Помоги проекту - поделись книгой:
Над ним появилось испуганное лицо матери.
— Мам, вы зачем ругаетесь?
Она снова заплакала, стала гладить его по голове.
— Славика увезли?
— Увезли. Там ему будет лучше…
— А летом он приедет? На каникулы?
Мать промолчала, а из кухни донеслось:
— Таких не отпускают!
Женя отвернулся к стене, на которой были нарисованы звезды, планеты и драконы — Славик когда-то гуашью на штукатурке нарисовал, ох и попало же ему за это! — и заплакал.
А потом они уехали из города, навсегда. Уехали одними из последних. Остался дом с выломанными дверями, оконными рамами, перилами — всем, что могло гореть, чем топили «буржуйки» зимой.
В последние дни перед отъездом Женя все ждал: вот-вот за окном появится Славик на золотом драконе. Он заберет его отсюда. Женя сядет за Славиком, на чешуйчатую блестящую спину, между золотыми крыльями. И они улетят навсегда. Но Славик так и не прилетел.
Потом они уехали — далеко, в Сибирь, в старый заснеженный город. Столько снега Женя и представить себе не мог: зимой сугробы наметало выше заборов.
Любимым занятием Жени было сидеть у окна и смотреть. На заснеженный двор, сиротливые голые ветки тополей, на вечно пасмурное небо.
Славик все не прилетал.
Зато прилетали драконы. Почти такие же, как там, в темной трубе; только те пищали и царапались — наверное, от испуга.
Они были слишком малы, чтобы унести Женю; подлетали к окну, замирали, быстро-быстро махая крылышками и дергая хвостами — для равновесия. Глядели на Женю влажными искрящимися глазами.
Женя никому не говорил про них. Он знал: их присылает Славик.
И, значит, самое главное еще впереди — нужно только ждать…
Милая мамочка
Я ждала их — и они появились. Я ждала их каждую ночь, с тех самых пор, как они потребовали от меня первой Жертвы. Нет, «потребовали» — не то слово, ведь они говорить не умеют, — просто я почувствовала, чего они хотят.
Вот и вы, здравствуйте, шепчу я про себя, — вижу, что вы стали еще длиннее и красивее, и страшнее. Прибавилось блеска и гибкости, и желания, наверное, тоже.
Они слышат меня, я знаю. Они появляются из черного квадрата форточки, словно сквозняк и здесь, в комнате, становятся тем, что они есть на самом деле: длинными гибкими лиловато-серыми щупальцами. Сильными. Ненасытными.
Я чувствую их немой голодный крик, их жажда передается и мне, и я тоже начинаю чувствовать спазмы в желудке. Они тянутся ко мне, плетя магические, завораживающие кольца. Сейчас я впаду в транс и отдам им себя, всю себя, свое красивое тело, свой мозг, свою душу. Они медленно, красиво изгибаются перед моими глазами, постепенно приближаясь — бесконечные прекрасные змеи, бесконечные, как тоска.
Нет, только не я. Пусть кто-нибудь другой станет вашей добычей. Разве вы посмеете напасть на меня — единственную, кто вас понимает, кто ждет вас по ночам, оставляя для вас форточку открытой. Если не станет меня — не станет и вас. Не будете же вы являться моей полубезумной мамочке, которой что явь, что бред — все едино. Да она и живет-то давно уже в бреду, неподвижная, как бревно. Прожорливое бревно. Всего-то и толку с нее, что жрет и гадит, вот уже в течение трех лет — жрет и гадит. Я выношу в горшке ее кал и мочу, меня тошнит, но дважды в день я делаю это — двумя руками переполненный горшок — осторожно, чтобы не разлить (вот уж драгоценность!) — а потом долго-долго мою руки, но перед этим надо вымыть горшок, сполоснуть его хлоркой, и все это — под непрерывное ворчание, под ее вопли и жалобные стоны, которые давно уже вызывают у меня не жалость, а раздражение, смешанное с безысходностью. Иногда мне кажется, что она бессмертна. Пройдет еще пять, десять, двадцать лет, я состарюсь, но все так же, дважды в день, буду выносить ненавистный горшок, все так же готовить еду и с отвращением наблюдать, как она набрасывается на нее, чавкает, глотает не жуя, а масло течет по ее подбородку, заросшему пучками сивых волос.
Разве она человек? Разве
Покормив ее, я ухожу на работу, включив для нее телевизор. Она спит под него. Только не любит передач для молодежи — слишком шумные, будят.
Но перед уходом я должна выслушать ее долгое нудное ворчание о том, что я никудышная дочь, что некоторых детей надо бы расстреливать, и было бы очень хорошо, если бы я задохнулась при рождении. Она орет, что лежит целый день одна, пока я верчу хвостом перед мужиками, что я морю ее голодом и жду ее смерти. «Да! Да! — кричу я про себя, — Я жду твоей смерти, старая нудная тварь!». Нет, она орет это не мне — она орет в трубку телефона, когда звонит своим «приятельницам» — таким же глухим, тупым, бессмертным амебам, способным лишь гадить и жрать, жрать и гадить.
— сколько раз, — орет она, когда я, уже одетая, стою в прихожей, — просила купить ее мне вареной колбасы! Знает, что я люблю вареную — так специально же не покупает!
Она орет в трубку, потому, что приятельница, должно быть, тоже глухая тупая и жирная, а я стою в полутьме, меня душат злые слезы и беспощадность просыпается в душе, беспощадность дикого зверя.
— Послала бы соседку за колбасой, — орет она, — так ведь денег-то нет! Всю же пенсию ей отдаю! Канешна, зря! Еще бы не зря! Так вить все время думаешь — дочка вить! Родная вить! Ну канешна! Вырастила на свою голову!..
«Боже, — шепчу я сквозь слезы, — сохрани меня, не дай мне совершить непоправимое!»
Я изо всех сил хлопаю дверью. И иду на работу, губы и руки у меня трясутся, но это пройдет, это скоро пройдет. В подъезде я глотаю таблетки любые успокоительные, которые удается достать по ее, мамочкиным, бесплатным рецептам, — и постепенно отдаляюсь от этого мира, уплываю, оставляя мою боль на берегу.
Работа у меня спокойная — один на один с умной машиной. Никто не влезет с дурацким вопросом: «Ну, как там мама?». Мама, к счастью, там. А я, к счастью, здесь. Вот и весь мой ответ.
Соседи меня не любят — считают, что я как киношный белогвардеец морю мать голодом. Подруг у меня давно не осталось. Жениха нет. Был жених, был. Но я сделала большую глупость — может быть, самую большую глупость в жизни — привела его домой познакомиться с моей бедненькой больной мамочкой. Познакомила…
Мне уже двадцать девять. Морщинки вокруг глаз, складки на горле, дурной волос лезет — в мамочку, наверное. Состарюсь. Стану амебой. Буду жрать, отрыгивать и пукать во сне.
Вон она храпит за стеной. Хотя наутро обязательно скажет, что «бессонница замучила-всю ночь не спала-хоть глаза выколи-а сколько раз просила мне мазэпама купить-дак допросишься как же!». Она так говорит «мазэпама». Она не знает, что я его купила, но пью сама.
Она храпит, чмокает, стонет, пукает и снова храпит. Стокилограммовая амеба, занятая только собой, погруженная в себя, самодостаточная.
Вы не хотите, мои добрые щупальца, полакомиться сегодня ночью? Возьмите ее. Сожрите ее, мою миленькую добренькую мамочку. Это будет великой наградой для меня. Да и для нее тоже.
Я знаю, желать этого — грех. Но вы избавите от мук старого, безнадежно больного человека, лечить которого давно уже отказались все больницы мира. Больницы? Да ее в «анатомку» и то не примут! По причине отсутствия обеих полушарий головного мозга. Ха-ха.
Я чувствую: щупальца не верят мне. Они сомневаются. Ведь они — это я. Они воспитаны в строгости, в почитании старших, в преклонении перед мамочкой. Хотя они тоже понимают, что она сумасшедшая и сводит с ума свою дочь.
Я чувствую, что их сомнения все возрастают — и вот они начинают отдаляться от меня, вращение бесчисленных колец замедляется, и наконец они исчезают в черном квадрате форточки — лишь сквозняком потянуло с улицы, сквозняком, пахнущим первым снегом.
Этой ночью они ушли без Жертвы. Я знаю — они вернутся, неважно когда, через месяц или через год, вернутся — и снова попросят Жертвы. И уж тогда-то я скормлю им то большое старое животное, что храпит и чмокает за стеной. Животное, породившее другое животное — меня. Старая милая бабушка, жирная сволочь. Уважаемый человек, сорок лет на одном предприятии, участник трудового фронта, мерзкая тварь, назвавшая меня блядью при нем, при человеке, которого я любила. Да, у нас с ним была любовь. А она назвала это блядством.
Я-то, как дура, надеялась, что он будет жить у нас. Мы с ним жили бы в моей комнате, моя милая мамочка — в своей. Он добрый, я знаю, он смог бы ухаживать за ней. Он выносил бы ее горшки и терпеливо сносил бы ее ворчание и вопли. Но он ушел.
Он ушел, как ушел когда-то мой отец. Сколько себя помню, каждый раз, когда он возвращался с работы, мамочка заводила свое бесконечное: «Пришел-наконец-то-явился-не-ждали-и-денег-опять-не-принес-ну-конечно-за-что-такому-платить-руки-растут-не-оттуда-вон-на-кухне-третий-день-вод-из-крана-бежит-и-пускай-бежит-некому-поправить-мужика-то-нет-а-э-тот-разве-мужик-тьфу-одно-название!»
Отец ругался. По кухне начинала летать посуда и слышалось то мамочкино «бу-бу-бу», то отцовское: «Да заткнись же ты наконец!». И все заканчивалось дракой и слезами.
Я не помню, когда отец стал для меня Плохим. Мамочка много сил положила, чтобы внушить мне это. И внушила. Сейчас-то я все понимаю, а тогда…
По ночам они долго возились и шушукались, если успевали помириться до сна, а я плакала в своей комнате, плакала в подушку и молилась. Я молилась своему талисману — керамической ящерице с отбитым хвостом. Ящерица была покрашена зеленым и покрыта лаком, а глаза у нее казались живыми. Я нашла ее во дворе, в песочнице, принесла домой, отмыла и спрятала в коробочку из-под пластилина. Я просила ящерку помочь мне. Но как именно помочь? Я не знала тогда. Ящерка тоже не знала. К тому же, у нее не было хвоста, а в хвосте-то, наверное, и была ее волшебная сила. Я очень жалела ее, плакала о красивом, зеленом, изгибающемся хвосте. Я очень хотела, чтобы у нее вырос новый хвост — я знала, что это бывает, — волшебный замечательный хвост, одно движение которого смогло бы изменить мою жизнь. Утром я просовывала руку в коробочку в надежде нащупать у ящерки новый хвост. Но хвост, конечно, так и не вырос. Он рос не в коробочке — в моем воображении, и не один — много хвостов. Наверное, ящерка ждала, когда я додумаюсь до этого.
Домашняя аптечка у нас была набита успокоительными и снотворными. Потихоньку от родителей я доставала таблетки и постепенно разобралась, что от розовой, например, станешь, как деревянная кукла, а от желтой захочется спать, а от белой все окружающее превратится в кино, которое можно смотреть издалека, с безопасного расстояния.
Я глотала эти таблетки. Постепенно привыкла к ним и страдала, если не находила в аптечке нужных. После некоторых таблеток снились страшные сны. Когда не было хороших таблеток, приходилось пить эти, и однажды, в одном из кошмаров, я увидела их — длинные блестящие хвосты, прекрасные. Всесильные. Сначала я испугалась их, но они приходили снова и снова, и я привыкла к ним. Я поняла: это — подарок ящерицы, подарок, который изменит мою жизнь.
Иногда, когда мне было особенно одиноко, я думала: выпью все таблетки сразу и больше не надо будет плакать, не будет ни кошмарных снов, ни кошмарной яви. Но сразу же спохватывалась: а как же мамочка? Она же поседеет и умрет от горя. Она будет Переживать. Больше всего на свете я боялась, что она будет Переживать. И когда я заставляла ее Переживать, мне становилось невыносимо стыдно. «Зачем ты пошла одна через дорогу? Разве ты не знала, что я буду Переживать?»
Ох, какая же я плохая, думала я. Плохая, плохая. Нет, большими буквами, вот так: «ПЛОХАЯ». Ведь я заставила мамочку ПЕРЕЖИВАТЬ.
(Она все пережила. Все умерли — ее родители, ее муж, ее друзья и подруги, ее братья и сестры, — она пережила. Она и меня переживет. Да, переживет, ПЕРЕЖИВАЯ).
Потом отец стал выпивать. И мамочка сказала ему: «Вон из моего дома!». Отец стал Плохим. И я думала: вон плохое из нашего с мамочкой хорошего дома! Вон!
Отец говорил, что идти ему некуда, на что получал твердый мамочкин ответ: «Иди к своим шлюхам!»
Шлюхи — они Плохие.
«Да нет у меня никаких шлюх!» — кричал отец. «Не ври! А эта жидовка? Думаешь, я ничего не знаю? Я все про вас знаю!!»
Шлюхи плохие. Жидовки плохие. Уж мамочка-то знает…
Мать стала стелить отцу на кухне, на раскладушке. Он приходил пьяный и валился на нее не раздеваясь, а мать закрывала дверь на кухню, чтобы не пахло перегаром. Она считала, что запах перегара вреден для здоровья, особенно для моего: «Пожалел бы хоть дочку, скотина!»
Отец жалел. Теперь-то я понимаю это. А тогда я думала: он меня не жалеет. Перегаром воняет. Плохой!
Он уходил от нас несколько раз. И возвращался. Он говорил, что не может жить у чужих людей. Чужой он считал, наверное, ту шлюху.
Они с мамочкой мирились, но вскоре все начиналось сначала. И я думала: ну почему он не уходит совсем? Почему он не хочет оставить нас с мамочкой в покое?
Мне было уже восемнадцать, когда отец ушел в очередной раз. Я радовалась — да, радовалась, что освободилось место в квартире, что на кухню можно опять заходить ночью, и что теперь в этот дом можно привести моего будущего мужа.
А когда отец вернулся, все это и случилось. После скандала, после драки на кухне, после наших с мамочкой слез ночью пришли Они. Я сразу почувствовала, что они голодны. И тут я подумала: а почему бы не принести им Жертву? Почему я раньше не догадалась об этом?
Они плавали надо мной сверкающими кольцами, а я, уткнувшись в подушку, твердила: «Пусть отец уходит. Он плохой. Пусть он уйдет навсегда. Он не нужен ни маме, ни мне. Жалкий человек, ничтожный, никому не нужный. Возьмите его!»
Они сначала не поверили мне, они клубились надо мной, мерцая в отсветах уличных фонарей, и тогда я подняла голову с подушки и приказала:
— ВОЗЬМИТЕ ЕГО! ВОН ОН ДРЫХНЕТ НА КУХНЕ, МАЛЕНЬКИЙ, ЖАЛКИЙ, ВОНЮЧИЙ! Я НЕ ХОЧУ ЕГО БОЛЬШЕ ВИДЕТЬ! ДЕЛАЙТЕ С НИМ, ЧТО ХОТИТЕ!
Они мерцали надо мной еще некоторое время, потом пропали. Я уснула. А утром в дверь постучал сосед и сказал, что ВАШ ПАПА ВИСИТ НА ВЕРЕВКЕ В БЕЛЬЕВОЙ.
Мы с мамой ревели, обнявшись. Мама потом сказала: «Вот видишь, он и помереть не мог по-людски. Специально так сделал, чтоб нам было хуже». Это сказала моя милая мамочка, убийца. И сказала она это мне, тоже убийце. Она пережила. И я тоже.
Я знала, как это произошло: щупальца пробрались на кухню, вытащили отца из постели и задушили. Он хрипел и стонал, раскладушка под ним отчаянно скрипела. Мамочка, наверное, слышала этот скрип — она спит в смежной комнате.
Он сопротивлялся. Маленький. Жалкий. Плохой.
Потом уже они вытащили его в бельевую и подвесили там на веревке. Так что никто ни о чем не догадался. Никто. Кроме, может быть, мамочки.
И вот прошло десять лет. Все эти годы я не давала им жертвы. Я не хотела их видеть. Я боялась, что они напомнят мне о том, что мы с мамочкой сделали. Даже когда они приходили — я сразу же прогоняла их.
УХОДИТЕ, ЖАДНЫЕ ТВАРИ, УБИЙЦЫ, ЗДЕСЬ ВАМ НЕЧЕМ ПОЖИВИТЬСЯ, УБИРАЙТЕСЬ, ЗМЕИНОЕ ОТРОДЬЕ, Я НЕ ЖЕЛАЮ ВАС ВИДЕТЬ!
Я отворачивалась к стене. Я чувствовала их осторожные мягкие касания, но не боялась: я знала, что они в моей власти, что они — лишь исполнители моей воли. Я прогоняла их и засыпала спокойно.
Три года назад с мамочкой случился удар. Я ухаживала за ней, я была заботливой дочерью, да, я была ХОРОШЕЙ. Днем и ночью я сидела у ее постели, сначала в больнице, а потом, когда врачи развели руками, — дома. Свою жизнь я подчинила этой заботе. Я жила ради мамочки. И когда она начала говорить, а потом вновь обрела руки — я чувствовала себя по-настоящему хорошей.
Щупальца и тогда приходили. Случалось, я видела их, когда сидела возле мамочки, оберегая ее. Я прогоняла их.
И вот уже три года она изводит меня. Теперь-то я понимаю, что рядом с ней любой человек почувствует себя виноватым. Рано ли, поздно ли — но почувствует. Как мой отец. Как я сама.
Но теперь я, кажется, готова. Когда Они придут, я скажу им: ИДИТЕ И СОЖРИТЕ ЕЕ, ТУ, ЧТО ХРАПИТ ЗА СТЕНОЙ, ТУ, ЧТО ВИНОВАТА ВО ВСЕМ, ТУ, ЧТО ЗАЕДАЕТ МОЙ ВЕК. СОЖРИТЕ ЕЕ, СОЖРИТЕ!..
Я лежу, обдумывая приказ. Я испытываю настоящее наслаждение, да-да, наслаждение, добавляя все новые слова: амеба, сволочь, убийца! И пусть другие думают обо мне, что хотят. Впрочем, никто ни о чем никогда не узнает.
Но странно — за стенкой сегодня тихо. Неужели она тоже не спит? Неужели в глубине этой желеобразной массы, этой медузы, тоже зреют какие-то мысли? А может быть, даже приказы?..
И я вдруг холодею от вопроса, который задаю себе: «А кто тебе сказал, что ИХ выдумала ты? Кто тебе сказал, что ОНИ выполняют твои приказы?..»
И двери медленно открываются. Бесшумно, как в кошмаре. В мамочкиной комнате, во тьме, мерцают странные кольца. Нельзя на них смотреть, они завораживают, как глаза василиска. Нельзя — но я смотрю. Они приближаются. «Я глупая, — думаю я, — плохая и глупая. Можно давно бы было догадаться, что моя мамочка, милая мамочка…».
СОЖРИТЕ ЕЕ, ТУ, ЧТО НАЗЫВАЕТ СЕБЯ МОЕЙ ДОЧЕРЬЮ, ТУ, ЧТО ОТРАВЛЯЕТ ПОСЛЕДНИЕ ДНИ МОЕЙ БЕСЦЕННОЙ ЖИЗНИ. РАЗДЕЛАЙТЕСЬ С НЕЙ ПРЯМО СЕЙЧАС! ПОТОМУ, ЧТО ОНА — ПЛОХАЯ!
One way ticket
Он копал уже минут сорок. Земля была мокрой и вязкой, и он с трудом выдирал лопату. Вдали, под темно-пепельным небом темнела голая роща, в роще хрипло каркало воронье, и все вокруг было пропитано сыростью и увяданием. Родная и проклятая земля, думал он. Родная и проклятая. Ладони горели от мозолей, и ныла поясница, но он работал не разгибаясь, без отдыха, потому что знал: это — в последний раз. Он копал у дороги, за полосой черной полыни, на самом краю пашни. Дорога — избитый, ухабистый, в грязи и глине проселок — вела неведомо куда и неведомо откуда. И тысячу лет, казалось, по ней уже никто не проезжал, кроме тех, конечно, кто уезжал навсегда. Он не знал точно, где это место. Он мог и ошибиться. Может быть, мертвец лежит на пару шагов дальше вдоль проселка. Может быть, еще дальше. Понадобится экскаватор, чтобы найти его, вырыв вдоль проселка траншею. Но нет экскаватора. Только эта тупая лопата. Он посмотрел на низкое седое небо. Уже вечер. Куда-то летит воронье, и хрипло каркает. И нет уже дороги назад: отсюда не выберешься. Он вновь взялся за лопату. Яма становилась все глубже, еще немного, и можно бросить работу: так глубоко они не могли его зарыть. Ночью, пьяные, да еще торопились… Он выбрался из ямы и присел прямо на мокрую глину. Поднялся ветер и завыл, и засвистел над пустой бесполезной ямой. Он посмотрел на свои обезображенные работой руки. Неужели это те же самые руки? Те же, что и семнадцать лет назад? И можно ли надеяться на возвращение? Он поднял лопату и побрел по проселку к деревне. Тихо было в деревне и не пахло жильем. Заколоченные дома, рухнувшие заборы, дикий лопух — как южное дерево алоказия. Он прошел по заросшей травой улице мимо темных домов. Выбрал самый маленький, прочный, открыл припертую доской тяжеленную дверь. Скользнул взглядом по полуразвалившейся печи, по убогой комнатенке, по сбитым в кучу самодельным плетеным половичкам. Выбирать, конечно, не приходилось. Он прошел по заскрипевшим выгнутым горбом половицам, разобрал половички и лег на них, устроившись поудобнее. Надо было отдохнуть. Завтра ему снова предстояло копать. Как тогда, семнадцать лет назад.
Они вовсе не хотели убивать. Какое там! Просто они были пьяными и грузовик плохо слушался руля на скользкой размытой дороге. А путник появился внезапно. И все произошло быстро, быстрее, чем можно это описать, даже если быть предельно кратким. Просто в какой-то миг прямо перед капотом появляется из темноты белое — совершенно белое — лицо и тут же исчезает. И все. Только грузовик тряхнуло, но это мог быть и обычный ухаб. Они громко разговаривали, стараясь перекричать громко оравшее радио. Шел концерт по заявкам водителей, шоферская передача, и по чьей-то просьбе передавали знаменитую песню One way ticket в исполнении «Ирапшн». Можно себе представить. В такой суете, и радио на полную мощь, и в кабине ЗИЛа трое повернуться негде, так что когда из тьмы вынырнуло и пропало белое лицо и грузовик тряхнуло, никто толком и не понял, что что-то случилось. Это лицо могло и привидеться — мало ли, с пьяных-то глаз. К тому же они торопились, и им было отчаянно весело, и негритянка надрывалась — One way ticket, one way ticket, one way ticket to the Blue! Они возвращались несколько часов спустя, ехали домой, уже почти протрезвевшие: ничто так не разгоняет хмель, как смертный бой с превосходящим противником под одиноким фонарем на пустынной деревенской улице. Им досталось. Водитель не мог управлять грузовиком — заплыли оба глаза — и за руль сел самый молодой из троих, пострадавший меньше всех. Видно, деревенские пожалели его, или же просто не посчитали серьезным противником — накостыляли по шее, сбили с ног и оставили лежать в грязи. Он полежал, подождал, пока драка не закончится, а потом присоединился к товарищам, позорно бежавшим с поля боя.
— Ниче, мы их, падла, достанем, — утешал его тот, который пострадал больше других. Он едва шевелил распухшими губами, едва видел, едва слышал, но петушился и храбрился за троих. А потом свет фар высветил на разбитой дороге разделенное пополам тело с раскинутыми руками и белое-белое лицо. Молодой затормозил. Тот, что едва видел и слышал, выматерился, а третий ударился лбом о крышку бардачка. А потом все они уставились на дорогу, туда, где светилось белое, вдавленное в грязь лицо. Они долго выбирались из кабины, переругивались вполголоса, а когда вылезли и встали над раздавленным двойными колесами трупом, молодой сказал:
— Братцы, а ведь это мы его… Мы, а?
И все тут же вспомнили что-то такое, пригрезившееся здесь, на дороге, несколько часов назад: они мчались веселые, орало радио, был ухаб и было еще что-то.
— Вот же сука, а? — отозвался третий. Они помолчали. Молодой беспокоился, пытался зачем-то потянуть труп за ногу, вытянуть из грязи, но сил ему не хватало. Тогда старший вернулся к грузовику, около колеса сел прямо на землю и задумался. Молодой тоже подошел. Он щупал шишку на затылке и думал, что до завтра шишка не пройдет. А третий достал последнюю, раздавленную в драке папиросу, закурил, затянулся и закашлялся. Во рту у него был привкус крови и он сплюнул на дорогу.
— Чего делать-то, а? Ведь это ж мы его, а? Слышь, Михалыч? беспокоился молодой, все время оглядываясь на Него.
— И откуда он здесь взялся, мать-перемать? — мрачно спросил третий. — Чего он тут шлялся?
— Да заткнитесь вы оба! — сказал старший. Потом вспомнил недодуманное, поднялся, подошел к трупу, пощупал:
— Не… Мертвяк. Холодный уже.
— Посадят, — тоскливо сказал молодой.
Старший с кряхтеньем залез в кузов, выкинул на дорогу лопату. Спустился, сказал:
— Не посадят, понял? Я там уже был, хорошего мало.
Поделиться книгой: