литаний Русской православной церкви, и звучали шокирующе для православной публики. Протестантский молитвенник пастора Берсье, доступный и на французском, и на русском языках, стал популярным среди пашковских аристократок[189], но во время общественных собраний молитвы никогда не читались из книги.
В одной православной публикации о русских сектах описывается, как проводилась молитва на пашковских собраниях:
«Проповедник, обратившись к собравшимся, говорил: помолимся? Все присутствующие при этом становились на колена. Проповедник начинал говорить свою молитву, какая приходила ему в голову, заученную им прежде. В молитве было обращение только к Лицам Св. Троицы и по большей части раскрывалась одна общая мысль, что человек спасается только верою во Христа Искупителя. Мысли в молитве излагались по большей части бессвязно и одни и те же, и она была непродолжительна – минут пять, десять. Иногда молитва заканчивалась пением любимых стихов и подыгрыванием органа»[190].
Однако на общественных пашковских собраниях молился не только один проповедник. Когда весь зал стоял на коленях, «некоторые, как бы почувствовав в себе прилив молитвенного экстаза, начинали вслух говорить тут же импровизируемые ими молитвы, в высшей степени трогательные, горячо, страстно произносимые, идущие из тайников сердца. Они лились из уст без заминки, точно но наитию свыше»[191].
Такие молитвы производили большое впечатление на собравшихся, особенно на тех, кто пришел впервые. В соответствии с русской православной традицией, молитвы надо читать стоя, никогда не импровизировать, и обращаться надо к святым и Богоматери. И они длились гораздо дольше, чем пять-десять минут[192]. Однако пашковская молитва являлась одной из точек притяжения, привлечения людей на собрания. Во время русско-турецкой войны 1877-78 гг. был пик популярности пашковской молитвы: включались молитвы за членов семьи и любимых на фронте.
Музыка была еще одной важной чертой собраний Редстока. Гимны пели не только по завершении молитвы, но и до, и после проповеди. Жена полковника аккомпанировала на фисгармонии, известной как «американский орган», инструменте, незнакомом для православного поклонения. Три дочери Пашкова помогали в пении, иногда образуя хор. Один газетный репортер сообщал, что «люди с сияющими, но серьезными лицами, с домашней внешностью напоминают скорее круг английской семьи, чем иностранные салоны»[193]. Наблюдатель Игнатьев замечает: «Весь зал, как один человек, поднялся с мест и стал петь хором под гармониум, не очень, конечно, стройно, но зато единодушно, указанный Пашковым псалом, переложенный в стихи, по книжкам, в большом количестве разложенным в зале»[194]. Сам хозяин называл страницу и номер гимна, который нужно петь.
Песни обычно были переводами немецких или английских протестантских гимнов, часто с мелодиями, слегка приспособленными к русским музыкальным вкусам[195]. Гимны, популяризованные американским евангельским певцом Айра Санкей, помощником Д. Муди, тоже исполнялись на собраниях. Княжна Софья Ливен так объясняла русскую музыкальную традицию: «В православных церквях, где поет только хор, песнопение церковное не приспособлено для всех молящихся. Новая живая церковь нуждалась в духовных песнопениях». К счастью, среди пашковцев были музыканты. Господин Шулепников, тесть графа Корфа, написал особенно красивые мелодии к псалмам и другим христианским стихам, а другие писали стихи, которые клали на музыку, или переводили песни с немецкого или английского языков. Старшая сестра Софьи Ливен, княжна Мария, до своей смерти в 1890 г. перевела на русский немецкую песню воскресных школ «Радость, радость непрестанно», которая стала любимой в русской воскресной школе во дворце княгини Ливен. Княжна Софья Ливен отметила, что, кроме мелодичных произведений Шулепникова, большинство песен «вполне соответствовали духу и переживаниям этих решительных и радостных воинов Христовых, но что касается мотивов – они были музыкально примитивны и несколько чужды для русского слуха, т. к. являлись точным повторением английских напевов»[196].
Музыка была такой важной частью пашковского движения, что вышеупомянутые сборники гимнов находились среди первых печатных трудов пашковцев. Первый сборник протестантских гимнов на русском языке, называвшийся «Любимые стихи», использовался уже в 1880-х гг.[197] Победоносцев вспоминал: «Всюду положены книжки – собрания гимнов, переведенных грубыми русскими стихами из известного английского сборника». Русская аудитория не привыкла к общему пению, что видно из того, как детально Победоносцев объяснял царю роль хора, «к которому присоединяются голоса из собрания, следя за текстом по книжке»[198]. В итоге усилий Победоносцева сборники гимнов оказались под запретом, многие были уничтожены властями. Однако число песен продолжало расти, и многие переписывали их от руки. Эти рукописные сборники использовались годами[199].
Проповеди Пашкова, которые часто назывались «беседами»[200], были вершиной общественных собраний, производя удивительное действие на слушателей. Почему именно так получалось? Этот вопрос ускользал от современников, сомневающихся в присутствии Духа Святого. Игнатьев отзывался так: «Ничего особенного, мудреного Пашков не говорил, никаких богословских тонкостей евангельского текста, простосердечно записанного иудейскими рыбаками, он не предлагал, но его задушевная речь равно действовала и на собравшийся в его роскошные палаты простой и серый народ, и на людей высшего общества, тесной толпой пришедших слушать это доброе, братское, живое, христианское слово, зовущее человека ко благу, к любви, деятельной и самоотверженной, к смиренью, к правде, к Богу…»[201].
Пашков начинал свои проповеди с чтения короткого евангельского текста из Библии, лежащей перед ним на столе. Две особенности в словах, которые следовали за этим чтением, отличали его собрания от других религиозных собраний. Прежде всего, он говорил просто, «без подбора высокопарных слов, патетических возгласов и банальных эффектов, так часто употребляемых в нашей церковной проповеди». Немецкий реформатский пастор Герман Дальтон заметил, что Пашков «заботливо и сочувственно искал выразить свою мысль так, чтобы она была понятна его слушателям». Во-вторых, Пашков говорил, опираясь на собственный опыт, объясняя план спасения от первого лица: «когда-то я был без Христа, чужд заветов обетовании, не имел надежды… Господь дал мне уверовать в прощение грехов, возвещаемое именем Его. Благодать Божия и дар по благодати одного человека, Иисуса Христа, восполнили всю нужду мою, переполнив сердце мое радостью неземною и благодарностью ко Спасителю, искупившему меня кровью Своею Богу». Дальтон заметил, что слушатели видели: проповедник сам был пробужден к пониманию этих вечных истин и пророчество Спасителя исполнилось в нем – «Кто верует в Меня,
Пашковские собрания не заканчивались после проповеди. Покинув импровизированную кафедру, Пашков смешивался с толпой, пожимая руки, обмениваясь поклонами, благословляя посетителей (хотя «благословлял не обычным крестом владыки, каким мы привыкли видеть пастырское благословение, а словами напутствия на добрые дела») и отвечая на вопросы по его беседе. Многие присутствующие, особенно в первый раз, казались очень тронутыми.
После собрания в другой комнате накрывался стол с закусками, к которому одинаково приглашались и завсегдатаи, и новопришедшие; пока гости рассаживались, Пашков оставался в зале с теми, кто желал «частной аудиенции». Когда один посетитель, не зная о приготовленной еде, пытался уйти сразу после беседы, элегантная дама убедила его остаться. (Он потом узнал, что она была княгиней). Когда частные дискуссии Пашкова кончались, он присоединялся к своим гостям за столом и благословлял пищу. Во время ужина из четырех блюд – страсбургский пирог, холодная закуска, горячие блюда и шампанское – разговор обращался к христианской жизни, но Пашков устало молчал, пока гости разговаривали между собой. Так как многие из гостей были частыми посетителями, они узнавали новопришедших и старались вовлечь их в разговор на духовные темы. Один наблюдатель позднее вспоминал эти разговоры: «Удивляюсь тому, что я пришел не на маскарад, а между тем ко мне все незамаскированные внешне люди подходят с вопросами так же свободно, как и в маскараде замаскированные субъекты. Может быть, и здесь все с маскою на душе ходят»[203].
Среди слуг
В то время как пашковские собрания в светских салонах были замечательны своим разнообразием, Пашков и его последователи понимали, что не все могут придти на них, и вскоре начали проводить собрания в рабочих кварталах, где жили слуги, извозчики, фабричные рабочие и другие простые люди. Дальтон сообщал в 1881 г. о княгине Ф., которая проводила еженедельные собрания для своих служанок, включая поварих и горничных. По словам Дальтона, это было «великим испытанием для княгини – переступить через обычные границы общества таким образом и начать труд, столь необычный для женщин ее положения. Как она мне сама рассказывала, она долго ждала, не появится ли для труда на этом поле проповедник, приносящийся хлеб жизни для голодных. Но так как никто не появлялся, ей пришлось взять этот труд на себя»[204]. Домочадцы Ливен проводили молитвенные собрания по утрам в 8.30, в которых участвовали верующие слуги, когда их обязанности им это позволяли. Десятилетиями позже плоды этих собраний были все еще очевидны. Регулярным посетителем этих собраний был дворник, который с большим энтузиазмом участвовал в дискуссиях. Свидетельствуя тем, кого он встречал во дворе Ливен, Иван Ильич столь же успешно свидетельствовал впоследствии дипломатам, с которыми делился Благой Вестью, когда здание стало итальянским посольством, а он так и оставался там дворником. Другие слуги также делились Благой Вестью со своими друзьями и родственниками, ускоряя распространение Евангелия среди простонародья. Однако, оставаясь частным делом, движение на этих первых порах избегало столкновений с государственной церковью[205].
Среди рабочих
По воспоминаниям Победоносцева и других, Пашков и его последователи недолго ограничивались и довольствовались только своими домами. Вскоре Пашков начал часто посещать квартиры и места собраний рабочих, которые, по словам Победоносцева, «собирались на эти проповеди во множестве». Георг Брандес сообщал после своего визита в 1887 г., что «в городах русский люд собирается в трактирах, где звучит их музыка и они могут наслаждаться музыкой и чаем. Там можно увидеть рабочего или крестьянина по пятницам или когда он несколько «перебрал» и играет на своей гармони». В этих-то прокуренных трактирах, где грелись извозчики и пили чай вокруг самовара рабочие, «эти два служителя Божия [Пашков и Корф] читали Евангелие и говорили о Христе, о путях гибели и спасения, призывая всех обратиться к Спасителю с покаянием, чтобы получить верою прощение грехов и новую жизнь свыше». Собрания также проводились в конюшнях с извозчиками и на фабриках, и Пашков «никогда не был смущен ни большими расстояниями, ни грязной атмосферой, в которой он часто должен был говорить»[206]. Вовлечены в этот труд были и женщины. Вскоре после высылки Пашкова некая госпожа Каменская проводила собрания среди рабочих по соседству, и на них часто говорила Александра Ивановна Пейкер, а также иностранные гости, и дочери полковника Пашкова пели дуэты[207].
В сельской местности
К 1880 г. публичные собрания в Санкт-Петербурге были запрещены из-за растущей озабоченности православия беспрецедентным успехом Пашкова. Однако то, что власти намеревались помешать Пашкову, послужило фактически еще большему распространению его учения. Светские люди имели обыкновение проводить лето в своих поместьях, и пашковцы не были исключением. Летом они открывали свои загородные поместья так же, как они открывали свои дома в столице. Уже к 1876 г. Пашков начал проповедовать в своем нижегородском поместье. По сведениям газетной статьи 1880 г., «крестьяне проходили в иных случаях по 100 верст, чтобы слышать Евангелие, которое им так просто проповедовали»[208]. К 1880 г. последователи Пашкова тоже проповедовали в провинции. А так как у руководителей движения было не одно поместье, то вскоре это учение достигло многих людей. Молитвенные собрания с проповедью были типичны в сельских поместьях многих пашковцев[209].
Пашковские поместья
Обыкновенно Пашков проводил большую часть каждого лета в своем поместье Ветошкино в Нижегородской губернии. После того как Пашков принял послание Редстока, оно естественно стало евангелизационным полем, и этот факт не ускользнул от внимания Победоносцева. В мае 1880 г. обер-прокурор описал эту ситуацию царю:
«[25 июля] 1880 начальник Нижегородской губернии доносил… министру, что владелец села Ветошкино с деревнями Сергачского уезда, полковник Пашков, приезжая в летнее время в имение свое месяца на три или четыре, с 1876 г. занимался чтением народу Евангелия с изустными пояснениями; читал как в селениях, принадлежащих к его имению, так и в других соседних, числом до 10. …Народа при чтениях собиралось много; по приезде в какое-либо селение в первый раз г. Пашков приглашал народ послушать «слова Божия», – по его выражению, чрез сельское начальство, а для следующего чтения назначал день, и народ собирался уже без особого приглашения, узнавши только о приезде г. Пашкова. Кто из крестьян со вниманием слушал Пашкова, того он наделял деньгами от 25 до 50 рублей. Из Ветошкино в другие селения г. Пашков отправлялся для чтений только по воскресным и праздничным дням, когда народ не занят работами, а во время сенокоса, когда народ работает более скученно, он приезжал на луга, где и читал; за отвлечение от работы раздавал иногда деньги, а за отвлечение своих рабочих выдавал им полную поденную плату; в селе же Ветошкино г. Пашков читал ежедневно утром от 10 часов при больнице, а после полдень с 3 часов при своем доме»[210].
К 1882 г. труд Пашкова уже приносил плоды, что видно из письма Делякову: «У нас здесь, надеюсь, скоро образуется довольно многочисленная церковь из приезжих детей Божиих, которых мы несколько уже выписали из Петербурга и еще выписываем, да из здешних, которых Господь призвал из тьмы в чудный Свой свет»[211]. Служащие Пашкова присоединились к нему и тоже делились Благой Вестью. Один человек по имени Андрей Тихонов содержал трактир и маленькую лавку в поместье Нижнего Новгорода, где он говорил посетителям о Христе Спасителе, Друге грешников, следуя примеру проповеди своего хозяина в санкт-петербургских трактирах[212].
В поместье Пашкова в Крекшино, деревне в 37 километрах от Москвы, он поступал так же, как в Ветошкино, – устраивал собрания, как только туда приезжал. Эти собрания были популярны среди крестьян, которые, по рассказам, проходили большие расстояния, чтобы послушать их. К 1882 г., однако, запреты ужесточились, и князь В. М. Долгорукий, генерал-губернатор Москвы, подвергался давлению со стороны Победоносцева, требующего, чтобы Пашков оставил свое имение и Московскую губернию. Пашков, впрочем, постарался остаться в границах закона, но после возвращения в Санкт-Петербург он выразил свое неудовольствие графу Дмитрию Толстому, министру внутренних дел:
«Этой осенью, проживая около Москвы, в моем селе в Звенигородском уезде, в Крекшино, я читал Божье Слово в воскресенье со своим домом. На эти чтения пришли рабочие, которые работали на строительстве в моем поместье, и несколько крестьян, живущих по соседству, с которыми я был лично знаком. Это чтение имело совершенно частный характер, однако о нем сообщили местным властям… Во время одного их таких чтений в мой дом прибыл чиновник по специальному приказу московского губернатора и объявил, что молитвенные собрания для народа были запрещены правительством и что я должен немедленно прекратить чтение Божьего Слова.
Я отвечал, что полицейские власти, конечно, могут помешать людям приходить на мои чтения, но что я сам не смогу прекратить читать Божье Слово и напоминать людям о Христе Спасителе при каждой появившейся возможности. В итоге Звенигородский полицейский офицер сообщил мне, что, по приказу Московского генерал-губернатора, мне запрещен дальнейший въезд в Москву или на территорию Московской губернии… В назначенный день районный полицейский начальник вошел в мой дом с сопровождающими его полицейскими для исполнения приговора надо мною, произнесенного как над негодяем, заговорщиком или врагом царя и правительства»[213].
В следующем году, однако, Пашкову разрешили вернуться в московское имение, где он отдыхал в связи с состоянием здоровья и потерей крови, ограничивая свою публичную евангелизацию. В письме Якову Делякову от 1883 г., мая месяца, из Крекшино он, кажется, удивлен тем, что ему разрешили вернуться: «Благодаря Господу, дозволено нам возвратиться и сюда, где теперь я отдыхаю и набираюсь силами»[214]. Когда в 1884 г. он получил предложение продать часть имения в Крекшино, он ответил, что «имеет честь» не желать продавать свою собственность; похоже, что это «честь», которую он больше не считает само собой разумеющейся[215].
Тем временем не только нижегородские и московские власти причиняли Пашкову беспокойство, но также и начальство Тамбовской губернии. Тамбовский епископ сообщал, что полковник Пашков дважды посетил свое имение Матчерка Моршанского уезда летом 1882 г., и каждый раз он проводил религиозные собрания со своими рабочими и другими. В течение следующих лет некоторые из этих рабочих были арестованы и отправлены в Сибирь за «религиозную пропаганду». Муж Анны Кирпичниковой Василий, старший лесничий в Тамбовском поместье, был обвинен в том, что он «богохульно говорил об иконах», и впоследствии сослан в Сибирь. Его обвинителями были те, кого он штрафовал за кражу леса из поместья[216].
Богородицк, Тульское поместье графа Бобринского
Кроме полковника Пашкова и графа Корфа, был еще один светский господин, пришедший к вере через проповедь лорда Редстока и принявший активное участие в руководстве новым движением. Граф Алексей Павлович Бобринский, министр путей сообщения в период 1871–1874, происходил из известной благородной семьи и владел большим имением Богородицк в Тульской губернии.
Когда он бывал в С.-Петербурге, то проводил по вечерам в субботу собрания и для молодых людей, и для тех, кто «в более зрелых летах». Доктор Бедекер проповедовал временами в доме Бобринского в С.-Петербурге[217]. Когда молодой Иван Каргель, еще не очень уверенный в русском языке, впервые проповедовал на пашковском собрании, то граф Бобринский переводил его[218]. И однако Бобринский более известен своими собраниями в Богородицке. Чудом Бобринского не выслали вместе с Пашковым и Корфом, и его служение в Туле продолжалось до самой смерти в 1894 г.
Еще до приезда лорда Редстока в Россию граф Бобринский искал Бога. Во время Крымской войны он заболел брюшным тифом и был близок к смерти. Это было переживание, подобное тому, какое испытывал лорд Редсток во время той же самой войны. Бобринский молился «неведомому Богу», чтобы Он пощадил его жизнь, и после молитвы, получив ответ, еще в течение двадцати лет оставался искателем Истины. Заметив изменения в своих друзьях и знакомых после приезда лорда Редстока, Бобринский решился обратиться к нему, чтобы тот разъяснил отдельные противоречия в Библии, которые его беспокоили. Когда Редсток спросил, о каких противоречиях он говорит, Бобринский не мог найти ни одного, и в течение нескольких дней допоздна искал эти противоречия в Библии. Его труды были напрасны: «Каждый стих, приведенный мною в доказательство правильности моих взглядов, немедленно становился как бы стрелою, направленной против меня. Во время нашей беседы я почувствовал силу Духа Святого. Я не мог объяснить, что со мной произошло, но я получил рождение свыше»[219].
Будучи одним из самых образованных людей в России, граф Бобринский был начитан в философии и являлся последователем немецкого философа Карла Роберта Эдуарда фон Гартмана[220]. У него были либеральные политические взгляды, и один из министров – Сергей Витте – характеризовал его как «человека порядочного»[221]. В начале правления Александра II одна из великих княгинь отозвалась в присутствии Бобринского о царе как человеке «ограниченного интеллекта». Бобринский немедленно покинул комнату, не желая слушать таких разговоров, и позже сообщил об этом инциденте своему господину[222]. Другой случай произошел, когда Бобринский был министром путей сообщения: он выступил против человека, которого царь выбрал для строительства железной дороги Ростов – Владикавказ. Он, не колеблясь, сказал императору Александру II, что этот человек «неблагонадежный, который много денег заберет к себе в карман». Император рассердился на такую дерзость, и хотя назначил другого человека, продолжал сердиться на Бобринского. Отмщение пришло позже, когда царь встретил графа не в нужной униформе путешествующим по Варшавской железной дороге. Император приказал арестовать Бобринского, после чего постыженный граф вышел в отставку и поселился в Богородицке, предпочитая оставаться в столице инкогнито. Именно после своей отставки Бобринский стал последователем Редстока[223].
Вскоре после своего обращения граф Бобринский посетил Льва Толстого в Ясной Поляне, и говорят, что они провели восемь часов (до 6 ч. утра), беседуя об откровении Бога во Христе[224]. В марте 1876 г. Толстой выразил своей тете восхищение Бобринским. Его тетя, А. А. Толстая, фрейлина императрицы, так передала его слова:
«И никто, никогда лучше мне не говорил о вере, чем Бобринский. Он неопровержим, потому что ничего не доказывает, а говорит, что он только верит, и чувствуешь, что он счастливее тех, которые не имеют его веры, и чувствуешь, главное, что этого счастья его веры нельзя приобрести усилием мысли, а надо получить его чудом»[225].
Еще раз мы видим, что вера более сверхъестественна, чем научна, как и в случае Пашкова.
Благодаря исключительному образованию и способности проповедовать, его прозвали «Спердженом России», имея в виду выдающегося британского евангелиста того же времени. Бобринский говорил живо и с большой свободой, производя впечатление не только на аристократов, таких как граф Толстой, но также и на низшие классы. Когда он проезжал через Москву, направляясь в свое поместье на юге, его отель осаждали толпы крестьян, умолявших его проповедовать им. Он не отказывался. По словам канадского ученого Эдмунда Хейера, его поместья стали не только центрами распространения Благой Вести, но и центрами социальной и агрономической реформы[226].
Бобринский не ограничивал свое влияние только Россией. В сентябре 1880 г. Пашков писал Делякову: «Брат наш Бобринский занят делом Господним в Швейцарии, где в скором времени собираться будут опять многие к нему в дом к слушанию Слова, как и прошедшей зимой». Он привлекал внимание властей, и Победоносцев отметил в своей «Всеподданнейшей записке обер-прокурора Святейшего Синода, представленной Государю Императору в Мае 1880 года», что Бобринский вернулся домой проповедовать «в том же духе у себя в Тульской губернии», после того как он провел год в Лозанне, в Швейцарии. В 1883 г. Бобринский снова провел лето за границей, как и семьи Корфа и Ливен, и весной 1886 г., через два года после высылки Корфа и Пашкова из империи, произошло радостное соединение с графом Бобринским в Париже[227].
Слово распространяется
В загородных поместьях проповедовали не только Пашков и Бобринский. У других высокопоставленных пашковцев тоже были свои поместья, и хотя эти люди были менее известны, чем Пашков или Бобринский, православные меньше их боялись и меньше им противились, поэтому библейские чтения и молитвенные собрания проходили во многих местах. Стед сообщал о благочестивой светской даме, которая читала Библию своим крестьянам в Новгородской губернии, недалеко от Петербурга, и, как говорили, это производило огромное впечатление на некоторых присутствующих[228]. Некий Орехов проводил собрания в Вышнем Волочке и в деревне Ладьино Старицкого уезда Тверской губернии. Княгиня Вера Гагарина, одна из самых верных последовательниц в С.-Петербурге, проповедовала в своем Тульском поместье, а Елизавета Ивановна Черткова, жена генерал-адъютанта г. И. Черткова, распространяла Благую Весть в Воронежской губернии. Есть сведения, что пашковцы появились в Варшаве и в различных уездах Ярославской и Оленецкой губерний[229].
Однако не только великосветская проповедь способствовала географическому распространению движения в Русской империи. Пастор Герман Дальтон сообщал о своей встрече со смиренными извозчиками, способными цитировать наизусть тексты из Божьего Слова, на которые читались проповеди в доме Пашкова. Проводя лето в родных деревнях, извозчики вскоре распространили новое учение в своих местах. Есть сведения, что в глубине Финляндии один крестьянин рассказал Дальтону, сколько доброго произвели собрания у Пашкова в его родной стране, бывшей в то время частью русской империи. Он объяснил, что финские работники, трудившиеся в С.-Петербурге, посещали собрания у Пашкова и несли новое учение в свои деревни. Эта тенденция извозчиков и работников – распространять Слово – очень беспокоила Победоносцева, потому что не было редкостью встретить крестьянина или рабочего, запомнившего большие части Писания[230].
Возможно, самым документально известным из этих рабочих миссионеров был Никанор Трофимович Орехов, крестьянин деревни Ладьино Тверской губернии, который работал в С.-Петербурге в Балтийских доках до декабря 1883 г. и вернулся домой пашковцем. После короткого пребывания в своей деревне Орехов снова уехал в С.-Петербург, вернувшись домой в декабре 1884 г. еще более укрепившимся в вере, которой он начал делиться с соседями. Несколько человек из его деревни тоже приняли учение Пашкова, когда были в С.-Петербурге[231]. Благодаря свидетельству этих семерых, семнадцать православных прихожан стали пашковцами, привлекшими внимание местных властей. Обвинив Орехова в переманивании людей из православной церкви, они запретили ему покидать деревню, пока дело не будет рассмотрено в суде. В 1887 г. он все еще ожидал суда[232]. Подобные обвинения были выдвинуты против многочисленных пашковцев – крестьян и других сектантов во время усилившихся гонений.
Однако все эти запреты и гонения мало что могли сделать против распространения пашковского учения. «Птенцы сектантства, – было сказано уже в 1880 г., – из своего гнезда, свитого среди аристократии, вылетели и “в народ”, чтобы распространять и среди него свою ересь»[233]. В 1886 г. Новгородский суд приговорил двух людей к тюремному заключению за проповедь «пашковской ереси»[234]. К третьему православному миссионерскому съезду в Казани в 1897 г., собранию православного духовенства, борющегося с сектантством, было объявлено, что пашковщина распространилась в целом ряду губерний: Москва, Нижний Новгород, Тамбов, Тверь, Тула, Таврия и другие[235]. В начале 1890-х гг. были возбуждены официальные процессы против пашковцев в Тверской, Новгородской, Ярославской, Московской и Орловской губерниях[236]. Профессор Дилон сообщал, что движение также распространилось в Польше, Литве, на персидских границах и в Сибири, «везде производя чудеса»[237]. Есть сведения об одном православном священнике, который жаловался в Петербурге, что, хотя он проводил служения в церкви как обычно, посещаемость сократилась до нуля. И когда по его жалобе официальное лицо из Петербурга прибыло для расследования, священник сказал ему, что община, «наверное, проводит собрание в избе одного из крестьян»[238].
Личный труд
Для возвещения Евангелия пашковцы обычно использовали большие и малые публичные собрания, но они были не единственным методом евангелизации. Личный евангелизм тоже часто использовался, одним из примеров этого был рассказ о том, как Пашков пытался обратить свою партнершу по танцам[239]. Княжна Екатерина Голицина, двоюродная сестра Натальи Ливен, которая уверовала через лорда Редстока, подчеркивала, что Редсток
Как уже упоминалось, пашковец граф А. П. Бобринский был любимым гостем графа Льва Толстого, проводя много часов с ним в обсуждении духовных вещей. Доктор Бедекер, лидер пашковцев из Англии, тоже успешно завязывал светские знакомства. Так, он писал: «Вчера я ходил с визитом к великой княгине по ее желанию и имел с ней долгий разговор, в котором она казалась очень заинтересованной… Я смог говорить с ней очень свободно и, по ее просьбе, помолиться с нею». В другом случае, пишет он, «меня прервал визит ______-ого посла. Он казался очень озабоченным состоянием своей души и религиозным воспитанием своих детей». И еще об одном случае он сообщает: «Великая княгиня прислала настоятельную просьбу, умоляя меня уделить ей время сегодня, с 4 до 5… Еще один-два человека умоляют меня о том же. Это очень плодоносное поле для спокойного, длительного труда; столько вопрошающих душ, и нет никого, кто ясно показал бы им путь»[241].
Бедные
Пашковцы не ограничивались в своей индивидуальной работе только светским обществом, естественной средой, в которой они вращались. Один из противников открыто критиковал тенденцию Пашкова «ездить по домам не только богатым, но и бедным, читать Евангелие, толковать и учить веровать во Христа и каяться». Обер-прокурор Победоносцев также сообщал, что Пашков посещает жилища кучеров. Последователи Пашкова вскоре присоединились к нему в этом деле. Стед сообщал, что «элегантные дамы начали посещать трущобы не просто для времяпровождения, а всерьез»[242]. Город был поделен на районы, в каждом из которых пашковцы посещали бедных женщин. Княгиня Вера Гагарина вместе с Констанцией Козляниновой отвечала за отдаленный район С.-Петербурга – Пески, а старшая сестра Констанции Александра следила за районом ближе к дому. У Александры было слабое сердце, и она должна была оставить эту работу, но молоденькие княжны Мария и София Ливен стали ходить вместо нее, знакомясь с худшими местами города и беднейшими домами. Княжна Софья позже описала их визиты:
«Кто не бывал в таких квартирах, не может иметь представление о них. Лестницы пахли горелым постным маслом и кошками. Квартиры часто сдавались нескольким жильцам, каждый занимал по углу или по койке. Помещение не проветривалось, чтобы экономить тепло, а потому в таких комнатах можно было просто задохнуться. …Однажды Божьих служительниц [Веру Федоровну Гагарину и Александру Сергеевну Козлянинову] даже выгнали со двора метлой. Тетя моя [Гагарина] радовалась потом, что за имя Христово удостоилась понести посрамление»[243].
Посещение больниц
Пашковцы регулярно посещали больницы, где Пашков и Корф, по слухам, имели опыт исцеления больных. Посещая свое имение в Нижнем Новгороде, Пашков, как о нем сообщали, проводил библейские чтения в больнице Ветошкино каждое утро в десять часов[244]. Пастор Дальтон вспоминал, что один пашковец – «чтец Библии» – регулярно посещал «больницы для тех несчастных женщин, которые своей греховной жизнью навлекли на себя самые отвратительные виды болезней». Как вспоминает Стед, «это было не такое уже необычное дело – видеть знатную леди, для которой открыты все салоны С.-Петербурга, спешащей на бедных дрожках, чтобы читать и молиться у постели умирающей девушки в грязной палате местной больницы. Никакая инфекция не могла удержать их от исполнения взятого на себя долга, никакое место не было слишком темным для них, чтобы отказаться осветить его сиянием своего присутствия»[245].
Среди больничных посещений Пашкова выделяется одно. В начале своего служения он использовал свое влияние, чтобы помочь молодой женщине получить разрешение выйти замуж за своего жениха, нигилиста, сосланного в Сибирь, и сопровождать его в ссылку. Беседуя с молодой невестой, как обычно он делал, полковник дал ей христианскую брошюру и спросил о состоянии ее души. Пять лет молодая супруга Попова жила со своим мужем в ссылке, где она заболела и в конце концов должна была вернуться в Москву за медицинской помощью. Когда она лежала, умирая, в хирургическом отделении больницы, ее посетила пашковка Елена Шувалова, жена государственного сановника Петра Шувалова, и несчастная узнала в брошюрах, которые сейчас ей были предложены, те, которые она получила несколько лет назад. Она умоляла графиню вызвать к ней полковника Пашкова. Так как Пашков в то время жил в своем московском поместье, он регулярно посещал ее, и когда его семья возвращалась в С.-Петербург на зиму, госпожа Попова вернулась с ними, и ее поместили в Мариинскую больницу. Несмотря на боли, она стала свидетелем медицинским сестрам и пациентам вокруг нее, и даже привела свою сиделку к Господу[246].
Другой случай из больничных посещений Пашкова – Н. Горинович, бывший нигилист, на которого напали его прежние товарищи и оставили умирать в Одессе. Они вылили ему на лицо серную кислоту, которая ослепила его и до неузнаваемости сожгла лицо. Так как это был 1877 год, время войны с Турцией, Гориновича перевезли в С.-Петербург вместе с ранеными солдатами, но для него не нашлось больничной палаты. Кучер нашел его оставленным на улице умирать и отвез в больницу ближайшего города. Там полковник Пашков посетил отчаявшегося молодого человека. Посидев на кровати больного и выслушав его историю, он спросил: «Не желаете ли вы услышать про моего Спасителя?». Хотя Горинович счел надменным говорить о «своем» Спасителе, слова Пашкова об Иисусе, Который простил его грех и наполнил сердце любовью, произвели впечатление. Через неделю Пашков вернулся и, поговорив с Гориновичем, спросил его, верует ли он. «С той минуты у меня не было более сомнения; я понял, что нашел то, чего никогда не имел; понял, что, потеряв возможность видеть свет солнечный, я нашел другой Свет – “Свет истинный, который просвещает всякого человека, приходящего в мир (Ин. 1:9)”». Взятый графом Бобринским и его женой, Горинович написал свидетельство, которое Пашков напечатал под заглавием «Он любит меня». Ада фон Крузенштерн встретила его годами позже в Берлине с женой и двумя детьми, он учился плести корзины. «Я счастлив, – сказал он ей, – что могу вернуться на родину и учить других слепых людей тому ремеслу, которому я выучился, и сказать им об Иисусе, Который может помочь им тоже во всех их бедах»[247].
Тюрьмы
Последователи Пашкова часто посещали тюрьмы. Как пишет Дальтон, «на протяжении целого ряда лет часы, которые прежде посвящались сну, теперь проводились в посещениях камер преступников. И эту работу делали таким незаметным образом, что едва ли кто мог догадаться и узнать в нежном и добром чтеце Библии, который день за днем появляется в тюремной камере, того, кто носит знатное княжеское имя в русской столице»[248]. Сам Пашков был частым посетителем тюрем, и многие, чему есть свидетельства, оставили свои жизни греха и нищеты благодаря его слову и примеру. Министр юстиции, граф Константин фон-дер Пален, сам поддерживал его усилия и снабдил Пашкова пропуском для посещения заключенных в столице, включая политических узников – привилегия, которую Пашков потерял в конце 1882 г., когда граф Пален ушел со своего места. Желая продолжать свой труд, Пашков попросил новый пропуск у градоначальника Петра Аполлоновича Грессера[249].
Пашковские воспоминания содержат целый ряд историй о посещении тюрем. Софья Ливен вспоминает, как ее тетя княгиня Вера Гагарина разговаривала с молодым политическим заключенным, который уверял, что учение нигилистов такое же, как учение Христа, – любить ближнего. Услышав это, она спросила, любит ли он всех людей. – «Конечно!» – ответил он уверенно. «И этого жандарма тоже?» – спросила она. Получив отрицательный ответ, княгиня использовала возможность объяснить различие между учениями Христа и нигилистов. «Вот видите, в этом вся разница. Иисус Христос учит нас всех любить, так как Он за всех умер, в том числе и за этого жандарма»[250].
Однажды Пашков посетил в тюрьме молодого человека, который убил ребенка в попытке отнять у него сто рублей, чтобы купить себе что-нибудь поесть. Убийца, Петр Смирнов, стрелял тогда в себя, но полиция нашла его и позвала доктора вытащить пулю из его груди. Смирнов, однако, отказывался от помощи, пытаясь сорвать повязку с раны. Беспомощный врач позвал полковника Пашкова, у которого была репутация человека, умеющего успокаивать трудных заключенных. Пока молодой человек лежал, умирая, на своей койке, Василий Александрович сидел на его постели и читал вслух Евангелие от Луки 15:4–7 об Иисусе, ищущем потерянную овцу. В этот момент заключенный вскинулся: «Что? Иисус пришел спасти погибшее? Я – убийца!». Когда Пашков заверил, что Иисус пришел спасти даже его, Смирнов разразился рыданиями, а Пашков встал на колени около его кровати, держа руки человека в своих руках и благодаря Бога, что Он спас еще одного грешника. Приговоренный к ссылке на Сахалин, убийца стал свидетелем для окружающих и распространял Новые Заветы, которыми Пашков регулярно его снабжал[251].
Взволнованные Евангелием, пашковцы всегда ревностно делились Благой Вестью. Как вспоминал Корф, «радость нашего спасения в Иисусе Христе, которой мы прежде не знали, побуждала нас делиться Благой Вестью с другими и не помещать зажженную свечу под сосуд (Мф. 5:15)»[252]. Когда только могли, они подчеркивали Христово искупление, хоть для князей и княгинь, хоть для заключенного. Дома, в бальных залах, в больничных палатах, – везде новые верующие использовали каждую возможность указать нуждающимся на их новонайденного Спасителя – Иисуса Христа.
Глава 4
Духовный рост и измененные жизни
Научение и наставление
Не все пашковские собрания были евангелизационными. С самого начала лорд Редсток считал своим долгом «заняться теми, которые, благодаря его свидетельству, познали Господа Иисуса Христа как своего личного Спасителя. Он видел необходимость ввести их глубже в Священное Писание и в понимание того, в чем заключается обновленная жизнь истинного христианина, а также указать им на ответственность нашу перед Богом, да и перед миром»[253]. Не такие людные, более интимные собрания проводились для назидания верующих, и, как свидетельствует Корф, два часа каждое воскресенье отводилось для собраний только верующих, и посещаемость таких собраний постепенно увеличивалась. Эти более интимные собрания для молитвы, научения и тренировки христианских служителей разделялись по социальному признаку, чего не было на общих собраниях, для того чтобы обращаться к различным нуждам разных групп людей, от образованных светских женщин до безграмотных крестьян и рабочих. Софья Ливен пишет: «Иногда по вечерам собирался круг близких знакомых, с которыми велись духовные беседы; в другие определенные дни зал наполнялся посторонними»[254]. Наблюдатель Игнатьев указывал, что общие собрания проходили в воскресенье, в 8 часов вечера, а другие вечера были предназначены для частных собраний. Эта традиция сохранялась довольно долго и после высылки Пашкова. Иван Вениаминович Каргель, когда возможно, продолжал учить «братьев» и в малых группах («небольшие вечерние собрания»), и индивидуально («совещался с ними») даже после высылки Пашкова и Корфа[255].
1 марта 1881 г.
Во время одного из двухчасовых воскресных собраний, когда в зале было около сотни посетителей, пашковцев достигли новости, которые навсегда изменили их жизни и жизнь страны. Корф так описывает эту сцену:
«Проповедник только что кончил свое послание, и мы все были на коленях, когда неожиданно племянник Пашкова, офицер кавалерийского полка императорской гвардии, вошел и начал протискиваться к своему дяде. Он что-то шепнул Пашкову на ухо, и Пашков неожиданно встал и дрожащим голосом просто сказал: “Царь ранен” – и снова опустился на колени. Все собрание единодушно оставалось на коленях. Молитва Пашкова была трогательной, пронизанной любовью к царю и отечеству… Никто из нас не спрашивал о деталях преступления, Дух Божий отогнал прочь все земные интересы. Много молитв вознеслось к небесам, а во время пауз царствовало молчание, напоминая о молчании в небесах, около получаса (Отк. 8:1)»[256].
«Царь-освободитель» Александр II, который двадцать лет назад освободил около 40 млн. русских от рабства, стал жертвой бомбы убийцы и умер через несколько часов. Впоследствии был слух, что он умер в ту самую минуту, когда дом Пашкова молился за него. С восшествием на трон Александра III, решившего не повторять ошибок отца, началась новая эра репрессий и грубого диктата.
Иностранные учителя, наставлявшие новоуверовавших
Георг Мюллер
Научением новых верующих большей частью занимались иностранные гости, специально для этого приглашенные русскими аристократами. Господин Георг Мюллер с супругой из Бристоля, Англия, знаменитые своими сиротскими домами и жизнью по вере, останавливались в С.-Петербурге, в доме княгини Ливен, с января по март 1883 г. Несмотря на сильную оппозицию со стороны Русской православной церкви, Мюллер за 11 недель проповедовал в 112 собраниях, некоторые из собраний были в немецкой реформатской церкви (пастора Дальтона), моравской церкви и конгрегационалистской. Большинство собраний, однако, проводилось специально с целью научения (а не проповеди) христианских работников. Мюллер говорил по-английски или по-немецки, и считалось, что он отличался «недюжинным ораторским талантом». Одна из его проповедей, темой которой было второе пришествие Иисуса Христа, произвела сильное впечатление на посетителя Игнатьева[257].
Приезд Мюллера в Петербург не обошелся, однако, без переживаний. Только через двенадцать дней после подачи заявления в Министерство внутренних дел ему было разрешено проповедовать в церквях, которые не имели связи с государством. После того как он получил этот документ на русском языке, на котором Мюллер не мог читать, и проводил собрания в гостиной дома Пашкова, ему было приказано явиться к начальнику полиции, и тот заявил Мюллеру, что он переступил указанные границы. От собраний в доме Пашкова пришлось отказаться. Однако, несмотря на оппозицию, Мюллер не считал свое пребывание в Петербурге зря потраченным временем. Позднее он вспоминал: «Столь драгоценна была вся эта работа и столь явно она была дана от Бога, что я мог только восхищаться Им, позволившим мне трудиться, как мне было дано. Снова и снова наши христианские друзья в С.-Петербурге говорили мне, что Бог знал их нужду, и точно вовремя Он послал меня им»[258].
Каждую неделю Мюллер проводил изучение Библии на немецком языке в доме Корфа. В отличие от общих собраний, которые так часто связывают с этим движением, такие собрания носили частный характер, когда посетители задавали много вопросов, детская наивность которых удивляла их гостя-учителя. Корф объяснил, однако, что нужно было ожидать таких вопросов, так как большинство из присутствующих ничего не знали о Библии. «Мы не стыдились спрашивать, когда не понимали, – говорил Корф, – потому что мы хотели быть послушными детьми Божьими и жить в соответствии Святому Писанию»[259].
Служение Мюллера в Петербурге отличалось от его обычных проповеднических туров еще одним. Независимо от него возникали возможности для общественного и частного служения людям высокого положения, которым он старался помочь в духовном отношении. Хотя обычно Мюллер останавливался в отелях, чтобы получить «как можно больше отдыха и времени для себя», через два дня пребывания в гостинице он сдался княгине Наталье Ливен, ее настойчивым приглашениям разместиться в ее дворце. Через развивающиеся отношения с княгиней и ее окружением, а также через разговоры в ее обществе «Господь открыл для меня глубоко важное служение… которое, я не сомневаюсь, обнаружится в день Христа как очень полезное не только этим христианам, среди которых я особенно трудился и в общем, и в частном порядке, но также и многим другим в этой обширной империи»[260].
Доктор Ф. Бедекер
Доктор Фридрих Бедекер более известен двумя своими трудными и опасными миссионерскими путешествиями через Сибирь с посещением тюрем в 1890-х гг., но он, как и Георг Мюллер, учил также неопытных верующих в С.-Петербурге. Рожденный в Германии, доктор Бедекер принял британское подданство и жил в Англии большую часть своей жизни, где в 1866 г. пришел ко Христу на одном из английских салонных собраний лорда Редстока, подобном собраниям в русской столице.
До своего обращения он слыл болезненным человеком: у него было только одно легкое, искривление позвоночника и слабое сердце. Однако после 1866 г. не было больше слышно ни о каких проблемах со здоровьем, и никогда по состоянию здоровья он не отказывался от самого напряженного служения. Когда он впервые приехал в Россию в 1875 г., его друг и наставник Редсток представил Бедекера многим великосветским дамам и господам, посещающим его собрания. В 1877 г. Бедекер со своей женой и приемной дочерью приехал в Россию на три года как странствующий евангелист, прежде всего, для немецко-говорящего населения Западной России и Прибалтики. В известном смысле доктор Бедекер принял на себя от лорда Редстока роль советника, когда тот уехал из России в 1878 г.[261]
Хотя он более известен своим служением в тюрьмах, сначала в западной России, а потом в Сибири, Бедекер играл также важную роль в С.-Петербурге. Он провел здесь больше времени, чем где бы то ни было, поселившись в малахитовом зале княгини Ливен. Бедекер часто проводил библейские чтения в ее белом зале, а также в доме графа Алексея Бобринского. Иногда он проповедовал в церкви конгрегационалистов и побуждал новых верующих к молитве. Известно, что в то время как граф Корф был вызван на встречу с правительственными официальными лицами, требовавшими от него прекратить свое служение, Бедекер и некоторые женщины собрались в доме княгини Веры Гагариной молиться за него. Бедекер был лично знаком со многими членами высшего общества и имел возможность свидетельствовать великим княгиням, графам, генералам и баронессам и ободрять их. Однако он никогда не ставил свое служение аристократам выше служения заключенным. Так, он отклонил приглашение на свадебный праздник одного барона, потому что чувствовал, что эти две недели, которые он будет отсутствовать, «могут оказаться жизненно важными для некоторых бедных заключенных». Так же важна его роль практического наставника для многих молодых пашковцев. Даже женщины присоединились к его санкт-петербургскому служению в тюрьмах, и во время длительных путешествий его всегда сопровождал кто-то из молодых людей. Иван Каргель, который впоследствии стал влиятельным руководителем в санкт-петербургской общине, сопровождал его в первой поездке на Сахалин в 1890 г. Для Бедекера было важно, чтобы Господня работа и «углублялась, и распространялась»[262].
Отто Штокмайер
Наряду с Мюллером и Бедекером, С.-Петербург посещали и другие гости. Швейцарский пастор Отто Штокмайер, постоянный проповедник на годичных Кесвикских съездах в Англии, был приглашен для истолкования Библии в 1880 г.[263] Ада фон Крузенштерн, которая позднее слушала его в Европе, описала его проповедь как «могущественную»: «Можно было чувствовать в нем, больше, чем в ком-либо ином, страх привлекать людей больше к себе, чем к Богу. Он ничего так не боялся, как этого. Он пробуждал в людях стремление к полному знанию самих себя, жажду раскрыть всякое тщеславие, чтобы новая жизнь могла созидаться на новом основании»[264].
Джесси Пенн-Льюис
Поделиться книгой: