Капитализм в Америке: История

При слове «колония» на ум приходят «эксплуатация» и «обособленность». Однако колониальная Америка во многих смыслах относилась к числу самых благоприятных мест на Земле. Природа щедро наделила ее ресурсами, а управление колониями было достаточно либеральным. С 1600 по 1766 г. население американских колоний росло быстрее всего в мире – в два с лишним раза по сравнению с населением метрополии. А к моменту, когда колонии уже были готовы расстаться с Британией, американцы были одними из самых богатых людей мира: по ценам 2017 г. их подушевая производительность составляла 4,71 долл. в день{18}. Американцы в среднем были на 5–7 см выше, чем европейцы. Рождаемость в колониях также была выше – каждая женщина в среднем рожала шестерых-семерых детей (в Англии – четверых-пятерых). Бенджамин Франклин даже предположил, что к середине 1880-х гг. «по эту сторону океана англичан будет больше». Просторный Новый Свет предоставил поселенцам почти неограниченные запасы основных ресурсов для жизни – землю, дичь, рыбу, лес и полезные ископаемые. Колонии от метрополии отделяли 4828 км открытого океана, поэтому колонисты обладали относительной свободой жить так, как им хотелось.

При этом они не смогли воспроизвести у себя закрытое британское общественное устройство: на их берегу Атлантики было слишком мало администраторов из метрополии и англиканских священнослужителей для того, чтобы навязать его местным уроженцам[31], {19}. В Англии ремесленные гильдии и «гильдии искусств»[32] могли уничтожить любую новую идею. Они регулировали конкуренцию. Но в Америке они были слишком слабы для того, чтобы оказать существенное влияние на общество – не говоря уже о том, чтобы контролировать его. Колонисты исключительно дорожили своей независимостью. Они свыклись с ней и не желали с ней расставаться. «Они не испытывают привязанности к какому-то определенному месту, наоборот, тяга к смене мест, кажется, стала их второй натурой, – замечал современник. – Им свойственно постоянно воображать, что там, вдали, всегда есть земли получше тех, на которых они уже обосновались»{20}.

Вместе с тем колонистам отчаянно не хватало изысканности. Сливки местного общества изо всех сил пытались подражать стилю жизни британских джентри, импортируя из метрополии мебель, дорогой фарфор, одежду и чай. Тяга же американцев к высшему образованию не имела себе равных во всем остальном мире – к 1800 г. в новой стране были основаны десятки университетов. В Англии к тому времени их было только два. 29 из 56 делегатов Первого континентального конгресса имели степени об окончании колледжа. Образованным американцам не приходилось стыдиться за свои знания ни перед кем в мире. Они изучали великие тексты, лежавшие в основе западной мысли, – античную классику, Библию и разнообразные комментарии к ней. Особенно тщательно они штудировали работы британских мыслителей, выделяя из них юристов уровня Уильяма Блэкстона[33] и философов вроде Джона Локка. Не обходили вниманием они и французских философов. Когда же они наконец дозрели до мысли создать новую страну, то создали самую впечатляющую Конституцию из тех, что видел мир.

Их Конституция обращается к самым насущным, «вечным» вопросам политической философии. Как обеспечить равновесие между благоразумием и широким народным представительством? Как сбалансировать права личности и волю большинства? Конституция обращалась и к новым проблемам, возникшим после распада старого, стабильного мироустройства: как удовлетворить и потребности коммерции, и требования власти народа? Как обеспечить незыблемость определенных постулатов в хаотично меняющемся мире?

Конституция превратила Соединенные Штаты в нечто уникальное в мировой истории – в зарождающееся демократическое общество, установившее строгие пределы того, что может себе позволить большинство[34]. Большинство не могло покуситься на право частной собственности, на право заниматься торговлей или иной коммерческой деятельностью, на право индивида сохранять плоды своего труда, включая труда умственного. Именно это – больше, чем что бы то ни было иное, – позволило твердо гарантировать будущее процветание Америки. Это было гораздо важнее, чем традиционные «естественные» экономические преимущества вроде обширных территорий и богатых запасов сырья. Это побуждало людей заниматься предпринимательством, не опасаясь того, что плоды их усилий могут отобрать или украсть. Отцам-основателям удалось создать прекрасную архитектуру Основного Закона, не уступала ей и проработка деталей. Отказавшись от внутренних тарифов (европейцы не могли избавиться от них до 1980-х гг.), американцы получили крупнейший в мире единый рынок. Это позволило создать промышленность огромных масштабов, при этом регионы страны могли специализироваться. Кроме того, Конституция распространила имущественные права на важнейшую отрасль – на мир идей{21}.

С хлеба на воду

При всех своих преимуществах страна, рожденная Американской революцией, была в значительной степени сельскохозяйственной. Путешествуя по Америке в 1794–1796 гг., великий французский дипломат Талейран поражался ее отсталости. Америка «оставалась еще во младенчестве, если говорить о мануфактурном производстве: несколько литейных, несколько стекольных фабрик, кожевенных мануфактур, значительное число мелких и плохо оборудованных мастерских по производству кашемира [грубой шерстяной ткани], кое-где мастерские по выделке хлопка… все это свидетельствует о том, насколько жалкие усилия были предприняты до сих пор, чтобы обеспечить эту страну производством товаров повседневного спроса»{22}.

По сравнению с метрополией финансовая система Америки была примитивной. Национальный банк в Англии был основан еще в 1694 г., когда банк под названием The Governor and Company of the Bank of England получил монопольное право на выпуск ассигнаций. В 1717 г. был введен золотой стандарт: тогдашний глава Королевского монетного двора сэр Исаак Ньютон определил фунт в золотом весовом выражении (4,25 фунтов за тройскую унцию золота). В Америке же до 1780-х гг. банков не было вовсе. В 1781 г. Роберт Моррис учредил Банк Северной Америки (The Bank of North America), в 1784 г. Александр Гамильтон основал Банк Нью-Йорка (The Bank of New York), а Джон Хэнкок и Сэмюэл Адамс – Массачусетский банк (Massachusetts Bank). До 1830-х гг. в Америке не существовало и ясной единой финансовой политики. Конституция наделяла Конгресс (статья I, раздел 8) правом «чеканить монету» и «регулировать ценность ее». Монетный акт 1792 г. определял американский доллар прежде всего в серебре, а не в золоте (доллар составлял эквивалент 371,25 гран серебра[35]); правда, он оставлял место и для золота: монеты более высокого достоинства (от 2,5 долл. до десятидолларового «орла») по этому закону чеканились из золота. Золотое содержание доллара было определено в 24,75 гран чистого золота, а отношение цены серебра к золоту – в 15 к одному. Однако это соотношение оказалось необоснованным: по мере падения рыночной цены серебра золото, более дорогое за океаном, чем на территории США, экспортировалось в таких объемах, что Америка едва не лишилась золотых монет в обращении. В 1834 г. федеральное правительство наконец разобралось с этой проблемой, установив новое соотношение – 16 к одному – и приняв британский золотой стандарт.

Более 90 % населения Америки составляли сельские жители – фермеры или плантаторы. Только три города – Филадельфия, Бостон и Нью-Йорк – могли похвастать населением выше 16 000 человек. По сравнению с мегаполисами того времени – Лондоном (750 000 жителей) или Пекином (почти 3 000 000 жителей) – крупнейшие американские города выглядели убогими захолустьями{23}. Большинство американцев питалось продуктами, которые они сами же и выращивали, носили одежду собственного изготовления, тачали сами себе обувь и – что было самым трудоемким – варили собственное мыло и свечи из перетопленного животного жира. Основным строительным материалом было дерево; древесина же служила и основным источником топлива. Основным источником энергии – животные, а с появлением первых мануфактур – вода, вращавшая приводные колеса примитивных агрегатов. Сельскохозяйственные орудия американских колонистов мало отличались от тех, которые использовались в Древнем Риме: плуги и бороны делались из древесных веток, утыканных кусками железа и подвязанных полосками воловьей кожи. Они ездили по разбитым тропам и трактам, усеянным валунами и обломками деревьев; ливни превращали эти «дороги» в непролазные болота, а долгие засухи делали их пыльными и жесткими.

Жизнь, по большей части заполненная изнурительным трудом, была тяжелой, жестокой и суровой. Фермеры могли выжить, только если все члены семьи – дети наравне со взрослыми, женщины наравне с мужчинами, старики наравне с молодыми – отдавали все свои силы труду. Бездельников наказывали или выгоняли из дому. Даже самые примитивные домашние дела – натаскать воды для мытья или стирки, выбросить мусор – отнимали невероятно много времени и сил. Ритм жизни определялся восходом и закатом солнца (главные источники искусственного освещения – свечи и лампы на китовом жире – были редкой и при этом малоэффективной роскошью). Представления поселенцев о скорости сводились к «копытам и парусам». Путешественникам приходилось мириться со множеством неудобств: они тряслись в седлах, их бросало от борта к борту в фургонах, как мешки с картошкой, на борту кораблей они страдали от морской болезни. Потеря подковы или поломка оси фургона на суше приковывала их к месту, словно баржу, севшую на мель на реке. По пути из своего дома в Монтичелло, штат Вирджиния, на инаугурацию в Вашингтон, округ Колумбия, в 1801 г. Томасу Джефферсону пришлось переходить вброд пять рек{24}.

Американцы были заложниками климата своей страны. Современные историки, забившиеся в свои снабженные кондиционерами кабинеты, склонны с насмешкой отмахиваться от доводов Монтескьё, изложенных им в трактате «О духе законов» (The Spirit of the Laws), о том, что климат – это рок для народов. Для Джорджа Вашингтона и его современников это было само собой разумеющимся. На северо-востоке страны зима могла накрыть людей снегом на долгие месяцы. На Среднем Западе торнадо и сейчас способны сровнять с землей целые поселения. На Юге есть только два сезона – жаркий и дьявольски жаркий. (Рабство в некотором смысле было ужасающим, но естественным ответом на особенности местного климата: в такой жаре и влажности заставить свободных людей заниматься трудоемкими сельскохозяйственными работами невозможно.) Погода – капризный и при этом еще и деспотичный хозяин. Нежданное наводнение может сделать дороги непроезжими. Поздние заморозки способны уничтожить урожай.

В первые годы после окончания Войны за независимость американцы были пленниками и в географическом смысле: их поселения сосредоточились на узкой полоске земли вдоль Восточного побережья. Они не решались путешествовать вглубь континента, поскольку практически вся эта территория оставалась большим белым пятном на карте, где всем заправляли конкурирующие европейские державы и частные корпорации. На диких территориях путешественников подстерегало множество опасностей – коренные жители, обозленные на белых поселенцев за то, что те сгоняли их с насиженных мест; кровожадные волки и медведи, всегда готовые отведать человечины; солдаты и наемники враждебных государств. Но главной опасностью диких земель была их неизведанность – без точных карт заблудиться там было очень легко.

Американцы были заложниками и собственного невежества – точно так же, как и климата. Прежде всего им остро недоставало актуальной информации о том, что происходит в мире. Новости даже о значительных событиях в те времена добирались из одного края в другой неделями, а уж из Европы в Америку – и того дольше. О кончине Джорджа Вашингтона в Нью-Йорке узнали только через неделю после того, как он умер. Новость о том, что Наполеон готов продать Луизиану, отправленная Джеймсом Монро из Парижа, добралась до Томаса Джефферсона в Вашингтоне через месяц с лишним.

Роберт Макнамара говорил о «тумане войны». В первые десятилетия существования США подобный туман окружал американцев практически всегда. Это был своего рода «туман повседневности». Они затевали сражения, когда война была уже выиграна[36]. Они переплачивали бешеные суммы за «редкие» товары как раз накануне прибытия кораблей с грузом этих самых товаров. Такая ситуация оказывалась тем более опасной, когда жизнь была настолько изменчива и нестабильна. Приток импорта на Восточное побережье зависел от небольшого по численности торгового флота – эти корабли (и весь этот импорт в целом) легко могли пасть жертвой плохой погоды или военных действий между враждебными державами.

Правительство блуждало в том же тумане невежества, что и обыватели. Во время Американской революции повстанцы не располагали даже самой приблизительной информацией о стране, которую они собирались освобождать. Каково было ее население? На чем и как оно зарабатывало на жизнь? Способны ли были американцы обеспечивать самих себя? Новообразованное правительство немедленно занялось сбором статистических данных о населении: Конституция включала положение об обязательной переписи населения каждые десять лет для того, чтобы верно распределять места в Конгрессе. Первая перепись была проведена вскоре после создания США – в 1790 г. Однако до 1840 г. никаких данных о производстве или сельском хозяйстве правительство не собирало. Пол Дэвид из Стэнфордского университета назвал период до 1840 г. темным веком статистики.

Основные экономические связи людей устанавливались с миром дикой природы – в частности, с животными, с ветром и водой. Как горожане, так и сельские жители Америки были окружены целыми зверинцами – свиньями и овцами, курами и утками и, конечно, лошадьми. Собаки бегали без привязи. В каждом доме размером больше хибары была лошадь. По сравнению со своими современными аналогами домашние животные были мелкими и жилистыми, приспособленными к выживанию в суровых условиях, а не к тому, чтобы производить как можно больше молока, мяса или яиц. В 1800 г. в среднем корова, вероятно, давала около 453 л молока за год. Сегодня она дает 7257,5 л{25}. В то же время их использовали далеко не только для еды: шкуры обеспечивали людей одеждой и обувью, а из копыт варили клей. Использовать в дело «все, кроме визга» – таким было правило тех времен, далеких от какой бы то ни было сентиментальности. Американцы были и земледельцами, и охотниками одновременно. Природа была переполнена бесплатной пищей и одеждой – в виде лосей, оленей и диких уток. Джон Астор сколотил самое большое в Америке состояние на торговле бобровыми, куньими, ондатровыми и медвежьими шкурами (правда, часть денег, заработанных на охоте на необъятных просторах Америки, он весьма предусмотрительно потратил на очень большое поместье на Манхэттене).

Самыми главными животными Америки того времени оставались лошади. Более того, лошади тогда, вероятно, были самой важной частью основного капитала страны. В 1800 г. в Америке насчитывалось где-то около миллиона лошадей и мулов. Комбинация человека и лошади была краеугольным камнем американской экономики тех лет – примерно так же, как сейчас стержневым элементом экономики является комбинация человека и компьютера. Породистые лошади служили источником богатства – а также источником развлечений: в Вирджинии и в Кентукки, в частности, обсуждение родословных лошадей стало излюбленным повседневным занятием.

Американцам повезло – страну во всех направлениях пересекала сеть из рек и озер, выполнявших роль водных магистралей. Главной среди них являлась могучая Миссисипи, растянувшаяся на 6000 км. Эта транспортная артерия связывала Средний Запад и Юг Америки. По рекам и озерам легко перетекали товары из региона в регион. Поселенцы использовали энергию воды, возводя мельницы и другие производства на берегах рек с быстрым течением. Еще выгоднее было использовать комбинацию гидроэнергетики с силой тяжести, размещая производства рядом с водопадами, вроде водопада на реке Чарльз в Уолтеме, штат Массачусетс. Фрэнсис Лоуэлл вместе с группой бостонских торговцев даже создали компанию – «Владельцы шлюзов и каналов» (Proprietors of the Locks and Canals) на реке Мерримак. Они контролировали течение реки и продавали высвободившиеся гидроэнергетические ресурсы владельцам местных мельниц и фабрик{26}. Водные пути, однако, не были лишены некоторых недостатков. Транспортировать грузы вверх по течению таких мощных рек, как, например, Миссисипи, зачастую было просто невозможно.

Еще одним источником благосостояния американцев был Атлантический океан. Атлантика обеспечивала их как обильными запасами рыбы и морепродуктов, так и столбовым транспортным путем в Европу. Рыболовство в Новой Англии было настолько успешной индустрией, что сам Адам Смит назвал ее в своей книге «одной из самых, вероятно, важной в мире»{27}. Поселенцы добывали омаров, устриц, сельдь, осетра, морского окуня и пикшу, крабов и треску. По сути, треска для Массачусетса была тем же, что табак для Вирджинии. «Колыбель американской свободы», Фанел-холл[37], был подарком Питера Фанела, бостонского торговца, сделавшего состояние на продаже трески из Новой Англии по всему миру.

Самым ценным «водным зверем» была не рыба, но млекопитающее – спрос на китовый жир был столь велик, что чистые доходы китобойного бизнеса в ведущем китобойном порту Америки, Нью-Бедфорде в штате Массачусетс, с 1817 по 1892 г. в среднем составляли 14 % в год. Китобойный синдикат Gideon Allen & Sons, расположенный там, получал до 60 % годовой прибыли в течение большей части XIX в., финансируя китобойные экспедиции, – вероятно, это лучшие финансовые показатели частной компании за всю историю Америки{28}.

Америка была богата древесиной не менее, чем морепродуктами: лесные угодья занимали более 364 млн га континента. Переселенцы из Англии поражались тому, насколько много было деревьев в Америке по сравнению с их родиной, леса которой были сведены почти подчистую: сосны, дубы, клены, вязы, ивы, разнообразные хвойные породы и множество других. Один из поселенцев в Вирджинии обронил, что это «похоже на лес, стоящий в воде». Другой, в Мэриленде, писал, что «мы живем довольно близко друг к другу, но мы не видим соседских домов за деревьями». В густых лесах Америки поселенцы различали контуры будущей цивилизации – мебель для своих домов, топливо для своих очагов и кузниц, мачты и корпуса своих кораблей, детали машин и даже зубные протезы{29}.

Поэт Уолт Уитмен видел в топоре символ, отделивший Новый Свет от Старого. В Европе топором рубили головы аристократам. В Америке топор использовался для того, чтобы превращать лес в полезные предметы{30}:

Топор взлетает! Могучий лес дает тысячи порождений, Они падают, растут, образуются – Палатка, хижина, пристань, таможня, Цеп, плуг, кирка, пешня, лопата, Дранка, перила, стойка, филенка, косяк, планка, панель, конек…[38]

Располагая такими природными богатствами, американцы не собирались влачить жалкое существование и жить в бедности. Они разработали новые способы извлекать прибыль из окружающей среды. Джейкоб Перкинс в 1795 г. изобрел машину, способную производить 200 000 гвоздей в день. Гвоздильная машина позволила возводить деревянные балочно-стоечные каркасные дома (что само по себе не требовало особых навыков) с минимальными затратами усилий. Уильям Водсворт усовершенствовал этот процесс и далее, создав в 1820-е гг. распиловочную машину, распиливающую дерево по заданным параметрам. К 1829 г. американцы потребляли более 24 кубометров досок в год – в три с половиной раза больше, чем в Британии в пересчете на подушевое потребление{31}. Однако, преображая окружающий мир силой своей изобретательности, американцы оставались зависимыми от него: к 1850 г. даже самые совершенные машины и механизмы производились из дерева, а их приводные ремни – из кожи.

Рип Ван Винкль

Война за независимость погрузила Америку в такой шок, по сравнению с которым шок, испытываемый Великобританией в связи с выходом из Евросоюза, кажется совсем незначительным. В XVIII в. британская Америка наладила достаточно тесные связи с экономикой метрополии. Америка импортировала готовые продукты, произведенные в этой мастерской мира, расплачиваясь за них из своих бездонных кладовых природных богатств – рыбой и древесиной, а также дорогими продуктами сельского хозяйства – табаком и рисом. Рост трансокеанской торговли, по ходу которого товары преодолевали по 4800 км в обе стороны, теоретически обосновывался идеями меркантилизма[39] и стимулировался разгоравшейся экономической борьбой между крупнейшими европейскими державами.

Война за независимость оставила хрупкую американскую экономику в руинах. Сражавшиеся армии уничтожали города и фермерские усадьбы. Британские военные корабли остановили морскую торговлю. Более 25 000 американцев погибли в боях. Континентальный конгресс пытался профинансировать войну, запустив на всю катушку печатный станок – не обеспеченных ничем ассигнаций-«континенталей»[40] было напечатано на 242 млн долл. Поначалу это сработало, позволив Джорджу Вашингтону снабдить армию провизией и амуницией, но постепенно привело к гиперинфляции. К 1780 г. континентали торговались за одну сороковую их номинальной стоимости (отсюда и выражение «не стоит и континенталя»), и правительству пришлось изъять их из обращения. Таким образом, эта новая национальная валюта исполнила роль скрытого налога на обычных – а еще в большей степени на богатых – американцев. Те, кто перевел свои сбережения в континентали, дешевевшие все сильнее, фактически были вынуждены оплатить значительную долю военных расходов правительства (см. рис. 1.1).

.

Последствия войны еще более усугубили ситуацию. Отчаянно пытаясь осознать свое положение и роль в изменившемся мире, Америка столкнулась с ситуацией, которую один из историков назвал крупнейшим обвалом экономических доходов в истории: национальный доход упал на 30 %, судя по данным международной торговли{32}. Более того, государственный военный долг Америки составлял огромную сумму: новое правительство США, образованное в соответствии с Договором об образовании конфедерации английских колоний в Северной Америке, было должно 51 млн долл. (с совокупным долгом всех штатов по отдельности – еще 25 млн долл.), но правительство не имело достаточно власти для того, чтобы повысить доход за счет сбора налогов, – оно просто не имело права собирать налоги.

Тем не менее стараниями Александра Гамильтона, ставшего министром финансов США, новообразованное государство на удивление энергично и успешно привело свои финансы в порядок. Конституция США позволила федеральному правительству пополнять статьи бюджета за счет таможенных сборов, что предоставило Гамильтону средства, необходимые для того, чтобы обеспечить доверие к Америке как к надежному заемщику, способному выплатить свои долги, – прежде всего со стороны Франции. На основе этого доверия правительство смогло договориться о новых заимствованиях{33}.

Всего через несколько лет после провозглашения независимости рост американской экономики возобновился. В 1819 г. увидела свет новелла Вашингтона Ирвинга, изумительно точно отражавшая дух новой страны, «Рип ван Винкль» (Rip Van Winkle) – о человеке, который после 20-летнего сна обнаружил, что мир вокруг него изменился до неузнаваемости. Америка рванулась вперед бешеным аллюром сразу по нескольким важным направлениям экономической жизни. Площадь страны, население и материальное благосостояние ее граждан росли как на дрожжах. Территория США выросла в четыре раза за счет покупок, завоеваний, аннексий и заселения земель, которые прежде были заняты коренными жителями континента, а потом были присвоены Францией, Испанией, Великобританией или Мексикой. В 1803 г. «Луизианская покупка» Томаса Джефферсона принесла США весь бассейн Миссисипи к западу от реки – за это Америка заплатила Наполеону Бонапарту 15 млн долл. Покупка, львиную долю которой обеспечили средства, выделенные банковским домом братьев Барингов (Baring Brothers), продемонстрировала, что «кредитная история» молодых Соединенных Штатов весьма надежна. Тем самым Новый Орлеан превратился в американский порт, а Миссисипи – во внутреннюю реку США{34}. В 1821 г. Эндрю Джексон организовал приобретение Флориды у Испании. Позже США присоединили Техас (1845), Калифорнию (1850) и бóльшую часть современного юго-запада. В 1864 г. США отбили последние британские претензии на американскую территорию в Орегоне.

Население страны со времен первой переписи в 1790 г. выросло с 3,9 млн человек до 31,5 млн в 1860-м – в четыре раза быстрее, чем в Европе, и в шесть раз, чем в целом в мире. С 1815 по 1830 г. население района к западу от Аппалачей росло в три раза быстрее, чем население на территории 13 колоний, с которых начинались Соединенные Штаты. Каждые три года к США добавлялся новый штат. Новые города вырастали на юге и западе страны – Питтсбург, Цинциннати, Нэшвилл и другие, – как локальные центры и как магниты, притягивающие людей. Объем национального капитала рос еще быстрее: с 1774 по 1799 г. он более чем утроился, а к началу Гражданской войны (1861 г.) вырос в 16 раз{35}.

С 1800 по 1850 г. реальный валовый внутренний продукт Америки рос в среднем ежегодно на 3,7 %. Доход на душу населения вырос на 40 %. «Никакое другое государство в тот период не могло сравниться хотя бы по одному показателю этого взрывного роста, – заметил историк Джеймс Макферсон в книге «Боевой клич свободы» (Battle Cry for Freedom). – Сочетание всех трех показателей сделало Америку государством-вундеркиндом XIX в.»{36}. Постепенно рост начал сопровождаться последовательностью циклов подъема-спада. В обществах, основу экономики которых составляет натуральное хозяйство, экономические проблемы, как правило, обусловлены либо изменениями местных условий хозяйствования, либо воздействием природных факторов. В условиях развитой экономики, напротив, деловая активность развивается дуалистически: постепенно ускоряющийся рост активности сменяется драматическими спадами, которые называют по-разному – «кризисами» или «паникой».

Паника 1819 г. стала первым опытом финансового кризиса мирного времени для Америки. В августе 1818 г. Второй банк Соединенных Штатов прекратил прием банкнот, посчитав, что их обеспечение угрожающе мало. Затем в октябре казначейство США усугубило разворачивавшийся финансовый кризис, вынудив банк перевести 2 млн долл. наличными для погашения облигаций по «Луизианской покупке». Государственные банки по всему Югу и Западу затребовали возврата кредитов от перезаложенных фермерских хозяйств. Стоимость многих ферм упала на 50 % и более. Местные банки начали лишать закредитованных фермеров прав пользования фермами, передавая их заложенные купчие во Второй банк Соединенных Штатов. В 1819 г. цены на хлопок всего за день упали на 25 %. Затем началась рецессия, от последствий которой Америка не могла оправиться до 1821 г.

Эта паника определила «стандарт» последующих – 1837, 1857, 1884, 1893, 1896 и 1907 гг. Конкретные поводы, вызывавшие обвальные циклы подъема-спада, каждый раз были совершенно разными. Однако структурная причина их оставалась неизменной: бурный рост продолжался до тех пор, пока не достигал «золотого потолка», ограничивавшего поступление кредитов и заставлявшего предприятия резко урезать расходы. Рост провоцировал эйфорию, а та – создание избыточных мощностей и товарное перепроизводство. Перепроизводство вызывало рост процентной ставки кредита, а это, в свою очередь, приводило к резким коррекциям курсов на фондовой бирже – и, соответственно, к политическим пертурбациям. Рис. 1.2 демонстрирует, что экономическая активность в период с 1855 по 1907 г. раз за разом достигала отметки 85–87 %, после чего вскоре рушилась. Это было совсем непохоже на экономику XVIII в., когда ритм жизни в основном диктовался сменой сезонов.

.

В последующие десятилетия «золотой потолок» несколько приподнялся. Мировые запасы золота возросли после того, как месторождения этого металла обнаружили в Калифорнии в 1848 г., в Южной Африке в 1886 г. и на Юконе в 1896 г. Выщелачивание золота цианидами и другие технологические усовершенствования повысили добычу как на новых, так и на старых приисках. Распространение чековых расчетных офисов и другие финансовые нововведения позволили наращивать объем кредитной эмиссии на заданный объем золота. Однако и здесь возникали побочные эффекты: рост предложения золота, возможно, спровоцировал один из самых серьезных экономических спадов в истории Америки. Этот спад начался в 1893 г. Острая необходимость найти способ предотвращать подобные кризисы привела к тому, что в 1908 г. был принят закон Олдрича – Вриланда, что в итоге привело к созданию Федеральной резервной системы в 1913 г. Она заменила несовершенную систему казначейских облигаций (суверенного кредита) США золотыми слитками.

Культура роста

Культура нового государства-вундеркинда была необычайно открытой и динамичной. Отцы-основатели прекрасно сумели выразить дух времени, воплотившийся в этой культуре. «Пахарь, прямо стоящий на ногах, выше джентльмена, опустившегося на колени», – говорил Бенджамин Франклин. «Этот народ родился не для того, чтобы его взнуздали и оседлали. Нет среди него и тех избранных в сапогах со шпорами, способных оседлать его и помыкать им», – вторил ему Джефферсон. За последующие десятилетия новая культура открытости пустила еще более глубокие корни. Иностранцы впечатлялись (или возмущались) буржуазной натурой американцев. Они подмечали одержимость американцев бизнесом и деньгами. Леди Стюарт-Уортли писала: «В этом великом трансатлантическом улье нет места трутням». Фрэнсис Грунд заявил: «Труд у них почитается таким же обязательным условием образа жизни и благополучия, как еда и одежда для европейца». Токвиль замечал: «Я, по правде, не знаю никакой иной страны, где материальное благосостояние вызывало бы у людей такое восхищение и привязанность». Прибыв в Огайо, он воскликнул: «Все общество здесь – это фабрика!» Путешественники-иностранцы обычно увязывали эту целеустремленность (или стяжательство – тут уж как посмотреть) с тем обстоятельством, что, по словам Фрэнсис Троллоп, в Америке «сын любого человека может стать равным сыну любого другого человека»{37}. Отвратительным исключением из этого правила было, разумеется, рабство, о чем речь пойдет ниже.

На дальнейшее развитие и укрепление этой культуры открытости мощнейшее влияние оказали два фактора. Протестанты считали тяжелый труд проявлением добродетели, а образование – путем к постижению Библии. Философы Просвещения оспаривали ценность устоявшихся иерархий и авторитетов, призывая людей полагаться на свои собственные суждения. При всех различиях эти две традиции прекрасно сопрягались с явлением созидательного разрушения: они учили американцев подвергать деятельному сомнению как существующий порядок вещей – в стремлении к самосовершенствованию, так и устоявшиеся мнения и истины – в стремлении к рациональному постижению мира.

Нехватка рабочей силы также оказала свое влияние. В Америке плотность населения была самой низкой в мире. (Фактически Британия потерпела поражение в войне со своими подданными-колонистами в том числе и потому, что те были слишком широко рассеяны по территории колоний: британцы могли оккупировать прибрежные города при поддержке могучего королевского военного флота, но для того, чтобы подчинить себе сельские районы, где проживало 95 % населения колоний, британцам банально не хватало сил.) В Европе предостережения Мальтуса из его «Очерка о законе народонаселения» (Essay on the Principle of Population) о том, что население растет быстрее, чем площади обрабатываемой земли, необходимые для того, чтобы обеспечить пропитание, могли показаться верными. Но в Америке такая идея выглядела абсурдной: рук для работы на уже доступной земле отчаянно не хватало{38}. Плотность населения оставалась достаточно низкой и тогда, когда Америку наводнили иммигранты, поскольку территория страны расширялась вместе с ростом ее населения: количество человек на квадратную милю даже упало – с 6,1 в 1800 г. до 4,3 в 1810 г.

Сочетание ресурсного богатства и нехватки рабочей силы приносило серьезные материальные дивиденды. Американцы рано создавали семьи, поскольку землю для ферм найти было проще. Они непомерно плодились отчасти потому, что могли это делать, а отчасти потому, что для обработки земли им требовалась помощь детей. В 1815 г. медианный возраст[41] населения страны составлял 16 лет и лишь один человек из восьми был старше 43 лет{39}. При всей общей молодости американцев вероятная продолжительность жизни в Америке также была выше, так как эпидемии распространялись в сельской местности слабее, чем в плотно заселенных европейских городах (на юге, впрочем, вероятная продолжительность жизни была ниже: влажный и теплый климат благоприятствовал развитию инфекционных заболеваний).

Это сочетание приносило и богатые психологические дивиденды. Нехватка рабочих рук изменила баланс сил: по словам Уолтера Макдугалла, «американцы могли себе позволить – более, чем кто-либо где-либо на Земле, – заявить потенциальному нанимателю: "Иди ты вместе со своей работой в…!"»{40}. В ситуации, когда освоение огромной территории было насущной необходимостью, особую ценность приобретали организаторские способности. «Великий поход» мормонов в Юту стал, возможно, лучшим примером этого: под блестящим руководством Бригама Янга последователи Церкви Иисуса Христа Святых прокладывали новые дороги и возводили мосты, а также засевали поля, урожай с которых должны были собрать переселенцы следующей волны{41}. В то же время доступность такого обширного пространства сглаживала социальные проблемы начальных этапов индустриализации. Промышленная революция в Европе ассоциировалась с перенаселением городов, застроенных «темными фабриками сатаны»[42]. В Соединенных Штатах первые побеги индустриализации проклюнулись в прекрасной зеленой земле – обычно по берегам рек или в небольших городках Новой Англии. В 1830-е гг. французский экономист Мишель Шевалье заметил, что американские фабрики выглядят «новыми и свежими, как оперная сцена». В 1837 г. англичанка Харриет Мартино настаивала, что американским рабочим повезло, что «их жилища и места работы привязаны к точкам, в которых высятся гряды холмов, а потоки воды прыгают и вращаются среди скал и камней»{42}.

Америка быстро перехватила у Британии лавры главного «предпринимательского инкубатора». К 1810 г. она выдала больше всех в мире патентов на душу населения. Америка преуспевала в преимущественном развитии именно тех отраслей, что являлись сердцем промышленной революции, – в строительстве пароходов, сельскохозяйственном машиностроении, станкостроении и производстве швейных машинок. Американские предприниматели происходили из всех слоев общества. Их объединяла общая убежденность в том, что любую проблему можно решить, если хорошенько обдумать решение.

Конструктор-самоучка Оливер Эванс был сыном фермера из Делавэра. В 1784–1785 гг. он сконструировал под Филадельфией практически полностью автоматизированную мельницу, механизмы которой приводились в движение при помощи силы тяжести, трения и гидроэнергии. Зерно из загрузочного бункера перемещалось корзинами на транспортере из кожаных полос по нескольким этажам мельницы, не требуя никакого участия человека, кроме регулировки самого механизма и сопровождения груза. И Томас Джефферсон, и Джордж Вашингтон установили устройства Эванса на своих мельницах, уплатив ему соответствующий лицензионный сбор. Еще через несколько лет он сконструировал один из первых в мире паровых котлов высокого давления и выстроил целую сеть мастерских, где производились и ремонтировались популярные новинки – продукты творчества американских изобретателей. В 1813 г. он предсказал, что в будущем люди будут путешествовать в дилижансах, «движимых силой пара» по направляющим, проложенным из одного города в другой.

Эли Уитни был выпускником Йельского университета. В 1793 г. он разработал механизм, в 50 раз уменьшавший затраты труда при разделении хлопкового волокна и семян[43]: валик с гвоздями подцеплял хлопковое волокно и отрывал его от семян, протаскивая через решетку с ячейками, слишком узкими, чтобы в них могли пройти семена. Семена ссыпались в контейнер, а щетка другого валика счищала волокна хлопка с гвоздей первого на себя. Любой достаточно квалифицированный плотник мог построить такой агрегат за час. Раздосадованный бесплодными попытками оформить патент на свое изобретение, Уитни занялся производством ружей и других подобных изделий для правительства.

Сэмюэл Морзе был уважаемым художником и профессором изящных искусств в университете Нью-Йорка. Однако отказ Конгресса дать ему заказ на оформление ротонды Капитолия историческими фресками разъярил его настолько, что он забросил живопись и направил свою энергию на изучение вопроса использования явления электромагнетизма для отправки сообщений по проводам. В 1843 г. Морзе убедил Конгресс предоставить ему 30 000 долл. для строительства демонстрационной линии связи из Балтимора в Вашингтон с использованием новой технологии. 24 мая 1844 г. он отправил свое первое сообщение: «Вот что творит Господь»[44].

Сайрус Маккормик и Джон Дир были сельскохозяйственными рабочими и механиками-самоучками. В 1833–1834 гг. Маккормик изобрел механическую жатку, которая могла собрать зерна больше, чем пятеро фермеров, вооруженных серпами. В 1837 г. Дир изготовил плуг с отвалом из полированной стали, обеспечившим плугу функцию «самоочищения». Еще через несколько лет, приспособив сиденье над плугом, он превратил фермера в подлинного князя прерий, восседавшего на этом «троне» вместо того, чтобы брести за ним. «Плуг, поднимающий целину»[45], должен был быть столь же удобным в обращении, сколь и эффективным. Исаак Зингер был мерзавцем, жившим на три семьи одновременно и ставшим отцом как минимум 24 детей. В 1840-е гг. он изобрел швейную машинку, которая, пожалуй, больше, чем какое-либо иное изобретение XIX в., высвободило женскую рабочую силу: машинка Зингера сократила время, необходимое для того, чтобы пошить сорочку, с 14 часов 20 минут до 1 часа 16 минут. Чарльз Гудьир был скромным владельцем скобяной лавки в Нью-Хейвене, штат Коннектикут. Он никогда не изучал химию и не имел никакого практического опыта, но по какой-то причине убедил себя в том, что Творец избрал его для того, чтобы разрешить проблемы в области химии, перед которыми спасовали профессиональные ученые. В 1844 г., прожив много лет в тяжелой нужде и отбыв несколько сроков в долговой тюрьме, он запатентовал процесс, в котором смесь серы, каучука и свинцовых белил позволяла получить вулканизированную резину.

Множество предпринимателей совмещали техническую сметку с коммерческой жилкой. Дир подстегивал спрос на свои плуги, регулярно принимая участие в соревнованиях по скоростной вспашке. Растущий спрос он удовлетворял, создав национальную сеть «путешественников»-коммивояжеров, которые продавали плуги по всей стране{43}. Маккормик нанимал местных предпринимателей в качестве своих «агентов», рекламировавших его жатки. Он стал первооткрывателем многих приемов, сегодня ставших общеупотребительными бизнес-практиками: бесплатные пробы продукта разогревали аппетит к нему, гарантированный возврат денег развеивал сомнения, а «обучающие» рекламные публикации в фермерских журналах создавали новые рынки{44}. Когда издатели газет подняли расценки на рекламу, он выпустил собственную газету, насыщенную информативной рекламой своей продукции и заказными статьями, – Farmers' Advance, тираж которой со временем достиг 350 000 экземпляров. «Пытаться вести бизнес без рекламы – то же самое, что подмигивать симпатичной девчонке через зеленые очки, – язвил один из его редакторов. – Вы можете знать, что вы делаете, но другие-то об этом ни сном, ни духом»{45}. Зингер со своим партнером Эдвардом Кларком закрепили контроль над рынком швейных машинок, применив две новинки: долговременную рассрочку, когда покупатели покупали машинку на пять долларов дешевле, а потом выплачивали по три доллара в месяц в течение 16 месяцев[46]; и гарантированный выкуп всех бывших в использовании машинок – как произведенных в их компании, так и других производителей – в обмен на скидку для приобретения новой модели. Потом компания Зингера и Кларка прекратила такой обмен, надеясь добиться господства на рынке как подержанных швейных машинок, так и запчастей для сломанных машинок.

Предприниматели действовали столь эффективно в том числе и потому, что были достаточно уверены в том, что смогут воспользоваться плодами своего труда. Патентный акт 1790 г. превратил Америку в единый рынок интеллектуальных продуктов и предоставил изобретателям эксклюзивные права на 14 лет. Создание патентного бюро в 1836 г. позволило закону заработать. Бюро не только сумело избежать свойственных государственным институтам того времени коррупции и неэффективности, но и успешно поддержало веру нации в технический прогресс и новации. Здание бюро – в виде греческого храма на улице F в Вашингтоне – наполненное образцами и моделями последних изобретений, стало одной из главных достопримечательностей города. Даже Чарльз Диккенс, не упускавший случая пренебрежительно отозваться о еще не оперившемся государстве, признал, что это был «выдающийся пример американской предприимчивости и изобретательности».

Предприниматели-новаторы работали в мире, стремительно менявшемся под воздействием трех факторов, стимулировавших взрывной рост производительности труда. Первым из них была «ресурсная революция». В 1790 г. Бенджамин Франклин писал, что «золото и серебро не являются продуктами Северной Америки, не имеющей шахт и добывающей промышленности»{46}. Но за несколько десятилетий все это изменилось. Американцы открыли месторождения самых разнообразных минералов – железной руды, серебра, меди и, конечно, золота, спровоцировав золотые лихорадки 1840-х и 1850-х гг. Кроме того, они научились использовать гораздо более широкий спектр материалов для энергообеспечения страны. В 1800 г. спрос на энергоносители в США почти целиком удовлетворялся за счет древесины. Через 80 лет 100 % превратились в 57 %{47}. Производство угля в США к 1813 г. удвоилось, а к 1818 г. утроилось. В Пенсильвании были обнаружены богатейшие залежи «твердого» угля (антрацита), при сгорании дающего меньше дыма и золы, чем «мягкий» (битуминозный) уголь. Уголь стал настолько важным источником энергии, что журнал Фримена Ханта Merchants' Magazine в 1854 г. провозгласил: «Коммерция – это президент страны, а уголь – госсекретарь ее!»{48}. Еще через пять лет в США появился «госсекретарь-дублер»: в Пенсильвании были обнаружены нефтяные месторождения. Уголь питал локомотивы и сталеплавильные печи. Нефть обеспечивала керосин для освещения и смазку для машин.

Переходя на новые источники энергии, американцы учились извлекать новую пользу из старых. Текстильная промышленность Новой Англии обнаружила, что из новой комбинации гидроэнергии и силы тяжести можно извлекать энергию с минимальными затратами – на смену водяным колесам приходили водяные турбины.

Особенно успешно американцам удавалось интенсифицировать использование лошадиной силы. У этого источника энергии были очевидные ограничения. Лошади трудоемки – их надо кормить, ухаживать за ними, а при использовании в качестве тягловой силы сопровождать. Они обладают ограниченной грузоподъемностью. Тем не менее американцам удавалось выжимать из лошадей все больше и больше. Они занимались улучшением породы лошадей с энтузиазмом, изумившим бы самого Фрэнсиса Гальтона[47]: к 1900 г. разнообразие пород и физических характеристик было гораздо выше, чем в 1800 г. Лошадей использовали самыми разными способами. Дилижансные компании запрягали четыре–шесть лошадей в упряжки, предназначенные для того, чтобы тянуть «лимузины» длиной 18 м и более. Скорость дилижанса составляла примерно 16 км/ч, и курсировали они достаточно регулярно, придерживаясь расписания. Бостонская «Восточная дилижансная компания» имела более тысячи лошадей, конюшенный комплекс, кузницы, а также финансовые интересы на всех почтовых станциях, во всех гостиницах и постоялых дворах, расположенных на ее маршрутах{49}. Компания Pony Express применяла методику промышленного планирования, покоряя просторы Запада: она не только строила сеть дорог и мостов по всей стране, чтобы ее курьеры знали, куда они направляются, она возводила и сеть трактиров, конюшен, оборудовала путевые пункты постоя, чтобы у них постоянно были свежие перекладные[48]. На пике своего развития Pony Express располагала 400 лошадей, там служило 125 курьеров, заполнявших подробные табели учета времени; обслуживающий персонал составлял еще 275 человек{50}.

Pony Express относилась к числу компаний, осуществивших транспортную революцию – второй элемент системных перемен того времени{51}. И если в первый век существования Америки главным мотивом была постоянная географическая экспансия – страна прирастала новыми территориями, то вторым великим мотивом стало сжатие времени, «уплотнявшегося» по мере того, как появлялись новые транспортные возможности, сокращавшие время путешествия раз, пожалуй, в 100. До 1815 г. единственным экономически рентабельным способом доставки грузов на дальние дистанции был водный транспорт – грузы перевозили на парусниках или на баржах-плоскодонках. Перевозка тонны груза на расстояние 48 км фургоном обходилась в ту же сумму, что и доставка той же тонны на 4800 км по океану{52}. После 1815 г. развитие транспортной системы в Америке шло тремя путями: более эффективное использование доступных физических ресурсов (в основном рек), использование новых источников энергии (в частности, пара), а также освоение новых транспортных путей – строительство дорог, железных дорог и каналов.

В первые десятилетия XIX в. сотни компаний, получивших за плату государственные привилегии, построили тысячи километров платных магистралей с более совершенным дорожным покрытием (благодаря использованию камня, гравия или досок){53}. По оценкам Альберта Фишлоу, средняя ежегодная норма прибыли таких магистралей была невелика – лишь 3–5  %. Причиной тому частично были жесткий контроль со стороны правительства, а частично – расчетливость путешественников, тщательно оценивавших альтернативные маршруты, выбирая между платными магистралями и бесплатными дорогами{54}. Вскоре на смену «дорожной лихорадке» пришло такое же лихорадочное строительство каналов: к 1850 г. Америка могла похвастать сетью каналов общей длиной 6000 км. Стоимость транспортировки грузов по каналам составляла 2–3 цента за тонну – сравните со стоимостью перевозки груза фургонами, составлявшей более 30 центов. Дело было в том, что в среднем лошадь способна тянуть движущийся по воде груз весом 50 тонн[49], в то время как по земле ее грузоподъемность составляет лишь тонну.

Эра каналов началась с прокладки Эри-канала в штате Нью-Йорк от города Олбани на Гудзоне до Буффало на озере Эри. Сооружение такого канала было бы нелегкой задачей и сегодня, не говоря уже о 1820-х гг.: длина канала составляла 584 км, его русло проходило по болотам и горным кряжам, а также пересекало реки (так, под Рочестером строителям пришлось возвести 240-метровый акведук). Прокладка канала заняла восемь лет. Однако канал полностью окупил затраты на строительство всего за год, легко подтвердив обоснованность широкого использования Комиссией канала права на принудительное отчуждение собственности у владельцев земельных участков, которых вынуждали продавать свою землю. Экономические выгоды от этого канала были огромными. Канал сократил затраты на транспортировку грузов на 75  %, а время транспортировки – на 67  %. Он разрешил спор между Бостоном, Нью-Йорком и Новым Орлеаном за позицию главного порта США в пользу Нью-Йорка. Он подтолкнул экспансию на Запад: Буффало стал центром развития всей системы Великих озер и способствовал ускоренной урбанизации других приозерных городов – таких как Детройт, Кливленд и Чикаго. Города по берегам канала – Олбани, Сиракузы, Рочестер и Буффало – также процветали. Успех канала подтолкнул строительство новых каналов: Мэриленд выделил средства на прокладку канала между Чесапиком и рекой Делавэр, а Пенсильвания начала строить канал до Питтсбурга.

Со временем каналы соединили Великие озера с общенациональной транспортной системой. В 1855 г. группа предпринимателей совместно с ведущими политиками Мичигана проложила канал, оборудованный несколькими шлюзами, от озера Верхнее до остальных Великих озер, расположенных ниже, в обход восьмиметрового водопада Сент-Мэрис. Шлюзы Су позволили увеличить объемы местных транспортных перевозок с 14 503 тонн в 1855 г. до 325 357 тонн в 1867 г. – на 30  % ежегодно. Это значительно облегчило доставку зерновых с житниц Среднего Запада на Восточное побережье, а также открыло двухстороннюю торговлю, бурно развивавшуюся все последующие десятилетия: грузовые судна везли железную руду из месторождений Месаби в Питтсбург (где ее превращали в сталь) и возвращались обратно с грузом угля из Пенсильвании.

Однако для многих людей настоящим символом XIX в. стали не платные дороги и каналы, а нечто гораздо более эффектное и драматичное – огнедышащий, пышущий паром, сотрясающий землю «железный конь». В 1780-е гг. во всей Америке насчитывалось целых три паровых двигателя. Их использовали для подъема воды: два двигателя откачивали воду из шахт, а еще один подавал воду в Нью-Йорк. Иными словами, эти «двигатели» не приводили в движение ничего, кроме воды. К 1838 г., когда Министерство финансов США опубликовало отчет об использовании паровой энергии, в стране насчитывалось уже 2000 паровых двигателей, общей мощностью 40 000 л. с. Фундамент для бума паровых двигателей заложил Оливер Эванс, разработав в 1801 г. двигатель высокого давления и основав в 1811 г. в Питтсбурге, штат Пенсильвания, Pittsburgh Steam Engine Company.

Самой примечательной областью применения паровых двигателей стала транспортная сфера. Пар был первым источником энергии, который полностью контролировался человеком: работа парового двигателя не зависела от направления и силы ветра, его не требовалось укрощать, как лошадь{55}. Первые паровые двигатели устанавливались на судах – поездам пришлось ждать своей очереди. «Пароход Северной реки», первый американский пароход с гребным колесом, отправился в свой первый рейс – из Нью-Йорка в Олбани – 17 августа 1807 г. На нем был установлен достаточно примитивный паровой двигатель низкого давления. К 1838 г. реки Америки бороздили уже сотни пароходов с двигателями высокого давления. Пароходы воплощали симбиоз романтики и эффективности: величественные на вид, с огромными гребными колесами по бокам или на корме, эти плавучие дворцы были вместе с тем невероятно эффективны. Они могли перевозить груз как вниз по течению, так и вверх. Они справлялись с самым быстрым течением – даже с могучим потоком Миссисипи. Со временем они становились только быстрее: время путешествия из Нового Орлеана в Луисвилл в 1826 г. сократилось с 25 дней – в 1817 г. этот потрясающий рекорд скорости вызвал необыкновенный фурор – до восьми{56}. За период с 1815 по 1830 г. благодаря пароходам стоимость транспортировки груза вверх по реке, против течения, упала на 90  %, а вниз по реке – почти на 40  %.

Однако попытки перенести технологию пароходных двигателей на сухопутные маршруты проваливались одна за другой, вызывая досаду у энтузиастов-изобретателей. Еще в 1813 г. Оливер Эванс предложил связать Нью-Йорк и Филадельфию железной дорогой, по которой побегут «экипажи, движимые силой пара», но из этой затеи ничего не вышло. Поначалу американцам приходилось импортировать паровые двигатели из более развитой технологически Великобритании – включая и целые локомотивы, как Stourbridge Lion в 1829 г. и John Bull в 1831 г. Но вскоре им удалось наладить свое производство паровозов, переработав и усовершенствовав британские модели.

Первая железная дорога в США – между Балтимором и Огайо – заработала в 1830 г., через пять лет после Стоктон-Дарлинтонгской железной дороги в Великобритании. Вскоре, однако, темпы внедрения этой новой технологии в Америке далеко превзошли европейские: американским железнодорожным компаниям было гораздо проще получать землеотводы для строительства, чем их европейским конкурентам, поскольку страна была фактически пустынной, так что правительство охотно выделяло им землю – дешево, а то и вовсе бесплатно. В 1840-е гг. в США было построено 8000 км железных дорог и еще 32 180 км – в 1850-х. К началу Гражданской войны общая длина железных дорог США превышала длину железнодорожных путей Великобритании, Франции и Германии, вместе взятых. Согласно Фишлоу, объем инвестиций в железнодорожное строительство в пять раз превышал инвестиции в строительство каналов[50], {57}.

Железнодорожный бум развивался очень по-американски. Созидательное разрушение вновь торжествовало: железные дороги быстро и безжалостно перехватили роль ведущих транспортных артерий у каналов – по ним можно было перевозить в 50 раз больше грузов, да и зимой они не замерзали. Железные дороги строились беспорядочно. Многие железнодорожные воротилы разорились с шумом и грохотом, построив слишком много невостребованных железнодорожных путей. Единой транспортной системы не было – вместо этого возник хаотичный конгломерат конкурирующих компаний, использовавших колеи разной ширины, вагоны разного размера и ведущих исчисление времени в разных часовых поясах (правда, в некоторых регионах порой удавалось стандартизировать и колею, и даже часовые пояса). Железнодорожный бум сопровождался выдающимся лицемерием: декларируя отказ от субсидирования частных компаний деньгами или ценными бумагами, федеральное правительство использовало обширные земли, имевшиеся в его распоряжении на Западе, чтобы субсидировать развитие железнодорожного транспорта. Так, в 1851 г. правительство предоставило 1,52 млн га земли для того, чтобы стимулировать строительство Центральной железной дороги в Иллинойсе{58}. Практика выделения земельных участков была очень действенным инструментом, поскольку давала железным дорогам шанс увеличить стоимость земли в несколько раз: прокладывать железную дорогу через пустынные земли было делом очень рискованным и затратным, но она могла в конце концов превратить любое захолустье в часть глобальной экономики, обогатив всех причастных.

Некогда историки уверенно утверждали, что железные дороги внесли наибольший, несравнимый вклад в «открытие» Америки. Они стали идеальным видом транспорта для экономики, основой которой было перемещение по стране объемных грузов – гор зерна, тонн кокса, меди и железной руды, океанов нефти, составов древесины. Группа энергичных «ревизионистов» во главе с Робертом Фогелем и Альбертом Фишлоу сумела несколько поколебать это заключение, казавшееся аксиомой: так, они совершенно обоснованно продемонстрировали, что железные дороги были всего лишь одним из нескольких видов транспорта{59}. Но даже с учетом этих поправок стоит признать, что железные дороги заслуживают всех тех дифирамбов, которые им пели. Они были гораздо эффективнее любого другого транспорта. Их можно было строить практически повсюду. Таким образом, они формировали кратчайший путь из одной точки в другую. Поезду не приходилось следовать прихотливым извивам речного русла, подобно пароходам. Горы не являлись для них непреодолимым препятствием – в отличие от тех же судов внутреннего плавания. По реке расстояние от Питтсбурга до Сент-Луиса составляло 1873 км, по железной дороге – 985 км. В эпоху каналов Аллеганские горы, достигавшие 670 м в высоту, были почти непроходимым барьером между Питтсбургом и Кливлендом. Но после строительства железной дороги этот маршрут стал одним из самых загруженных в мире. И, наконец, железные дороги обеспечивали предсказуемость. Железнодорожные компании быстро скоординировали расписание движения поездов, и те прибывали на станции назначения с точностью до минуты{60}. Добавьте к этому превосходство в скорости – и вы получите идеальную формулу победы.

Эта формула способствовала росту производительности всей экономики в целом. Железные дороги снизили общие затраты на транспортировку единицы груза: в 1890 г. стоимость перевозки по железной дороге составляла 0,875 цента на тонно-километр. По сравнению с 24,5 цента за тонно-километр фургонной перевозки экономия достигала 96 %{61}. Железные дороги подстегивали экономическую специализацию, поскольку фермеры теперь могли сосредоточиться на выращивании культур, наиболее подходящих для регионального климата, и приобретать самое эффективное сельскохозяйственное оборудование. Железные дороги помогали решать трудовые споры: рабочим стало легче перебираться в те районы, где им платили больше. Железные дороги способствовали развитию промышленности, поскольку поезда требовали огромного количества ресурсов – угля в качестве топлива, железа и стали для рельсового полотна и колесных пар, высококвалифицированной рабочей силы для того, чтобы все это работало. Многие фермеры забросили работу на земле и превратились в кочегаров, машинистов, механиков, кондукторов, стрелочников и вагоновожатых.

Главное – железные дороги изменили весь уклад жизни. Когда Эндрю Джексон прибыл в Вашингтон в 1829 г., он ехал в упряжке, двигаясь с той же скоростью, что и римские императоры. Через восемь лет покидая Вашингтон, он уезжал на поезде – и в этот раз передвигался лишь немногим медленнее современных президентов (когда те снисходят до поездки на поезде). Натаниэль Готорн[51] верно ухватил тот дух ускорения, когда время и пространство спрессовывались вместе со всеми экономическими показателями, написав, что «свисток локомотива… рассказывает о занятых людях», а вместе с ним в «наш сонный мирок вторгается шумная суета»{62}.

Третьей революцией стала информационная. Ключевым элементом процесса созидательного разрушения является знание о том, какая комбинация каких ресурсов даст наивысший рост материального благосостояния. Обделенные информацией американцы понимали важность старинной поговорки о том, что в стране слепцов одноглазый – король. Journal of Commerce, издание которого началось в 1827 г., для того, чтобы информировать читателей о поступлении импортных товаров в Соединенные Штаты, выступил с удачной идеей снаряжать быстроходные океанические шхуны и отправлять их в океан навстречу грузовым судам из Европы – так журнал получал необходимую информацию о поступавших грузах еще до того, как те прибывали в порт. Самым важным нововведением информационной революции стал, конечно, телеграф. Железнодорожные компании прокладывали телеграфные линии вдоль железнодорожных путей – куда бы те ни шли: быстрая дальняя связь была необходима им, чтобы предотвращать столкновения поездов. «Телеграфная революция» быстро опередила «железнодорожную». Тянуть телеграфные линии было гораздо дешевле, чем прокладывать железные дороги: к 1852 г. в Америке насчитывалось 35 405 км телеграфных линий (и лишь 17 702 км железных дорог). Они оказывали и более значительный эффект: информация, которая раньше путешествовала из точки А в точку Б неделями, теперь достигала адресата за секунды.

Изобретение телеграфа было гораздо более революционной новинкой, чем появление телефона, произошедшее несколько десятилетий спустя. Телефон (примерно как Facebook сегодня) просто повысил качество социальной жизни, сделав вербальное общение более доступным и удобным. Телеграф же изменил параметры экономической жизни: он разорвал незыблемую дотоле связь между отправкой сложных сообщений и отправкой физических объектов и кардинально сократил время на передачу информации. Это стало очевидным уже в первые годы существования телеграфной связи: данные, собранные в 1851 г., показывают, что до 70  % телеграфных сообщений носило коммерческий характер – от проверки кредитоспособности потенциальных заемщиков до «передачи секретных сведений о росте и падении рынков»{63}.

Постепенно телеграф превратил Америку в единый финансово-информационный рынок: товарно-сырьевую биржу в Чикаго в 1848 г. смогли открыть потому, что оттуда уже можно было мгновенно связаться с Восточным побережьем. Сан-Франциско стал процветающим коммерческим центром, поскольку мог поддерживать связь с Нью-Йорком. Когда Леланд Стэнфорд забил золотой костыль своим серебряным молотом, автоматически отправив телеграфное сообщение и на запад, и на восток, так что ему салютовали из пушек и в Нью-Йорке, и в Сан-Франциско. И это было не только тщеславное позерство{64}. Предприниматель таким образом открывал новую эру бизнеса[52].

Сооружение трансатлантического кабеля 28 июля 1866 г. сделало телеграф глобальной коммуникационной сетью. Протянуть кабель через огромный океан, естественно, оказалось очень сложной задачей: между 1857 и 1866 гг. делалось пять неудачных попыток – кабель рвался. Дело тем не менее стоило всех затраченных усилий: до этого известия пересекали Атлантику на кораблях дней за десять – или еще дольше, если погодные условия были суровыми. Кабель сократил время ожидания информации до часа или двух и даже меньше (пропускная способность первого кабеля составляла примерно восемь слов в минуту). Кабель позволил сформировать интегрированный трансатлантический финансовый рынок с центрами в Лондоне, Нью-Йорке и Сан-Франциско. Теперь этот рынок поддерживал поток информации, позволявший ему подстраивать предложение под спрос и, таким образом, лучше балансировать распределение мировых ресурсов.

Беспокойные люди

Европейцы, попадая в Америку, почти всегда поражались деловитости и предприимчивости молодой страны: этот мир пребывал в постоянном движении, все суетились в погоне за наживой. Фрэнсис Троллоп говорила о «деятельном, неугомонном, энергичном населении, неумолимо и отчаянно продирающемся» в глубь континента{65}. Токвиль считал, что за всем этим движением стоит единая логика: люди двигались на запад в поисках новых земель. Фактически же этот процесс объединял две мощных волны.

Одна выплескивалась с Восточного побережья внутрь континента. В 1790 г. население было сосредоточено в нескольких местах вдоль побережья Атлантики, относительно ровно распределяясь между северной (Новой Англией), центрально-атлантической и южной частями побережья. Фактической границей Америки были Аппалачи – горная цепь, пролегавшая примерно в 800 км от атлантического побережья. К 1850 г. всего за пару десятилетий половина 31-миллионного населения Америки и половина из 30 ее штатов находились за Аппалачами.

Эта масштабная внутренняя колонизация требовала всех наличных в новой республике ресурсов. Экспансия началась со сбора информации. Топографические и геодезические работы, сбор самой разнообразной статистической информации были навязчивой идеей молодой нации с первых дней ее существования: Джордж Вашингтон, сам топограф-любитель, изучал «землю, как ювелир изучает драгоценный камень, с кропотливым вниманием ко всем ее недостаткам, фацетам[53] и достоинствам»{66}. В 1814 г. медицинский департамент армии США начал систематический сбор материалов о погодных условиях по всей стране, а Смитсоновский институт в 1847 г. – данных о минералах. Информация являлась предпосылкой к расселению. Все правительства Америки – федеральное правительство, правительства штатов, местные власти – пытались активно способствовать экспансии, расчищая и углубляя русла рек, строя платные магистрали и каналы, предлагая частным компаниям разнообразные стимулы, поощряющие переселение на Запад. Предприниматели создавали товарищества и даже корпорации, нацеленные на ускорение переселения.

Второй волной было движение из сельских районов в города. Доля горожан в Америке увеличилась с 5  % в 1790 г. до 20 % в 1860 г.{67}. Доля населения, занятого несельскохозяйственным трудом, выросла с 26 до 47 %. В 1810 г. население только двух городов (Нью-Йорк и Филадельфия) превосходило 50 000. К 1860 г. таких городов было уже 16.

Переселение повышало общую производительность. Наиболее сильное воздействие оказывал процесс перемещения людей с ферм в города и из сельского хозяйства в промышленность. Несмотря на то, что американское сельское хозяйство было самым высокопроизводительным в мире, переезд в город позволял фермеру в среднем удвоить свой доход{68}. Переселение подключало к экономике новые производительные силы: поселенцы добывали новые ресурсы и через сеть каналов и железных дорог доставляли их в старые центры сосредоточения населения (и тем самым в мировую экономику). Кроме того, переселение ускорило формирование национальной идентичности: все чаще люди считали себя именно американцами, а не ньюйоркцами или вирджинцами. В первой половине XIX в. одно за другим появлялись такие объединения, как Американское библейское общество (1816), Американское общество содействия образованию (1816), Американское колонизационное общество (1816) и Американское общество борьбы с рабством (1833), которому предстояло сыграть важнейшую роль в будущем страны.

Экспансия привела к росту уровня жизни. До начала XIX в. экономический рост был «экстенсивным» – в том смысле, что он практически соответствовал показателям роста населения. Однако в некоторый момент после войны 1812 г. экономический рост стал «интенсивным»: экономика начала расти быстрее, чем население. Экономические оценки показывают, что подушевая производительность росла на 1,25 % в период с 1820 по 1860 г., в то время как в предыдущее 20-летие рост составлял лишь 0,24 % в год{69}.

Все это звучит относительно просто: Америка была молодой республикой, движимой революционными идеями и поклонявшейся богу роста. На деле же все было гораздо сложнее: Америка разрывалась между двумя концепциями общественного устройства – динамичной и статичной; между двумя экономическими моделями – основанной на труде свободных людей и основанной на труде рабском.

Глава 2

Две Америки

Та формообразующая эпоха породила множество образов Америки. В книге «Семя Альбиона» (Albion's Seed) Дэвид Фишер выделил четыре типично британские традиции, которые определили американскую культуру. Северо-восток сформировали пуритане, бескомпромиссные морализаторы и успешные социальные организаторы. Квакеры определяли уклад Пенсильвании и Делавэра. Они были эгалитаристами в большей степени, чем их северные компатриоты, но в создании общественных институтов преуспели гораздо меньше. «Кавалеры» – лоялисты, потомки британских сторонников короля Карла I в ходе английской Гражданской войны середины XVII в. – создавали культурную идентичность Вирджинии и Мэриленда, а также, в более широком смысле, Юга вообще. Они были аристократичными, иерархичными рабовладельцами, истово увлеченными скачками и азартными играми. Англикане и англофилы, многие из них являлись младшими сыновьями британских аристократов, эмигрировавшими в надежде, что в Америке они смогут вести тот же образ жизни, что и их старшие братья. Наконец, иммигранты шотландско-ирландского происхождения, застолбившие за собой фронтир[54], являлись яростными сторонниками независимости, убежденными эгалитаристами. Привычные к трудностям и невзгодам простой и тяжелой жизни, они и сами были резкими и жесткими людьми. Они пили невероятно крепкий самогон («белую молнию»), жевали табак и развлекались охотой, петушиными боями и борьбой. Пытаться «укротить» таких людей было бы дурацкой затеей.

С этими британскими субкультурами смешивались множество иных, разного происхождения. Америка импортировала миллионы рабов из Африки через Вест-Индию. Перепись 2010 г. показала, что большинство американцев возводят свою родословную к Германии больше, чем к какой-либо иной стране, включая Англию: выходцы из Германии прибывали в Америку тремя мощными волнами – в XVIII в., после 1848 г. и после 1890 г. Эти волны включали протестантов, католиков и иудеев, поэтому иммигранты связывали себя брачными узами со всеми региональными религиозными субкультурами страны. Одна из причин экономического успеха Америки коренится в ее способности опираться на эти разнообразные традиции и черпать из них все лучшее, а еще одна – в способности Америки объединять эти разнообразные традиции в одну.

Гамильтон против Джефферсона

В период с 1776 по 1865 г. все разнообразие взглядов и укладов в Америке постепенно сконцентрировалось в великий диспут двух системных точек зрения. Противостоянию сторонников промышленной модернизации и аграриев-рабовладельцев было суждено определить весь дальнейший ход американской истории. Оно началось с интеллектуальной дискуссии между первым министром финансов США Александром Гамильтоном и первым государственным секретарем (впоследствии – третьим президентом США) Томасом Джефферсоном. Постепенно этот диспут перерос в общенациональное противостояние между промышленным Севером и рабовладельческим Югом. В феврале 1861 г. «две Америки» стали чем-то большим, нежели метафора: Конфедеративные Штаты Америки (коалиция южных штатов) объявили себя независимым государством с собственным президентом (Дэвисом Джефферсоном) и столицей (Ричмондом). Таковыми – по крайней мере в собственных глазах – они оставались на протяжении 49 месяцев, до начала апреля 1865 г.

Александр Гамильтон и Томас Джефферсон происходили из противоположных концов социального спектра. Гамильтон, по словам Джона Адамса[55], был «ублюдком шотландца-разносчика». Джефферсон на свое 21-летие унаследовал большой земельный участок вместе с рабами, которые там работали, и женился на представительнице одной из богатейших семей Вирджинии. Гамильтон родился на острове Невис, в Вест-Индии, а обучался в нью-йоркском Королевском колледже – в будущем тому предстояло стать Колумбийским университетом (один из редких случаев, когда Гамильтон вышел из себя во время публичных дебатов, произошел, когда Джон Адамс обвинил Гамильтона в том, что тот «родился на чужбине»[56]). Джефферсон учился в самом популярном среди вирджинской элиты Университете Уильяма и Мэри. По представлению Гамильтона, в мире должна существовать вертикальная социальная подвижность: Америке следует обеспечить каждому возможность подняться за счет собственных талантов и усилий. Джефферсон же исходил из принципа «положение обязывает»[57]: класс плантаторов должен был тщательно прочесывать общество в поисках одаренных людей, «природных гениев», которым следовало помочь занять подобающее им место среди элиты.

Эти разногласия приняли характер личной вражды. Джефферсон испытывал глубочайшую неприязнь к Гамильтону, и с годами эта неприязнь становилась все острее. Ее подпитывали страх и зависть. Джефферсон считал себя естественным лидером Американской революции. Он происходил из одной из величайших семей Америки! Он был автором великой Декларации! Наконец, он был на 12 лет старше своего соперника! Однако Гамильтон становился все более влиятельной фигурой. Он был избранником Вашингтона, его адъютантом и личным секретарем во время Войны за независимость, возглавлял самый влиятельный государственный орган – Министерство финансов – и вмешивался в работу всех остальных министерств, включая Министерство иностранных дел. Несмотря на то, что сам Вашингтон также был уроженцем Вирджинии и принадлежал к высшим слоям местной аристократии, общество и идеи Гамильтона он, похоже, предпочитал обществу и идеям Джефферсона. Гамильтон фонтанировал множеством вычурных прожектов по обустройству и развитию новой страны. Джефферсон уединялся в Монтичелло, обложившись книгами.

Гамильтон хотел, чтобы Америка стала республикой бизнесменов, ведущую роль в которой играли бы производство, торговля и города. Джефферсон, напротив, желал сохранить децентрализованную аграрную республику свободных фермеров. Гамильтон надеялся наделить Америку всеми атрибутами торгово-промышленной республики. Джефферсон настаивал на том, чтобы та оставалась аграрным обществом, населенным, как он говорил, проникнутыми духом гражданственности землевладельцами и свободомыслящими крестьянами. «Те, кто обрабатывает землю, – самые ценные граждане, – писал он Джону Джею в 1785 г. – Они наиболее энергичны, наиболее независимы, они привязаны к своей стране и обручены самыми крепкими узами с ее свободолюбивыми интересами»{70}. Величайшим преимуществом Америки были «необъятные просторы земли, с вожделением ожидавшей внимания землепашца». Наиболее разумной стратегией было привлечь максимально возможное число людей к земледелию и благоустройству земли.

И Гамильтона, и Джефферсона современники называли природными аристократами. Оба читали запоем, прекрасно писали, были блестящими ораторами, способными выступать часами без бумажки. Однако Гамильтон все же был более впечатляющей фигурой. Джефферсон мыслил традиционно – стремясь сохранить и усовершенствовать старое аграрное общество. Гамильтон же создавал образ будущего – практически из воздуха. Он не только предвидел развитие индустриального общества, когда в Америке еще ни о какой промышленности и речи не шло. Он понимал, как вдохнуть в такое общество жизнь: для этого требовалась надежная валюта; бюджетно-финансовую политику должен администрировать центральный банк, моделью для которого служил Банк Англии; источником бюджетного дохода должны были выступать таможенные сборы; единый рынок стимулировал бы разделение труда; «энергичное управление» улучшило бы правила коммерческой деятельности. Гамильтон как раз и был природным гением калибра Моцарта или Баха.

Спор между этими великими людьми не затихал: они дискутировали и на публике, и во время заседаний правительства в Вашингтоне. Гамильтон настаивал на том, что само выживание Америки как государства зависит от ее способности развить мощный промышленно-производственный сектор. Развитая промышленность даст возможность молодой стране создать мощную армию и обеспечит ей экономическую независимость. Но выживание было только началом: особую силу проектам Гамильтона придавал их динамизм – он видел ситуацию в развитии. Со временем республика бизнесменов будет становиться все сильнее: банкиры будут направлять капиталы в наиболее выгодные и эффективные проекты, а предприниматели – изобретать все новые машины. Экономический прогресс повлечет за собой прогресс моральный – люди, прежде обреченные лишь возделывать землю и возить воду, смогут полностью раскрыть и развить свои способности. «Когда в обществе имеются различные виды отраслей [промышленности], – писал он, – каждый индивид может найти свою стихию и выбрать для себя вид деятельности, наиболее соответствующий его устремлениям и энергии». Этот аргумент Гамильтон подчеркивал особо, поскольку из всех отцов-основателей, включая Франклина, именно Гамильтон ближе всех подошел к идеалу человека, который «сделал себя сам».

Джефферсон как представитель знати считал это все чепухой. Гамильтоновская версия экономического прогресса, полагал он, уничтожит Американскую республику так же верно, как варвары уничтожили Рим. Выживание Америки зависело от ее способности сохранить гражданскую добродетель и достоинство, настаивал Джефферсон, а ее способность сохранить гражданскую добродетель зависела от ее способности взрастить в населении множество необходимых для этого качеств (бережливость, трудолюбие, умеренность, неприхотливость и т.д.), а также от ее способности удержать отдельных людей от попыток властвовать над другими. Республика Гамильтона погубит многие добродетели, поощряя стремление к роскоши, и уничтожит независимость, подталкивая к власти работодателей и биржевых спекулянтов. Индустриализация будет путем к гибели.

Джефферсон жаловался, что «банды из больших городов способствуют честному управлению государством в той же степени, в какой язвы способствуют силам человеческого тела» (он предпочитал при этом «забывать», что нет более болезненной общественной язвы, чем рабство). На доклад Гамильтона Конгрессу «По вопросу мануфактур» он отреагировал попыткой подчеркнуть важность интересов сельского хозяйства. «Единственное, что нуждается в исправлении в существующей ныне форме правления, – писал он Джорджу Мейсону[58] вскоре после того, как доклад "О мануфактурах" увидел свет, – это количество мест в нижней палате. Их необходимо увеличить, чтобы повысить представительство земледельцев, чтобы их интересы получили приоритет перед интересами дельцов».

Джефферсон ненавидел способы, которыми Гамильтон пропагандировал экономический прогресс, не меньше, чем сам экономический прогресс: Гамильтон настаивал на том, что власть должна быть сосредоточена в руках федерального правительства, а управление – осуществляться из центра. Ради чего же тогда американцы совсем недавно восстали против британского господства, как не ради того, чтобы предотвратить именно такую централизацию власти? Американцы опасались, что все правители – это потенциальные тираны: именно поэтому они с таким энтузиазмом соревнуются в честолюбии – так размышлял Джеймс Мэдисон в статье 51-й сборника «Федералист»[59]. Кроме того, верховные правители всегда очень ревниво относились к власти своих же губернаторов.

Джефферсон с самого начала был в выигрышной позиции по сравнению с Гамильтоном: фактически он имел изрядную фору. Относительным национальным преимуществом Америки в 1789 г. было ее сельское хозяйство: в США имелось больше пустующей земли, чем в любой другой стране, а большинство иммигрантов – от младших сыновей британских аристократов до крестьян из Померании – являлись прирожденными сельскими хозяевами. Промышленность страны, напротив, сводилась к надомному ремесленничеству. Однако на стороне Гамильтона имелись более сильные аргументы. И история, как выяснилось, была на его стороне. Будучи министром финансов в администрации Джорджа Вашингтона, он заложил основы гамильтоновской республики. Он сформулировал удачную мысль о «подразумеваемых полномочиях» – иными словами, если закон или акт, принятый федеральным правительством, признается соответствующим Конституции, то тогда все действия, необходимые для исполнения этого закона, также являются конституционными. Федеральное правительство имело право строить маяки, даже если Конституция не давало ему на это специального разрешения, поскольку защита границ страны сама по себе являлась конституционным императивом.

Гамильтон, что было еще важнее, проводил удачную кредитно-финансовую политику. Прежде всего под его руководством федеральное правительство взяло на себя все обязательства по национальному долгу: сначала его консолидировали, а затем его удалось оплатить за счет поступлений от налогов на импортные товары, благодаря «тарифу Гамильтона» (Акту о тарифах) от 1789 г.{71}. Кроме того, он основал первый Центральный банк Соединенных Штатов в 1791 г. (в тогдашней столице страны Филадельфии), лицензия которого действовала до 1811 г. Капитализация резервов банка обеспечила возможность получения дополнительного национального кредита, что похоже на современный денежный мультипликатор.

С началом формирования в Америке промышленной экономики на переломе веков Джефферсон перестал быть таким уж бескомпромиссным аграрием. Он начал опасаться, что отстанет от времени: Америка постепенно превращалась в страну, очень похожую на гамильтоновскую республику бизнесменов. В своей блестящей инаугурационной речи в марте 1801 г. он сделал широкий шаг навстречу своему оппоненту{72}. «Не всегда разница во мнениях означает разницу в принципах, – сказал он в той части своей речи, которую стоит перечитать сегодня. – Мы оба – республиканцы. Мы оба – федералисты». Гамильтон приветствовал это обращение «как фактический искренний и прямой отказ от прежних заблуждений и поручительство перед обществом» в том, что новый президент «пойдет по стопам своих предшественников». Председатель Верховного суда федералист Джон Маршалл заключил, что реплики Джефферсона были «продуманными и умиротворяющими». Сенатор-федералист Джеймс Байярд отметил, что эта речь «в своем политическом наполнении была лучше, чем мы ожидали; и совершенно не отвечала ожиданиям фанатиков с другой стороны». Для медика и просветителя Бенджамина Раша, горячего поклонника Джефферсона, эта речь была поводом вознести благодарственную молитву: «Старые друзья, которых много лет разделяла партийная принадлежность[60] и мнимая разность в понимании принципов политики, пожали друг другу руки сразу после того, как прозвучала эта речь, и обнаружили – впервые, – что они имели различные мнения относительно наилучшего пути представления интересов их общей страны»{73}.

В своей биографии Джефферсона Джон Мичэм пишет, что «не будет большим преувеличением сказать, что Джефферсон использовал гамильтоновские методы для достижения джефферсоновских целей»{74}. Но даже такое громкое заявление не до конца отражает масштаб того, насколько изменились взгляды Джефферсона: прежний ярый приверженец положений Конституции 1788 г., став президентом, демонстрировал настолько поразительный прагматизм и гибкость, что даже Гамильтон вряд ли сумел его в этом превзойти, окажись он на месте Джефферсона. Скорее всего, он поступал бы ровно так же. Этот образ мыслей наиболее ярко проявился в 1803 г., в процессе «Луизианской покупки». В 1800 г. император Франции Наполеон Бонапарт отнял Луизиану у Испании в ходе масштабной кампании по упрочению позиций Французской империи в Северной Америке. Однако вскоре он был вынужден отказаться от заморских имперских амбиций, поскольку неудачная попытка Франции подавить восстание в Сан-Доминго продемонстрировала всю сложность управления настолько обширной империей, особенно в контексте яростного сопротивления Великобритании, отчаянно защищавшей свою империю. В такой ситуации затраты на экспансию попросту грозили не окупиться. В итоге Наполеон решил продать Луизиану Соединенным Штатам за 15 млн долл. (по 7,5 цента за 1 га). Джефферсон сделал все, чтобы воспользоваться этой счастливой возможностью, несмотря на жесткое противостояние федералистов, утверждавших, что приобретение каких бы то ни было территорий противоречит Конституции. Он отклонил протесты скептиков, желавших ограничиться приобретением только портового Нового Орлеана и прилежащих к нему прибрежных территорий. Он проталкивал свое решение, несмотря на отсутствие соответствующей конституционной поправки. Обнаружив, что у Америки недостаточно денег на покупку Луизианы, он положился на обеспеченный Гамильтоном мощный кредитный рейтинг своей страны, чтобы занять недостающие средства. Этот Джефферсон кардинально отличался от того, который в бытность государственным секретарем США на вопрос президента о том, насколько создание национального банка соответствует Конституции, ответил, что любая власть, не оговоренная в Конституции особо, принадлежит штатам, а не федеральному правительству: «Любой шаг за пределы, специально установленные для ограничения власти Конгресса, будет шагом к тому, чтобы захватить неограниченную сферу власти, неподконтрольную более никаким дефинициям».

Приобретение Луизианы было одним из самых важных предприятий, затеянных – кем-либо из американских президентов ради национального развития. Присоединение этих земель значительно расширило территорию США, добавив к ней огромные плодородные и богатые минералами районы, что стало очевидно во время экспедиции Льюиса и Кларка к Западному побережью (май 1804 г. – сентябрь 1806 г.). Покупка стала стимулирующим толчком к развитию предпринимательства, которого Джефферсон ранее опасался, а ныне приветствовал. Джефферсон получил справедливо причитающиеся ему политические дивиденды за дерзновенное стремление к расширению и обновлению. Он не только победил Чарльза Пинкни 162 голосами выборщиков против 14, выставив свою кандидатуру на второй президентский срок. Он также помог привести в Белый дом своих ближайших союзников – Джеймса Мэдисона и Джеймса Монро, ставших его преемниками на посту президента.

Джеймс Мэдисон поступил недальновидно, в 1811 г. не продлив срок банковской лицензии Первому банку США. Однако ему вскоре пришлось передумать. Вторая англо-американская война 1812 г. обошлась стране примерно в 158 млн долл., а способов повысить национальный доход у США в то время было немного. Американское эмбарго на британские товары лишило страну таможенных сборов, одного из самых главных источников пополнения казны, заодно снизив уровень внутриэкономической активности. Конгресс отказался поднять налоги. В отчаянной попытке профинансировать войну правительство поначалу активно занимало средства, а потом, в 1814 г., объявило дефолт по своим обязательствам, оставив солдат и производителей оружия без оплаты. В 1816 г. Мэдисон наконец вернулся к действительности и создал Второй национальный банк, получивший лицензию на 20 лет. Гамильтон вновь восторжествовал, на сей раз – посмертно.