Помоги проекту - поделись книгой:
Вздыбленная Русь
ЧАСТЬ I
В мае, когда в зелень оделась лиственница, а отпаровавшаяся земля покрылась молодой травой, волк отыскал себе логово у самого Севска. Ночами, на весь городок навевая тоску, слышалось его заунывное пение. Волк выл не от голода. В те годы дикий зверь промышлял мертвечиной. Трупы казнённых холопов и татей, неубранные, валялись у обочин дорог, в заброшенных деревнях комарицкой земли. Волк настойчиво зазывал к себе подругу, садился на задние лапы, подняв морду к луне, заводил тоскливую песню. Сначала она напоминала тихое урчание, затем усиливалась, переходя на самый высокий накал.
Севские охотники не раз подстерегали волка, но он оказался матёрым и хитрым.
Однажды Артамошка Акинфиев, год как появившийся в Севске, всё-таки подкараулил волка. Запрятался с вечера в засаде, затаился.
Зверь объявился в полночь с заветренной стороны, осторожной трусцой приблизился к Акинфиеву, остановился, принюхался, но опасности не учуял. Умостившись, серый поднял голову к небу, выжидающе помолчал. Артамошка взял самопал наизготовку, однако не стрелял, медлил. А волк сидел не шевелясь долго, потом неожиданно заскулил по-щенячьи жалобно.
Дрогнуло у Акинфиева сердце, опустил самопал. Серый был старый и одинокий. А Артамошке Акинфиеву было известно чувство одиночества. Который год гоняет его злая судьба.
В морозные лета оказался Артамошка в Москве, а оттуда подался к Хлопке. С ним громили боярские вотчины. Когда же в бою со стрельцами погиб Хлопка, а ватага его рассеялась, Артамошка скрылся.
Потом пристал Акинфиев к Димитрию, какой сыном царя Грозного назвался. Говорил тот царевич Димитрий, что идёт на Бориса Годунова и бояр, какие его руку держали.
Но вскоре убедился Артамошка, самозванец никакой не царь, а паны вельможные, какие Лжедмитрия окружают, народ грабят, обиды чинят. И ушёл Артамошка от самозванца, осел в Севске.
Акинфиев высок, сухопар. От долгого недоедания выперли острые мослы, под рваным зипуном рёбра пересчитать можно. Нет у него ни семьи, ни избы.
Встал, свистнул. Волк прянул в чащобу, а Акинфиев вскинул самопал на плечо, побрёл в городок.
Той майской ночью в Москве князья Василий Шуйский да Василий Голицын с другими заговорщиками убили Лжедмитрия и избрали на царство своего, боярского царя Василия Шуйского.
И не ведали бояре, что в Речи Посполитой король Сигизмунд с панами уже ищут второго самозванца, какой повёл бы польских шляхтичей на Московскую Русь, она подчинилась бы королевству Польскому.
Такой второй Лжедмитрий сыскался: им был гулящий Матвей Верёвкин, выдавший себя за спасшегося Лжедмитрия первого...
В полночь подул тёплый сырой ветер, затрещал лёд на Оке звонко, зашевелился, а к утру тронулся, открывая холодные чёрные полыньи с месивом мелкой шуги.
Засерело небо, заалел восток. Зазвонили к заутрене. Пробудился Орёл-город, ожил. Отстояв службу в церкви, народ повалил к берегу. Гомон, смех:
— Эко батюшка-ветрило снег ест!
— Жуё-ёт!
Хоть и молод Орёл, от Ивана Васильевича Грозного счёт ведёт, но всем заокским городам голова, главенствует среди городов и острогов второй сторожевой линии, которая перекрыла крымцам путь на Москву.
В Смуту хозяйничал в Орле первый самозванец, открывали царские стрельцы крепостные ворота крестьянскому воеводе Ивану Исаевичу Болотникову, а в лютую январскую стужу 1608 года приютил город второго самозванца, назвавшегося царём Димитрием, а с ним шляхтичей и разный гулящий люд из российских земель.
Скоро потянулись к самозваному Димитрию отряды мужиков, хаживавших на Москву ещё с Болотниковым.
Стылым январём побывало у самозванца посольство князя Ружинского, зимовавшего в Чернигове. Шумные, кичливые паны рядились с царём Димитрием долго, после чего князь Роман Ружинский привёл в Орёл четыре тысячи своих буйных шляхтичей.
В поисках поживы в Московии повалили к Лжедимитрию паны из всей Речи Посполитой, из Черкасс и Канева, казаки с вольного Дона, покинул Литву и переступил рубеж российский староста усвятский Ян Пётр Сапега, племянник канцлера Льва Сапеги, а из Польши прибыли гусары гетмана Лисовского...
Многочисленное воинство собралось к весне у самозваного царя Димитрия.
Ледоход разбудил самозванца. Он оторвал голову от подушки, прислушался. Так и есть: весне начало. Обрадовался. Сел, свесив ноги. В рубленых хоромах орловского воеводы жарко, пахнет сушёными травами и сосной: осенью стены обновили тёсом.
Спать больше не хотелось. Сунув руку за ворот, потёр шею. Нахлынули думы. Год минул, как назвался Матвей Верёвкин царём Димитрием.
Прослышав о боярской расправе в Москве над царём Димитрием и видя, как сокрушаются вельможные паны, потерявшие сладкую жизнь при дворе московского царя, Верёвкин решился попытать удачи. В Варшаве, в корчме у Янкеля, будто ненароком обронил, что он-де случаем спасшийся царь Димитрий. Ухватился за то пан Меховецкий, доложил канцлеру Льву Сапеге, а тот королю — и загуляла молва по Речи Посполитой и Московии.
Летом в Стародубе-Северском Матвей Верёвкин начал собирать воинство для похода на Москву, и многие города российские признали его царём. Поклонились ему Путивль и Чернигов, Новгород-Северский и иные городки Северской Украины. Присягнул царю Димитрию и ногайский князь Урусов.
В первый поход на Москву постигла Верёвкина неудача. Воеводы царя Василия Шуйского Литвин-Мосальский и Третьяк-Сентов у Брянска перекрыли ему дорогу. Пришлось воротиться и сесть на зиму в Орле...
Самозванец потянулся с хрустом, зевнул. С сожалением вспомнил гетмана Меховецкого. С приходом в Орёл князя Романа Ружинского не было между ним и гетманом мира, и Меховецкий уехал в Варшаву, а вельможные паны избрали гетманом кичливого и задиристого Ружинского.
Трудно Матвею совладать с панами, ох как трудно. Особенно с появлением князя Ружинского. Привыкший в Речи Посполитой промышлять разбоем, он и в Московии живёт тем же.
То бы всё ничего, паны для того и на Русь шли, чтобы гетман с вельможными честь царю Димитрию оказывали, но ведь заносчивы, оскорбить горазды, цариком зовут.
О нраве Ружинского Верёвкину рассказывал пан Меховецкий, оттого он, Матвей, княжеских послов не привечал. Однако Ружинскому сие в науку не пошло, только ещё больше распалило, а во хмелю он не единожды похвалялся: «Я царику служу, пока пожелаю. И мои шляхтичи и верные гайдуки повернут коней, куда повелю...»
Самозванец поднялся, натянул порты, надел валенки и, накинув на плечи шубу, без шапки вышел на крыльцо. Пахнул ветер, взъерошил рыжие волосы. За закрытыми тесовыми воротами переговаривались караульные казаки, звонко журчал ручей, капало с крыш. За какую-нибудь неделю стает снег, откроется мокрая чёрная земля, и только за городом, в буераках снег будет ещё долго лежать сырым ноздреватым пластом.
Лжедимитрий думал о том, что, как только установятся дороги, он выступит на Москву. При этом боязно становилось и не терпелось: скорей бы.
На той стороне Оки, при впадении в неё притока Орлика, горело множество костров, зажжённых казаками и холопами, кому не досталось места в городе и на посаде. В стороне от казачьих и холопских землянок — татарские кибитки. А в Орле шляхтичи на постое. Люд на них жалуется: обиды всякие чинят.
Матвей Верёвкин выказал гетману Ружинскому своё недовольство, но князь Роман расхохотался:
— Чи царь Димитрий не ведает, почему паны вельможные к нему в службу явились? Коли он не дозволяет панам добывать на прокорм, так нехай платит им злотые из своей царской казны.
Да ещё пригрозил:
— Коли царь Димитрий начнёт панов неволить в их поступках, они себе нового царика отыщут альбо[1] воротятся в Речь Посполитую...
Припомнив слова Ружинского, Матвей Верёвкин от злости скрипнул зубами. Однако что он мог поделать?..
Казачья стража заметила царя. Коренастый, широкоплечий, он стоял на крыльце недвижимо.
— Видать, ледоходом государь любуется, — промолвил один из казаков.
Второй хихикнул:
— Дурень, у него в голове заботы не пустые, царские...
Рассветало быстро. Высокое небо очищалось от звёзд.
Одна сорвалась и, прочертив полосу, погасла. Казаки снова забубнили:
— Дивись, какой след проторила.
— Преставился кто-то.
— Да уж... Прими, Боже, душу раба Твоего.
— Аль рабыни.
— Всё едино.
Матвей не стал слушать, о чём ещё поведут разговор казаки: у него свои мысли. Почему он, человек, не ведавший, чей он сын — мать унесла сию тайну в могилу, — осмелился назваться российским царём? Взбрела же ему в голову такая шальная мысль! У Верёвкина на этот вопрос готов ответ. Сколько помнит себя, жил в нищете и унижении. А грамоту познал от сельского дьячка, языки польский и иудейский осилил, даже в латинском преуспел. Разве кто ещё похвалится таким? Аль этого мало, чтоб выдать себя за царя? И стоило Матвею объявить о том, как не замечавшие его стали искать государева расположения, унижавшие унизились...
Нет, звезда Матвея Верёвкина, его царская звезда, воссияет на небе.
Той ночью не спалось и Тимоше. В землянке густой храп и стоны. По всему заметно, пережитое во сне видится. С десяток ватажников собрались к Тимоше.
Из осаждённой Тулы[2] Тимоша и Андрейка выбрались с помощью Болотникова. Посадил он их в лодку, напутствовал:
— Удачи вам, не поминайте лихом...
И стоял на берегу, покуда ночь не поглотила лодку. Плакал Андрейка, вытирал слёзы Тимоша Только и крикнули:
— Прощай, батька!
— Прости, воевода Иван Исаевич!
Плыли по Упе, таясь от царских караулов, и только когда не стало слышно шума в стане Шуйского и исчезли огни костров, Тимоша с Андрейкой покинули лодку и кружным путём, лесными тропами добрались до Малоярославца Здесь, вдали от города, на лесной поляне, отрыли землянку, обросли товарищами. Ватага невелика, до десятка, но все отчаянные, не раз в глаза смерти глядели...
Сыро и прохладно в землянке, неровно горит воткнутая в стену лучина, подрёмывает ватажник, доглядающий за огнём. Тимоша поправил котомку под головой Андрейки, укрыл его тулупчиком. Сколько времени минуло, а всё убивается парень по Болотникову. Да и трудно смириться: Иван Исаевич ему за отца был. Не раз Андрейка уговаривал ватажников искать воеводу, да так и не дознались, куда увезли Болотникова. За всё товарищами платили, не одного стрельца в пыточную сволокли, а вести неутешительные...
Тимоша в Москву ходил. В пути казней насмотрелся. Вдоль дорог холопы на деревьях качаются, тленом тронуты, пустыми глазницами мир созерцают. А над ними сытое воронье грает. Казнили болотниковцев на страх живым холопам.
Страха Тимоша, однако, не испытывал, а ещё пуще озлоблялся на царя и бояр: в казнённых товарищей своих видел. Может, вот так Артамошка с Берсенем висят где-то?
В пути и в самой Москве смерть не единожды подстерегала Тимошу. В каждом стрельце и ярыжке доносчик чудился, того и гляди на допрос поволокут.
В Москве Тимоша прислушивался: может, кто слово о крестьянском воеводе обронит — и только когда совсем отчаялся и намерился город покинуть, в питейной избе, что на Балчуге, от захмелевшего стрельца услышал, будто держат Болотникова под крепким караулом в Каргополе, на Онеге-реке...
Воротился Тимоша в лес, к товарищам. Зима в самую силу входила, вскорости от морозов деревья затрещали. Посоветовались ватажники и решили: как только потеплеет и снег сойдёт, отправятся выручать воеводу.
Андрейке не терпелось, к погоде прислушивался, всё торопил, а куда пойдёшь, если дороги занесло, тем паче тропы лесные. Надо весны дожидаться...
На Овдотью-плющиху унялись морозы. Обрадовался Андрейка, снова товарищей заторопил. Принялись ватажники собираться в дорогу: одежду чинили, из лыка новые лапти плели, силками зайцев ловили, мясо вялили. А однажды подняли из берлоги медведя, насилу на рогатины взяли, топорами добили.
В конце апреля-пролётника тронулись в путь...
Царское воинство выступило из Белого города Москвы через южные и юго-западные ворота и под колокольный звон двинулось на Малоярославец.
Размешивая сапогами едва подсохшую грязь, шли стрелецкие полки, с песнями шагали ратники из посошных крестьян[3], чавкала грязь под дворянской конницей. Заключала колонну артиллерия: можжиры, тюфяки и иные пушки[4], фуры с пороховым зельем и ядрами. А через юго-восточные ворота двигался обоз, груженный съестными припасами и фуражом.
Вёл полки брат царя князь Дмитрий Иванович Шуйский. Велено ему было идти к Волхову, куда всю зиму стягивалось московское воинство. Князь Дмитрий имел царский указ разгромить засевшего в Орле самозванца, который, оставив за спиной Брянск и Карачев, готовился овладеть заокскими городками и открыть дорогу на Москву. В Волхове Шуйский должен был сменить князя Куракина В том, что он, Шуйский, одолеет самозванца, князь Дмитрий не сомневался: под его рукой лучшие московские полки, а у вора всякий сброд, скопище разбойное.
После Малоярославца воевода Шуйский намеревался послать к самозванцу гонца с требованием сдаться на царскую милость. Князь Шуйский доставит Лжедимитрия в Москву, проведёт в цепях по улицам как вора и заводчика: пускай государь самолично решит, какой казни тот достоин. А панам вельможным велит в Речь Посполитую ворочаться, иных же в Ярославль отправит, где уже содержится Маринка Мнишек. Если кто из них не уймётся и воровством помышлять станет, тех казнить. Чего от них ждать? Вон кое-кого из вельможных более года под караулом держат...
Напутствуя брата, царь Василий сокрушался:
— Изничтожили первого самозванца, ан новый сыскался, сызнова смуту завёл. — И, почесав плешь, добавил: — Не отсекли змию голову в зародыше, так ты ноне, братец, постарайся.
Князь Дмитрий Иванович плюнул зло, вспомнив, как кое-кто из бояр в Думе попытался воспротивиться назначению его главным воеводой. Первым голос тогда подал Васька Голицын:
— Может, Михаилу Скопина-Шуйского пошлём?
Думный дворянин Прокопка Ляпунов не по чину вякнул:
— Михайло Васильевич в делах ратных разумен.
Царь оборвал:
— Князю Михаиле иное дело сыщется...
Дмитрий Иванович ехал в тёплом возке и посматривал в открытое оконце, как нестройно, без песен и шуток идут стрельцы. Недовольны походом! Ещё бы, из-под Тулы воротились, от войны передохнуть не успели, как снова слободы покидать, а весна, она стрельца призывает хозяйственными делами заниматься: на стрелецкое жалованье не дюже разживёшься.
И что у стрельцов в душах? Потёмки. А может, мысли крамольные? Поди, кое-кто думает: уж не настоящего ли царя Димитрия он воевать идёт? Эва какую силищу двинул Василий Шуйский: неужли против вора?..
Величав и спесив князь Дмитрий Иванович. Ему ли уступать главное воеводство племяннику Михаиле Скопину-Шуйскому! Молод ещё наперёд дядьки высовываться. И никак не хочет признать князь Дмитрий; что его, воеводу, не раз било холопское войско Ивашки Болотникова.
Дмитрию Ивановичу ведомы тайные мысли брата Василия. Опасается государь Скопина-Шуйского. Племянник Михаила за воинское разумение у кое-кого из бояр в почёте, особливо у дворян. Ну как захочет Михаила сам на царство сесть?
«Приберёт Бог бездетного Василия, — думает князь Дмитрий, — кому, как не мне, царскому брату, на престоле сидеть...»
Не то ли ему и княгиня внушает?
Вспомнил жену, и сердце сладко заныло. В любви и согласии годы прожиты, и хоть немолода княгиня Екатерина, но ещё пригожа. Не единожды в постели при свете лампады шептала горячо:
— Государем зреть тебя желаю, Митенька, а себя царицей.
Поделиться книгой: