Сказки Вильгельма Гауфа

Счастье везло мне на чужбине; я едва успевал выискивать товар, так быстро у меня он сходил с рук. Когда я выручил достаточно денег для более крупного предприятия, то с новым товаром я поехал в Италию. Должно сознаться, что во всех моих поездках мне много помогали мои медицинские познания. В каждом городе я рассылал объявление, что приехал греческий врач, излечивший уже многих труднобольных. Так добрался я до Флоренции, где рассчитывал оставаться довольно долго. Мне нравился этот город да и к тому же хотелось отдохнуть от бродячей жизни. Тут, как и везде, едва я успел разослать объявления, как лавочка моя уже наполнилась посетителями. Так прошло четыре дня; когда к вечеру на четвертый день я уже хотел запирать дверь свою, как вдруг увидал какую-то записочку от неизвестного лица, назначавшего мне свидание ровно в полночь на мосту. Я был в раздумье что делать. Наконец решился идти думая, что может быть больной желает меня тайно видеть, что уже не раз со мною случалось. Я пошел, но из предосторожности надел саблю, подаренную мне отцом моим. В назначенное время я был на мосту. Кругом все было тихо и пусто. Месяц освещал город, разливаясь в реке серебристым светом. На городских стенах пробило двенадцать; я оглянулся: передо мною стоял незнакомец, закутанный в красном плаще; лица его не было видно. Я вздрогнул. «Что вам угодно?», — спросил я его, — «Иди за мною», — отвечал он.

«Объясните мне, куда, зачем, и откройтесь кто вы такой? — сказал я, — иначе я не пойду». — «Как знаете», — отвечал он не только спокойно, даже несколько презрительно. — «Что же это значит, дурачить вы меня хотите что ли? Я не позволю над собой насмехаться, если вы меня заставили придти сюда и прождать вас среди глухой ночи, то неугодно ли вам по крайней мере объяснить зачем?»

Он хотел бежать, я бросился за ним и, ухватил его за плащ, но незнакомец вырвался, а плащ остался у меня в руках. Я стал кричать, но напрасно, он скрылся за углом. Тогда накинув плащ, я пошел, раздумывая, что только он один может служить разгадкой этой таинственной встречи.

Едва я отошел шагов сто, как мимо меня быстро проскользнул кто-то, шепнув на ухо: «Остерегитесь, граф, сегодня уже поздно». Я понял, что это относилось не ко мне, а к неизвестному, за которого меня приняли. Я решил вывесить плащ этот в продажные вещи, назначив за него высокую цену, чтобы не всякий мог купить его и выжидать самого владельца, который вероятно за ним явится. Многие смотрели, приценялись, любуясь на бархат и на золотое шитье, но никто не покупал.

Однажды вечером пришел ко мне молодой человек, мой постоянный покупатель, и увидя плащ, бросил на стол свой кошелек с деньгами, сказав: «Последнее отдам, а плащ этот куплю!» Я вовсе не желал разорять этого сумасшедшего и хотел отговорить его, но не тут то было! Он меня не слушал и я принужден быль взять его 200 рублей. Он тотчас же надел его и пошел было вон, но вернулся, отколов от плаща какую-то записочку, и подал ее мне. «Что это за записка, Зулейко, посмотрите». Я взял ее и ужаснулся. На ней была написано: «Принеси сегодня ночью плащ на то же место, и ты получишь за него 400 рублей». А я его уже продал и этим стало быть сам по своей оплошности упустил случай разгадать эту тайну. Не долго думая, я достал 200 рублей, бросился за покупателем и просил его вернуть мне плащ мой. Он не соглашался, я настаивал, тогда он назвал меня дураком, я не вытерпел, ударил его; он закричал, на помощь вмешалась полиция, меня потащили в суд, и судья присудил плащ моему противнику. Тогда я предлагал доплатить ему еще 20, 50, 80, наконец 100 р., лишь бы получить обратно мой плащ. Чего не сделали мои просьбы, то сделали деньги: плащ был снова моим. Все смеялись, называли меня сумасшедшим, но мне было все равно, я знал что буду в барышах.

С нетерпением ожидал я ночи. К двенадцати часам я был уже на мосту. Едва пробила полночь как явился мой незнакомец. — «А плащ мой?», — спросил он. — «Я принес его, но он мне уже стоил 100 руб.», — отвечал я. — «Знаю, вот тебе 400». — И он высыпал на ладонь золото, блестевшее при лунном свете. Весело мне стало глядя на него, и не знал я тогда, что это будет моя последняя радость. Сунув деньги в карман, я пристально посмотрел на незнакомца: он был в маске, но черные, страшные глаза блестели из под нее. «Благодарю вас, вам ничего более не нужно?» — «Нет, нужно, ты мне нужен как врач, но не к больному, а к мертвому». — «Мертвому? — спросил я в удивлении — мы не воскрешаем мертвых» — «Знаю: иди за мною», — коротко отвечал он. Мы пошли; дорогою он мне рассказал, что приехал из чужих стран с сестрою и жил тут по близости у друзей; вчера внезапно сестра его заболела и к ночи умерла; завтра ее хотят хоронить. «Родственники спешат, — добавил он, тогда как наше семейство иначе не хоронится как набальзамированным, а потому я желаю сохранить хотя голову ее». Я удивился. — «Зачем же делать это непременно ночью, тайком?» — спросил я. На это он мне отвечал, что родственники противятся и потому он хочет сделать это потихоньку. Между тем мы дошли до большого великолепного дома; пройдя главный подъезд, мы завернули за угол и вошли в маленькую дверь, которую спутник мой осторожно притворил. Мы стали подниматься вверх по тесной лесенке и наконец вошли в небольшую комнату, освещенную висячею лампою. Умершая лежала на кровати. Незнакомец отвернулся, чтобы скрыть слезы; он просил меня поспешить, а сам вышел вон. Взглянув на красивую голову, обвитую черными как смоль косами, я содрогнулся. Мне стало как то жутко. Я схватил нож, перерезал ей горло — и руки у меня опустились и в глазах потемнело: кровь струею брызнула из-под ножа! Я убил ее! Я был убийцею этой женщины! С умыслом ли подвел меня мой тайный враг, или он сам был обманут? Со страха я не знал куда деваться и что делать? Я бросился вон из комнаты: кругом все было темно; ощупью я нашел лестницу, мигом сбежал с нее. Внизу также было темно, но дверь была слегка притворена; я толкнул ее — и выбрался наружу. Там я свободно вздохнул. Без оглядки бежал я до своего жилья и опомнился, только когда лежал уже в постели. Но спать я не мог. Бесконечная ночь тянулась; я едва дождался утра; но и оно не успокоило меня: я с ужасом заметил, что потерял саблю, нож и пояс. По всей вероятности, я забыл все это у умершей в комнате. Этим я себя выдал, меня могли разыскать и признать за убийцу.

Только что я отпер лавку, как болтун сосед вошел ко мне. «А что вы скажете об ужасном ночном происшествии?» спросил он меня первым словом. — «О каком происшествии?» переспросил я его, будто ничего не зная. «Как? Вы не слыхали? Может ли быть? Весь город говорит об этом: нынче ночью зарезана первая красавица во всей Флоренции, прекрасная Бианка, дочь здешнего губернатора. Еще вчера я ее видел, веселую, счастливую; она ехала в коляске со своим женихом! Сегодня был назначен день свадьбы!» — Каждое его слово мне было как острый нож в сердце. Мучениям моим не было конца. Всякий, кто приходил, вновь рассказывал все ужасное происшествие со всевозможными подробностями и прибавлениями. Наконец в обед явился ко мне полицейский с понятыми; он показал мне саблю, нож и пояс, спросив признаю ли я эти вещи за свои? Я было хотел отречься от них, но одумавшись понял, что этим только запутаю дело, а себя не облегчу и признал вещи за свои. Тогда меня отвели в тюрьму. Положение мое было ужасно. Чем более я раздумывал, тем хуже мне становилось. Я не мог примириться с мыслью, что был хотя и невольным, но все же убийцею. Вскоре меня повели на допрос длинными мрачными переходами; затем спустись с лестницы, мы вошли в огромную светлую залу, где за черным столом сидело двенадцать человек, по-видимому судьи. Зала была полна зрителей. Когда меня подвели к столу, то один из судей, с печальным выражением на бледном лице, встал и объявил, что он, как отец убитой, отказывается быть судьею в этом деле. Тогда сидевший с ним рядом, старец с белыми как снег волосами, но с живыми сверкающими глазами, стал меня допрашивать, Я рассказал все по порядку что и как было. Пока я говорил, губернатор несколько раз менялся в лице, то бледнея, то краснея. Когда же я кончил, он не вытерпел и вскричал в негодовании: «Как, негодный! Ты хочешь оклеветать другого в преступлении, совершенном тобою из корысти!» Сенатор напомнил ему, что он отказался быть судьею, а потому просил более не перебивать. «Корыстных целей тут не могло быть, добавил он, потому что, по вашим же показаниям у убитой ничего похищено не было; но, для разъяснения некоторых обстоятельств, необходимо собрать некоторые сведения о прошлой жизни покойной.» И с этим он объявил заседание оконченным; меня снова отвели в тюрьму. Прошел длинный, томительный день. Я думал об одном, желал одного: чтобы нашелся наконец этот таинственный незнакомец, или чтобы напали хотя на след его. На другое утро снова повели меня в суд. Опять тот же сенатор начал допрос. На столе лежали письма. Меня спросили признаю ли я их за свои? Я отвечал что нет, но что почерк мне знаком: записки ко мне неизвестного были писаны им же. Но и это мое замечание оставили без последствий, рук не сличали, а утверждали, что письма эти мои, потому что за моею подписью. Полного имени не было, но действительно выставлена моя первая буква З. В письмах заключались угрозы и острастки в в случае ее брака.

По всей вероятности, губернатор умел суд восстановить против меня, потому что в тот день со мною обошлись гораздо строчке, так как никакая просьба с моей стороны не была уважена. Я упал духом. Об оправдании не могло быть и речи. На третий день меня повели в суд для выслушания приговора. Я обвинялся в убийстве с заранее обдуманным намерением и был приговорен к смертной казни. Вот до чего я дожил! Один, забытый на чужбине, я погибал по чужой вине и должен был платиться жизнью!

Вечером в тот роковой для меня день, сидел я в тюрьме в глубоком раздумье. Я прощался с жизнью. Страшная тоска нашла на меня. Вдруг дверь отворилась, кто-то вошел; в сумерках я не мог узнать кто, но голос вошедшего мне был знаком.

— Так вот где мне привелось тебя видеть, Зулейко! — сказал он. Это был мой старый знакомый, иностранец, единственный человек, с которым я сошелся, еще живши в Париже.

Выслушав весь мой рассказ, он спросил меня:

— И ты, положа руку на сердце, можешь сказать, что ты чист в этом деле?

— Нет, я виноват, но только в том, что соблазнился на деньги, не вникнув в дело.

— Ты и не знал Бианки?

— Не видывал.

— Это невозможно! Я все сделаю, всех подниму на ноги! Такой несправедливости нельзя допустить!

Сказав это он вышел.

На другой день он снова пришел в веселым лицом.

— Хоть что-нибудь да сделал для тебя, — сказал он, — положим, что это и не много, а все лучше чем ничего.

И он рассказал мне все свои хлопоты, как он убедил отца, довольно сильного и влиятельного человека в городе, вступиться за меня.

Но губернатор ничего не хотел слышать; он был неумолим. После долгих убеждений он согласился на одно: если ему укажут на подобный пример, заслуживший иное наказание, — то подвергнут и меня тому же. Тут друг мой поднял на ноги все власти. Стали перерывать архивы и разыскивать дела. И в самом деле нашлось одно, в котором преступнику за убийство отрубили правую руку. Этому же должен был подвергнуться и я. Не стану вам описывать казни, скажу только, что, лишившись руки, я перешел к своему другу, который ходил за мною и лечил меня; когда же я оправился, то он дал мне на дорогу денег и я поехал на родину. Теперь вся моя надежда была на те деньги, которые я оставил на сбережение моему товарищу. Приехав к нему, я просил его на первый раз приютить меня. Он с удивлением спросил меня, почему же я не еду прямо в свой дом? Тут я в свою очередь удивился. Тогда друг мой пояснил мне, что недавно деньги мои взял у него кто-то моим именем и по моему поручению, что на них уже куплен дом, а мне оставлена записка. Я прочел: «Зулейко! За твою потерянную руку, мои обе к твоим услугам. Дом и все что в нем найдешь — твое. Ты будешь ежегодно получать от меня столько, чтобы жить не только безбедно, но роскошно. О когда бы ты мог простить тому, кто еще несчастнее тебя!»

Я догадывался кто это был. Имени его никто не знал, но он был иностранец и ходил в красном плаще. Для меня этих примет было достаточно.

Мне приятно было видеть во враге моем человека благородного; признаюсь, я думал о нем хуже. В доме я нашел все как нельзя лучше устроенным, даже комнату наполненную товаром. С тех пор я живу в довольстве, торгуя более из привычки чем из необходимости. Обещанное пособие я получаю ежегодно; но что мне в нем? Руки моей мне не вернет никто, и образ убитой Бианки будет век меня тревожить.

Зулейко окончил. Все слушали его с участием; особенно заняла эта несчастная повесть незнакомца; несколько раз он тяжело вздыхал, и Мулей подметил у него даже навернувшуюся слезу.

— Вы должны ненавидеть этого ужасного человека, сказал Селим, — поплатиться рукою своею ни за что — шутка плохая.

— Да, прежде я ненавидел его, даже больше того, я грешил ропща на судьбу свою; но теперь я примирился. Вера моя велит прощать врагам и любить их.

— Вы славный, благородный человек, — в восторге вскричал Селим, подавая Зулейке руку.

В это время в караване сделалось небольшое смятение. Вдали показался столб пыли. Место было не надежное, опасались разбойников. Селим удивился как можно было, при такой силе, бояться какой-нибудь шайки?

— Какой-нибудь, пожалуй, и нечего бояться, но тут в окрестностях снова появился страшный Орбазан: с ним столкнуться не шутка.

— Что это за Орбазан?

— А вот что: если он впятером на нас нападет, так и то ограбит — такой вор и разбойник что беда!

— Нет, вором его не называй, — вмешался другой купец — он не вор, он благородный человек; он налагает дань на каждый караван и если ты ему уплатишь, то можешь спокойно идти дальше, тебя больше никто не тронет, потому что все шайки подвластны ему: он царь степей.

Между тем выставленные часовые уже рассмотрели издали приближавшихся всадников. Их было довольно много, все они вооруженные подвигались прямо на отдыхающий караван. Поднялась суматоха. Купцы советовались между собою, что делать и как быть. Селим Барух также принимал участие в общей тревоге, но он спокойно вынул из-за пояса синий платок с красными звездочками, сказав, что если его привязать на копье и выставить над палаткою, то он головою ручается, что их не тронут. Так и вышло. Наступающие, казалось, заметили значок и повернув быстро стали удаляться.

В изумлении смотрели купцы на сильного защитника своего, не понимая что это означало.

— Скажи, кто ты такой, что повелеваешь степными народами? — спросил наконец молодой Мулей.

— Напрасно вы мне приписываете такую силу, я не повелеваю, а бывши однажды в плену у разбойников, я запасся там этим значком и знаю только, что с ним разбойники не тронут никого.

Купцы благодарили Селим Баруха как спасителя своего, и в самом деле, число нападающих было так велико, что по всей вероятности караван был бы разграблен.

Жара спала; подул прохладный ветер, и караван двинулся в путь.

На следующем привале купец Лезах, заступник Орбазана, сказал:

— Не хотите ли, я вам расскажу кое-что о разбойнике Орбазане в доказательство того, что он в самом деле благородный человек. У отца моего было трое детей; брат, сестра и я. Меня взял к себе богатый дядя, живший в чужих краях, на условии передать мне все свое состояние, если я останусь при нем до его смерти. Он долго прожил, и я вернулся на родину лишь два года тому назад и тут только узнал, какой ужасный случай был между тем с сестрою моею, бывшей гораздо моложе меня.

Спасение Фатимы

рат мой Мустафа был старше сестры моей Фатимы двумя годами. Они любили друг друга и вместе ходили за слабым, больным отцом своим. На шестнадцатое рождение Фатимы, брат задал пир, созвав всех подруг ее, Под вечер он предложил им покататься на лодке, на что все с радостью согласились. Сначала плавали вблизи берегов, но молодым девушкам хотелось ехать дальше; Мустафа неохотно соглашался на просьбу их, потому что место было не надежное: за несколько дней до того там показались морские разбойники. Девушки просили заехать только за скалу, откуда виден закат солнца. Едва успели они выехать в открытое море, как вдали увидали лодку с вооруженными людьми. Мустафа испугался и приказал повернуть, но вскоре лодка их обогнала: гребцов в ней было больше и силы были не равны. Встречная лодка перерезала им путь, не давая пристать к берегу. Девушки так перепугались, что начали кричать и метаться из стороны в сторону. Мустафа просил их успокоиться, боясь чтобы лодка не опрокинулась; но напрасно: его просьбы не помогали! Лодки сошлись в плоть, с испугу девушки ринулись на противный край и лодка их мигом перевернулась. С берегу уже давно за ними следили. С берегу две лодки, узнавшие разбойников, подоспели на помощь. Между тем в суматохе разбойничья лодка успела уйти, а когда стали поверять на двух лодках все ли были спасены — то сестры моей с подругою недоставало, а вместо их оказался чужой. Его стали допрашивать кто и откуда он? Он и сказал, что с воровского судна, стоявшего поблизости, что бросился на помощь утопающим и что товарищи покинули его. Он сказал также, что они похитили двух девушек и увезли на свое судно.

Такое известие убило отца моего, брат был также очень огорчен. Он упрекал себя в неосторожности: погибла не только сестра его, но и подруга ее, Зоранда, его названная невеста, но о свадьбе с которой отец не хотел и слышать. Это был человек суровый. Он призвал Мустафу и сказал ему. «Ты отнял у меня радость и утешение одинокой старости моей. Ступай же с глаз моих, да будешь ты проклят и все потомство твое. Я прошу тебя тогда только, когда ты мне приведешь мою Фатиму».

Брат мой, желая идти на розыски Фатимы, хотел просить благословения отца; теперь ему пришлось идти под отцовским проклятием.

От покинутого разбойника он узнал, что они торгуют невольниками и собирались в Балсору на невольничий рынок.

Перед уходом его, отец несколько успокоился и прислал ему на дорогу денег. Со слезами простился он с родителями Зоранды и уехал в Балсору.

Он ехал верхом и спешил обогнать разбойников, чтобы еще застать свою сестру и Зоранду. После трехдневного пути на самого его напали разбойники, связали его по ногам и по рукам и увели его вместе с лошадью, не сказав куда и зачем.

На Мустафу напало отчаяние: ему казалось, что исполнялось проклятие отца; теперь у него была отнята всякая возможность спасти сестру, он сам был пленником. Около часу проехали они молча; затем стали сворачивать с дороги и Мустафа увидел вскоре небольшую полянку окруженную деревьями; по средине бежал светлый чистый ручеек, так и хотелось остановиться тут и отдохнуть. И в самом деле, на полянке было раскинуто десятка два палаток; стояли верблюды; лошади; из одной палатки слышались звуки цитры и мужские голоса. Путники наши подъехали к палаткам, все спешились, Мустафе развязали ноги и велели идти следом. Его ввели в главную палатку; она была больше и наряднее прочих, убрана богатыми коврами и шитыми подушками, а золотые курильницы показывали богатство. На одной из подушек сидел маленький старичок; на его неприятном смуглом лоснящемся лице было хитрое и злое выражение. Не смотря на всю его важность, Мустафа тотчас заметил, что не он был главным. Разговор разбойников подтвердил его догадки. «А где же сам атаман?» — спросили вошедшие.

— Пошел на охоту, — отвечал старик, — а меня на место себя поставил.

— И глупо сделал, — подхватил один из разбойников, — теперь дело не шутка, надо решить повесить ли собаку или деньги взять. Поэтому и нужно самого атамана.

Старичишка обиделся, выпрямился и размахнулся дать пощечину обидчику, но напрасно: он не достиг до рослого разбойника и в досаде принялся бранить его. Товарищи не остались в долгу, и вскоре палатка наполнилась криком и бранью. Тогда внезапно распахнулась дверь, вошел красивый и статный мужчина. Одежда его была проста, но кинжал и сабля богато отделаны. В его глазах было что-то строгое и спокойное, вся его особа внушала не страх, а уважение.

— Кто смеет кричать здесь в моей палатке? — громко сказал он.

В одну минуту все стихло. Один из провожатых Мустафы, объяснил в чем дело. Глаза атамана засверкали гневом.

— Скажи, Ассан, когда я тебя сажал на свое место? — закричал он громовым голосом.

Старик съежился, стал будто еще меньше и тихо выскользнул из палатки.

Тогда привели меня к атаману, который между тем улегся на подушках.

— Вот тот, которого ты велел нам поймать, — говорили приведшие меня.

— Баса-Сулейка! — начал он, обратясь ко мне, — твоя совесть тебе сама скажет за что и почему ты стоишь здесь перед Орбазаном.

Услыша это брат мой кинулся в ноги.

— Ты ошибаешься, атаман, — заговорил он, — я не тот, за кого ты меня принимаешь, я несчастный бедняк! Я не Баса Сулейка!

Услыхав это все пришли в недоумение.

— Твое притворство ни к чему не поведет, — продолжал Орбазан все также спокойно, — я призову людей, которые признают тебя.

И он велел привести Сулейму. В палатку вошла старуха и на вопрос узнает ли она в брате Басу Сулейку, отвечала что это он самый.

— Теперь видишь, что ложь твоя ни к чему! — в бешенстве вскричал Орбазан. — Гадкая, низкая тварь! Я не могу марать кинжала моего твоею кровью! Завтра на заре тебя привяжут к хвосту лошади моей, и мы поскачем с тобою через леса до самых холмов Сулейки.

Брат мой заплакал:

— Вот оно, проклятие отца моего! Позорная смерть меня ожидает! Все, все, пропало для меня. И сестра моя и ты, Зоранда!

— Нечего прикидываться, — сказал один из разбойников, связывая ему руки на спине, — лучше убираться вон отсюда, коли тебе жизнь дорога, иначе смотри — атаман уж закусил губу на месте.

Только что хотели его вести вон из палатки как на встречу им попались еще трое людей также с пленником.

— Приказание твое исполнено, мы привели Басу Сулейку, — сказали они.

Брат мой взглянул на нового пленника и сам был поражен своим с ним сходством, но тот был старее и борода его была чернее. Орбазан взглянул на них в удивлением:

— Который же из вас настоящий? — спросил он, поглядывая то на того, то на другого.

— Если ты ищешь Басу Сулейку — так это я, — с гордостью проговорил пленник.

Орбазан смотрел долго и пристально на него своим пронзительным ужасным взглядом и затем сделав знак, чтобы его увели, подошел к брату, ловко перерезал веревку на руках и указал ему место возле себя на подушках.

— Не вини меня, это ошибка: ты сам видишь, что по вашему сходству вас смешать не мудрено, — сказал он извиняясь.

Тут Мустафа стал просить не задерживать его долее и в ту же ночь хотел ехать в путь, но Орбазан расспросив его наперед зачем и куда он едет, убедил его переночевать, отдохнут и дать вздохнуть и лошади; затем на другое утро обещался ему указать самый короткий путь до Балсоры, куда он мог приехать в полторы суток. Брат мой остался ночевать у разбойников, которые угостили его на славу.

Когда он проснулся на другое утро, то в палатке никого уже не было, а снаружи слышались голоса Орбазана и маленького злого старичка. Мустафа прислушался и к ужасу своему услыхал как старик уговаривал Орбазана убить своего пленника, потому что он их выдаст. Но Орбазан не соглашался.

— Нет, — говорил он, — это мой гость, я не могу его трогать. Он честный человек и я уверен что не выдаст нас.

Сказав это, атаман откинул занавес и, войдя в палатку, поздоровался с Мустафою и тотчас же велел седлать лошадей и вместе с Мустафою поехал. Счастлив был Мустафа, что снова сидел на своем коне.

Вскоре шатры скрылись из виду; они ехали широкою торною дорогою в лес.

Тут Орбазан рассказал Мустафе зачем они разыскивали Баса Сулейку, который изменил своему слову: дав обещание жить с ними в дружбе, он недавно схватил одного из храбрейших людей их и повесил его. За это Орбазан велел подкараулить Сулейку, привести его к себе, и сегодня же убьет его. Мустафа молчал, радуясь, что сам избавился от этой смерти.

Выехав из лесу, Орбазан остановил лошадь, указал Мустафе куда и как ехать, подал ему руку и сказал:

— Ты случайно был гостем разбойника Орбазана. Я не прошу тебя не выдавать нас; ты несправедливо потерпел от нас, и я могу лишь надеяться на милость твою. Вот тебе на память мой кинжал: если когда либо в жизни тебе нужна будет моя помощь, то перешли кинжал этот мне, и я приду к тебе. А вот деньги, они тебе пригодятся на дорогу, — и он подал брату кошелек, но брат принял только кинжал, от денег же отказался. Орбазан, крепко пожав ему руку, бросил кошелек на землю и стрелою помчался обратно. Тогда Мустафа, подняв деньги, удивился щедрости разбойника. Он поблагодарил Аллаха за его великие милости и весело поехал дальше.

Тут рассказчик замолчал, вопросительно взглянув на Ахмета, старшего из купцов.

— Я был несправедлив к Орбазану, — отвечал тот, — теперь я сужу иначе о нем. Он благородно поступил с братом твоим.

— Он поступил как честный мусульманин, — подхватил Мулей, — но я надеюсь, что рассказ твой не кончен, нам хочется знать, что сталось с сестрою твоей и прекрасной Зорандой.