Путешествие на абсолютный полдень

– Еду в Торговую Палату, потом в казначейский совет, приму градоначальника по поводу Старой дамбы, потом, если все сложится, я обещал жене, домой.

– Старая дамба сорок пять лет ждала, и еще подождет. – Государь смотрел на Дина задумчиво. – На сегодня с тебя достаточно. Никакой Палаты, никакого совета. Сейчас поедешь домой. Вина и арданской водки не пей, к пьяному грибу на сто шагов не приближайся. Ужинай не поздно, на ночь прими слабительное. С утра голодный – слышишь меня? – голодный приедешь сюда. Чашку воды я тебе здесь налью. Запомнил? Жду тебя, – государь поочередно загнул к ладони четыре пальца, – в третьей четверти утренней стражи. – И, как бы между прочим, добавил: – Тебя нужно спасать, Дин. Чем скорее, тем лучше.

У Дина внутри похолодело почти до смерти, но тут ему под левую лопатку больно вкололась какая-то колючка из последнего леденца, и Дин прикусил язык. Государь вложил ему в ладонь рукав от снятой до пояса рубашки.

– Одевайся. Все будет хорошо, Дин.

Спросить, что с ним, Дин забыл. Сердце, покрутившись над столом, больше не болело. А вот руки и ноги слушались плохо. Разузнал, кто там в спальне, называется. Взвыла собака на свою голову… Помнится, покойному министру Энигору, смертельно раненому, доктора говорили «все будет хорошо». И когда кузену Дишу вырезали опухоль, тоже велели заранее ничего не пить и не есть, а уж как он орал, слышно было через три улицы. «Вот уже я через вентиляцию повою», – посетила Дина невеселая мысль.

* * *

Из внутренних покоев господин Первый министр вышел на галерею главного корпуса, словно пыльным мешком из-за угла пристукнутый, и прямо на Фая. Поглядел мимо, замогильным голосом сказал:

– Из Ман Мирара до особого распоряжения никому не выезжать, – и пошел дальше. По прямой линии, но слегка качаясь.

Фай догнал его, довольно бесцеремонно забежал наперед и остановил.

– Дин, что такое?

– Ничего такого. Помру скоро, – тяжело вздохнул Дин. – Плохо мне.

– Дин, ты обалдел, что ли? – испугался Фай.

Дин вытер лицо рукавом, отклонил Фая и пошел дальше. Шагов через десять вдруг остановился, обернулся и спросил:

– Слушай, Фай, у тебя слабительное есть?

Фай захлопал глазами.

– Есть… наверное…

Если бы господин Дин ответил: «Тогда пойди, съешь его, и тебе будет чем заняться, вместо того, чтоб морочить мне попусту голову», – Фай бы понял. Это была бы норма. Живой, настоящий Дин. Но Дин вместо этого сказал:

– Человеку моему дай, когда зайдет, а то я таких вещей дома не держу.

И Фай понял, что дальше говорить с ним бесполезно. Можно было гадать, что именно Дин проглотил: ключ от сейфа тайной канцелярии или большую государственную печать, но разговор сегодня с ним не получался ни в какую.

* * *

Вечером случился удивительно красивый закат, а утром удивительно красивый рассвет. Над океаном небо всегда бывает красивое, но разве у Первого министра есть время любоваться? Для этого нужно иметь незанятый делами вечер и бессонное утро.

Дин перебрал в памяти всех своих и чужих знакомых, близких и дальних, кто умер из-за сердца. Получался каждый третий, а Дин уже вынужден был признать, что он в том возрасте, когда счет ровесникам, опередившим его в очереди на тот свет, идет пополам с пребывающими на этом. Выходило, что этот умер, и этот умер, и тот тоже. Приходилось хоронить друзей по лицею, и бывших сослуживцев по Первой Префектуре и Царскому городу, сильных и молодых еще людей. И вообще, он, Дин, умереть должен, по-хорошему говоря, раньше государя, потому что Первого министра кладут с покойным государем в могилу живым. Так есть ли смысл что-то менять? Может, пусть будет все, как будет? Вот только бы сразу, долго не мучаться…

Но Дин, хоть так и думал, а лекарство, присланное Фаем, принял, и, сделав все, как велено, в середине утренней стражи голодный и с ледяным от беспокойства нутром стоял в государевых покоях. Верный Первый министр. Уж если он хвастался, что доверяет государю, надо было приводить дело в соответствие со словами. Проще говоря, ослушаться он не посмел.

Обе створки в белую спальню были приглашающе раскрыты. Там все устроено оказалось просто и красиво, хоть и не совсем обычно для спальни. Невысокая кровать без изголовий и балдахина, стены обиты белым шелком с мелким золотым рисунком, плотный парфенорский ковер на полу глушит шаги, нет зеркал, нет комодов и шкафов, тяжелые шторы на золотых кистях-подхватах разведены наполовину. За окном витая решетка балкона обросла трехцветным плющом. Рядом с кроватью тумбочка, на ней уже знакомая книжечка, «леденцы», блюдечко с похожей на рыбий клей пакостью и еще несколько незнакомых и, вроде бы, неопасных на вид предметов, но кто знает… У Дина предательски громко заскулил желудок.

Никого постороннего Дин в покоях опять не разглядел. Государь был сух и лаконичен, и лицо почти спокойное, только в углах рта залегла какая-то тень. Правда, он опять ходил босиком. Он принес Дину обещанную чашку, но не с водой. В чашке густо переливалась жидкость с металлическим отблеском. Такими на вид бывают либо яды, либо противоядия, подумал Дин. Но вкус у жидкости оказался приятный, кисло-сладкий. Потом государь велел Дину разуться, раздеться, лечь и укрыться простыней, как в покойницкой под префектурой. Сам он пошел в зеленую спальню, и по тому, как осторожно он открывает и закрывает дверь, можно было понять, что там, все-таки, кто-то спит. Дин снял с себя половину одежды, отпил из чашки, и остановился. Его откровенно мутило от страха. На перепутье между своими желаниями и приказами государя он застрял беспомощно, но всерьез, как осел на льду. Когда государь вернулся, Дин сидел на кровати в исподнем с чашкой в руке и глупо стучал зубами о фарфоровый край

– Не могу. Я боюсь боли, – сознался он. – Мне бы лучше уйти.

Государь нервно поджал губы. Сейчас он надо мной посмеется и прогонит, подумал Дин. Аджаннар отнял у него недопитую чашку.

– Молодец, – сказал он Дину. – Герой. – И рывком расстегнул ему пуговицы на вороте, оторвав половину. – Под Царским городом Имина учил смелым быть – сам не боялся. – Распущен шнурок на портках. – В могилу со мной собирался живым идти. Не боялся ничего. – Скатаны и сняты чулки. – Мне стыдно тебя слушать. О чем ты думаешь? Ты жить хочешь? Тогда ложись и успокойся. – Рубашка потянута через голову и застряла на локтях.

Дин покрылся холодным потом и ухватился за рукава. Это что же с ним случиться должно было, что государь с него чулки снимает?.. На десять неверных ударов сердца государь рукавами скрутил Дину запутанные локти и придержал.

– Тихо. Спокойно. Себе операцию на сердце я сделал. И тебе сделаю. Я не хочу, чтоб ты пошел отсюда, вон там на ступеньку сел и больше не встал никогда. С таким пороком, как у тебя, люди не доживают до тридцати. Тебе уже сколько? Тридцать восемь?

– Тридцать семь.

Государь Дина отпустил, и тот сам выбрался из рубахи.

– Ты старше меня, Дин. Ты все понимаешь. Ты знаешь, что надо и как надо. Ты видишь, какая у нас страна. Чтобы править этим столпотворением, нужны способности и силы. Поверь мне, ты жив только чудом, я не знаю, каким. Ничего не бойся. Не будет больно. Ты заснешь, а когда проснешься, все будет уже позади. Потом я тебе покажу и расскажу, что с тобой было. Это не страшно. Ну?

– Да что же я, кокетничаю разве! – Дин в отчаянии и злости скомкал одежду в руках. Уж лучше б, честно, сразу умереть. Без разговоров. – Я боюсь! Я правда боюсь...

Государь вдруг в самом деле засмеялся:

– Давай, ложись.

Дин смотал с себя остатки одежды и сделал, как его просили. Будь, что будет. Ради государя.

На руку выше и ниже локтя к нему присосались две холодные бляшки с пульсирующими трубочками, идущими к тумбочке и, на миг скосив глаза, Дин увидел в прозрачной трубочке свою кровь. И еще раз чуть не умер от этого зрелища.

– Дин, – окликнул его государь, перебив все его нехорошие мысли. – Ты посланнику Фай Ли за пазуху зачем лазил?

– Донесли, сволочи?.. – удивился Дин, и упал в темноту.

* * *

Когда Дин проснулся, ему показалось, что было все то же утро. Глаза закрыл, глаза открыл. Из воспоминаний – один только страх. Броду по колено, а страху по горло. Как просто…Однако на обеих руках присоски. И от шеи что-то тянется. И из-под простыни на животе… Дин шевельнулся, и за головой у него звякнул колокольчик.

Дверь сразу приоткрылась. В гостиной слышны были голоса. Дин вслушался. Государь с кем-то разговаривал:

– То, что пряник сладкий, не есть причина. Это способ описания, а способ описания причиной не является. Если появляется предмет, то появляются и свойства предмета, а не наоборот.

– Конечно, однако, если бы пряник не был сладкий, разве он бы появился? В нашем случае первопричина появления пряника заключается в том, что он сладкий, значит, его свойство и есть его причина.

– В чем-то ты не прав, Сафа, но в чем, я не пойму, – отвечал государь. – Эта логика неверна. Возьми чернильницу и опиши пряник на бумаге.

– Э, государь, чернильница есть и у осьминога, – хихикнул некто в ответ. – Жизнь сложнее логики, хотя данное утверждение антинаучно. Вот эти стаканы здесь нужны? Я унесу.

Государь зашел в спальню к Дину, почти улыбаясь.

– Сегодня на кухне пекут пряники, – объяснил он.

У Дина спросонья были легкие затруднения с формулированием мыслей. Он спросил:

– «Сегодня» это… вчерашний день или… следующий?

Государь слегка задумался:

– Не очень понимаю, что ты имеешь в виду, но, скорее следующий, чем вчерашний. Ты пришел вчера. Сегодня следующий. Так?.. Извини, у меня сейчас тоже с логикой проблемы… Давай посмотрим, что получилось. – Он скатал простыню на Дине до пояса.

– Я замерз, или мне кажется? – спросил Дин.

– Замерз, наверное. Сафа, закрой окно!

Маленького роста старичок вошел в спальню, отодвинул штору, потянул возле окна за шнур и поглядел на Дина.

– День добрый, господин, – кивнул он.

Окно захлопнулось где-то сверху. Дедушка, похоже, не знал должности Дина при дворе. Дин вымучил в ответ улыбку. Он думал, слуги здесь немые. А они просто философы. В окно, пробиваясь сквозь балконный плющ, прямо светило солнце. Куда выходят эти окна, Дин забыл. Южная это сторона или восточная? Утро или вечер?

– Дела налаживаются? – спросил у государя Дин.

– Все замечательно. Не считая, что проснулся ты на полстражи раньше, чем должен был.

Но Дин спрашивал не о своих делах. Он поморщился. От шеи и нижних ребер присоски отлипали больно. На руке присоски остались, а трубочки были сняты.

– Мне можно встать?

– Тебе это надо? Может, полежи пока?

– Я не привык лежать днем, государь. Кто в Царском Городе занимается делами?

– Мой отец вернулся с Ходжера.

Комната крутанулась вокруг Дина, но он удержался и поставил ноги на пол. Выглядел он теперь интересно. Два сухих до белесости небольших надреза на груди – один под самым соском и вывернут уголком вверх, другой прямой и ниже. Под нижними ребрами тоже разрезано, и изнутри Дина торчит холодящая разум прозрачная веревочка с завязанным на хвостике узелком. Все надрезы скреплены скобками, то ли железными, то ли стеклянными, а под скобками круглые свинцовые пластинки с пупырышком посередине. От этого зрелища Дин покрылся гусиной кожей и едва не потерял сознание. Пришлось обратно лечь.

– Видишь, – сказал государь. – Совсем не страшно. И не болит ничего. Мне в свое время пришлось хуже. Через стражу будет ужин. Я приказал на двоих. – На мгновение приложил ладонь Дину ко лбу и ушел.

Дин посмотрел ему вслед. И понимайте этих «двоих» как хотите. Но хотя бы причесался и обулся на этот раз, и рубаха ночная из-под халата не торчит, тысячу лет его справедливому царствованию. «Господи, во что я влип, куда меня занесло...» - стучало в голове.

* * *

Одежду Дину положили на край кровати не его. Похоже, просто какую-то новую. А обуви не дали. Теперь и Дин гулял по государевым покоям в ночной рубахе, парчовом халате, нечесаный и босиком. Хорошо, что умыться нашел где. Ванная комната при белой спальне была самым роскошным местом не только из виденных Дином в Ман Мираре, но, пожалуй, и вообще в пределах цивилизованного мира. Там были теплые полы, загадочное освещение, загорающееся, когда человек входил, и гаснущее, когда выходил, мрамор, золотая мозаика, и тому подобные изыски. А Дин подумал было, что государь предпочитает жить скромно. Хотя, может, это роскошество осталось в наследство от кира Хагиннора Джела. Ман Мирар раньше принадлежал ему, и в императорскую резиденцию превратился всего пятнадцать лет назад, когда сын кира Хагиннора стал императором.

Дин, насколько это было возможно в его положении, привел себя в порядок, и вышел к ужину, чуть-чуть по дороге не сбив лбом дверной косяк. Тело было ватное, слушалось не во всем и не всегда. Скобки на груди ощущались, но почти не мешали. Гораздо хуже вела себя под одеждой завязанная узелком веревочка. Дин очень нервничал, когда она цеплялась к рубахе при любом движении.

Государь сидел на своем любимом месте ровно в центре комнаты, держал в руке какую-то бумажку и грыз кончик стила. На столике с кручеными звериными лапками Сафа расставил тарелки, заглянул в пыхающий на жаровне чайник и исчез. На этот раз государь избавил Дина от греха опять задать вопрос, и спросил первым:

– Ну, что?

Дин слегка пожал плечами и поправил халат, чтоб ненароком не увидеть на себе скобок. Он затруднялся с ответом. Государь скомкал бумажку и отправил ее в жаровню.

– Тебя домогался господин Фай Ли, – сказал государь.

– Он вызнал, что я здесь? – почти не выдавая вопросительной интонации, проговорил Дин.

– Ну, люди-то видели, что ты сюда зашел. И не видели, как вышел. Я его, в общем-то... послал.

– Куда? – Вот тут вопрос скрыть было невозможно. И задавать его не стоило. Но государь, кажется, не обращал внимания на тонкости придворного этикета, и Дин решил, что сегодня можно себе позволить спрашивать дальше.

– Куда, по-твоему, посылают людей, которых не хотят видеть?

– Кто как. Вы обычно посылаете в ссылку в округ Дэм. С условием, не приближаться ближе пятиста лиг к Столице.

– Скажи лучше, господин шутник, что ты ему наобещал?

– Не знаю. Ничего, – Дин вспомнил про вопрос, который государь ему задал прежде, чем Дину заснуть, и потер кончик носа.

– Мне нужно будет, чтоб ты с ним поговорил потом, – сказал государь. – Я не желаю с ним встречаться, и у меня на это есть причины. А на тебя он рассчитывает, как на последнюю опору и надежду. И хватит задавать мне вопросы. Я сам скажу все, что нужно. Садись, поешь. На меня не смотри, я не голоден. И, вот еще что…

Заметно было, что к вечеру у государя опять переменилось настроение. Он перестал договаривать фразы. По придворным приметам – не очень хороший знак. Дин сел ужинать. Через некоторое время государь продолжил:

– Я обещал рассказать, что в тебе требовало исправления.

Аппетита у Дина и так не было. Не хватало еще добить его жалкие остатки. Он сказал:

– Я догадался. Я мог скоро умереть.

– Не скоро. В любой момент. Чтобы ты знал, Дин, и не вообразил себе лишнего. Я не жалею тебя и не подкупаю. Да, мне нравится, как ты работаешь, как ты думаешь, как ты относишься к государю и государству. Как ты принимаешь то, что видишь. Я тобой дорожу, но причина не в этом. Я делаю для тебя то, что делаю, только потому, что не хочу потом жалеть о том, что я этого не сделал. Я совершал в жизни ошибки, которые мне нельзя повторять. Я сейчас исправляю свое прошлое. Насколько могу и так, как могу. Мне кажется…

Государь замолчал. Дин ждал, зачерпывая ложечкой творог со свежими ягодами. Под кружевной салфеткой ждали обещанные пряники. Он выбрал себе с белой глазурью. Государь не торопился продолжать. Наконец, Дин решил напомнить о деле.

– Три дня проходит, государь Аджаннар. Вы собирались принять решение.

– Сиди и молча жуй, – неожиданно зло осек его Аджаннар. – У меня решения нет. Задача эта не решается.

Он посмотрел на дверь зеленой спальни и сломал заметно покусанное стило, которое до сих пор держал в руках. Огрызки бросил на пол. Дин доел ужин и выпил чай. Государь сидел рядом на диване угрюмо, как нагорелая свеча. В комнате, обращенной окнами в сад, начинало темнеть. Зажигать лампы никто не торопился. Они с государем так и остались в сумерках. Дин уже подумывал испросить разрешения и пойти прилечь. Боли он не чувствовал, но была какая-то ни на что не похожая натянутость во всем теле, которая не слишком ему нравилась.

– Хорошо. Я тебе расскажу, что случилось, – вдруг услышал Дин тихий голос государя. – Если ты сейчас клятвенно пообещаешь, что ни слова без моего ведома никому не передашь. Никогда и ни при каких обстоятельствах.

И, не дождавшись от Дина обещания молчать, указал на зеленую спальню и стал говорить полушепотом, останавливаясь почти после каждой фразы:

– Вот там тот враг… о котором господин Фай Ли все время говорит тебе и мне. Я не уверен, что Фай поставлен в известность обо всем с самого начала и до конца. Он мне привез его сюда для разговора о моем прошлом. Этот разговор никакого отношения ни к миру Тай, ни к Тарген Тау Тарсис, ни к мести лично мне или кому другому не имеет. Лал всего лишь выполнял волю покойного. За это я обещал Фаю рудничное оборудование, и для него это… много значит. Что будет после разговора, мы не обсуждали, но он якобы сам захотел умереть. Я… У меня не получается, Дин…

Взгляд государя остановился на нетронутом столовом приборе, поставленном для него, и государь медленно вырвал у себя из головы клок волос. Прежнее сердце Дина, наверное, заикнулось бы в этот момент. Потому что такое Дин видел впервые за пятнадцать лет личного знакомства с Аджаннаром. Государь посмотрел на Дина и отвернулся.