История русской культуры

Таким образом, русский национальный характер имеет в своей основе два начала — европейское, преимущественно рациональное, и азиатское, преимущественно чувственное. Недаром орел на российском гербе имеет две головы, одна из которых повернута на Запад, а другая — на Восток. Если «умом Россию не понять», то, возможно, это относится к одному уму в его обособленности, но можно понять европейским умом, дополненным азиатскими чувствами. Вопрос, поставленный Ф.И. Тютчевым, остается открытым.

В однообразии природы центральной русской равнины Геродота удивили только реки, «величайшие и многочисленные». Кстати, само название Русь некоторые авторы выводят из названия реки Рось и даже из названия воды (ср. роса, русалка). Иноземных путешественников поражало также обилие лесов. Отсюда понятно, почему так сильна была на Руси вера в водяных и леших. Проникновение в глубь страны шло по водным путям. По большим рекам распространялось население, так что они не меньше однообразия равнины способствовали расселению но всей территории. Переплетение бассейнов рек при нешироких и пологих водоразделах облегчало колонизацию страны и препятствовало областной обособленности. Водные пути способствовали не только расселению, но и закабалению, поскольку по ним шли князья с дружинами для обложения данью и сбора войска. Отдельные речные системы формировали княжества, а границы областей шли по волокам.

По мнению С.М. Соловьева, главные торговые города древней Руси — Новгород, Киев, Смоленск, Полоцк — обязаны были своей торговлей и своим богатством природному положению, удобствам водных путей сообщения. Специфика водных систем определила в какой-то мере и центр русской государственности. Как считает С.М. Соловьев, историческое деление русской государственной области на части обусловливается отдельными речными системами. Ясно, что «величина каждой части будет соответствовать величине своей речной области: чем область Волги больше всех других рек, тем область Московского государства должна быть больше всех остальных частей России, а естественно меньшим частям примыкать к большей». Киевская Русь не смогла стать государственным ядром для России из-за близости к степи, хотя она и лучшая относительно климата и качества почвы. Московия же смогла, потому что это «страна источников», откуда берут свое начало все те большие реки, вниз по которым распространялась государственная область. Природа центрального московского пространства не так плодородна, но «побуждает к труду и вознаграждает за него; а известно, как подобные природные обстоятельства благоприятствуют основанию и развитию гражданских обществ и промышленности», — заключает С.М. Соловьев.

При той широте природы и свободе не нужна еще высокая степень организованности, как тогда, когда люди живут скученно, и поэтому сами люди меньше организованы, у них больше потребность во внешней организации жизни. Природно-обусловленная черта русского национального характера — низкая степень внутренней организованности — сильно влияла на разных этапах истории на русскую общественную жизнь. Специфика религиозного мышления, а также зарождающейся государственности сказалась в отражении природы в древних летописях, в которых мы встречаем элементы языческой культуры, новые традиции христианства и причудливые переплетения того и другого. Когда начинаешь знакомство с летописями, то первое, что бросается в глаза, — скудость сведений о природе. Летописи заполнены в основном описаниями отношений князей между собой и с подданными. Природа — в лучшем случае фон, на котором происходят волнующие летописца события.

В летописях природа встречается в двух основных случаях:

1) когда упоминаются экстраординарные чудесные и значительные природные события, имеющие отношение к жизни людей и воспринимаемые как символы;

2) когда речь идет об обстановке, в которой происходят важные с точки зрения официальной историографии события.

Говоря о сообщениях первого рода, следует указать, что, по существу, все природное воспринималось в языческое время как дивное (дивное переводится как дикое) и как таковое преимущественно вызывало интерес. В христианстве это сложным образом переплелось с верой в чудо. В чудеса верили и чудес ждали, быть может, потому, что само существование человека и мира почиталось чудом. Интерес к чудесному во многом определялся тем, что в нем находили свободную волю Бога. Действительно, если видеть в явлениях природы не естественные законы, а «свободное дело живого существа», то внимание должно привлекать все необычное (чем необычнее, тем свободнее действие Бога). В этом находило отражение присущее тому времени отношение человека к природе. Чудное больше достойно любви и свидетельствует о ней: «Кто влюблен, тот очарован» (А.Н. Афанасьев).

Необычные природные явления: затмения Солнца и Луны, землетрясения, наводнения, мор, засуха, буря, грозы, лютые морозы, саранча и т. д. — рассматривались как божьи знамения, чаще — худые, как наказание Божие (хорошие почти не упоминаются). «Каждое необыкновенное физическое явление предвещает что-нибудь необыкновенное в мире человеческом, нравственном» (С.М. Соловьев). В «Повести временных лет» читаем: «В этот год в Новгороде Волхов пять дней шел против течения; это знамение было не к добру: на четвертый год Всеслав сжег город»[14]. В числе необычных явлений в той же летописи упоминаются засухи. В годы засух нападали половцы, и это вкупе рассматривалось как кара господня, хотя дело, наверное, объяснялось проще: половцы нападали потому, что в засушливые годы им нечего было есть. В те же годы много людей умирало от различных болезней, что тоже объяснялось как кара господня — единственная всеобъемлющая причина.

Особенно большое значение придавалось небесным явлениям. «Ученик: новеждь ми о звезде Комите? Учитель: звезда Комита даст блистание от себя яко луч, егда царство премениться хощет и брани велицы на стране той; та же звезда Комита течет со прочими звездами, егда где божиим повелением явится и светит», — так объясняется в средневековом теолого-космологическом диалоге «Луцидариус», народной западной книге, переведенной и имевшей большое влияние на Руси[15].

Так как все в природе связано, то возможно гадание по птичьему полету, хотя церковь и осуждала это как пережиток язычества. Поскольку с природой связано представление о чуде (это неразрывно с ее обожествлением), то особенно чудесными и многозначительными кажутся природные явления в языческие праздники, которые приходятся на дни, кульминационные для природы (коляда, масленица, купала).

«Знамения на небе или на звездах, или солнцами, или птицами, или другим чем бывают не на добро; но эти знамения бывают па зло или на наступление войны или голода, или смерть предвещают», — таков общий итог обсуждения этой темы в «Повести временных лет»[16].

В Киевской летописи, охватывающей события с 1120 по 1200 г., природа упоминается в следующих случаях: «треслась земля», «было большое половодье», «большая буря», «огненный круг, летящий по небу», «снег глубокий, коням но брюхо». В летописи Псковской встречаем сообщения: «мраз силен, поби жита всюду, и бысть гладь золь по всей земли, яко же не бывал николи». В летописи Новгородской повествуется о таком событии и его влиянии на человека: «в то же лето на зиму бысть зима тепла, не бысть снега чересъ всю зиму, и не добыша люди хлеба, и бысть дорогое велика, туга велика и печаль людемъ».

Из описания природы второго рода в «Повести временных лет» встречаем: «бяще около града лес и бор велик, и бяху ловяща зверь». В связи с военными событиями упоминается рельеф местности, условия передвижения войск («стояла на льду вода по брюхо коням»). Указывается топография мест боев.

В многочисленных поучениях не находим упоминаний, касающихся отношения к природе. В «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина встречаем лишь отдельные сообщения о неурожаях, дождях, засухах, морозе, знамениях, разноцветных облаках на небе. Немного шире взаимоотношения человека и природы представлены у С.М. Соловьева и В.О. Ключевского.

К сожалению, о многих важных событиях и обстоятельствах, в которых отражены взаимоотношения человека и природы, исторические источники молчат. Ясно, например, что взаимодействие с природой в какой-то степени определяло национальную психологию и национальный характер. Отражение этой зависимости находим не в летописях, а в художественном творчестве, в том числе в фольклоре, очерках, публицистике и т. п. Приведем замечание Д.С. Лихачева: «Чувство воли соединилось с простором, с ничем не прегражденным пространством». Не отсюда ли, спрашивает М.А. Некрасова, вольный, нестесненный бег плавных линий в орнаменте в мягких силуэтах культурных форм?

1.4. Структура русского национального характера

В середине XI в., через 50 с лишним лет после принятия христианства на Руси, митрополит Иларион, первый русский, занявший высший церковный пост в нашей православной церкви (до этого его занимали греки, присланные из Константинополя), создает «Слово о законе и благодати» — первый письменный памятник русской литературы. Это далеко выходящее за рамки чисто церковной или исторической проблематики, пожалуй, первое в русской литературе самобытное философское произведение ставит и решает фундаментальные жизненные проблемы, обосновывая их религиозными аргументами. Силу своего красноречия Иларион обращает против закона и в защиту благодати. Можно думать, что имеются в виду законы Моисея, как они сформулированы в Библии, но на самом деле мысли Илариона идут гораздо дальше. Иларион толкует понятие закона весьма расширительно, и оно предстает олицетворением всего, что заключают в себе внешние предписания.

Используя в качестве аналогии библейскую притчу об Аврааме, его детях, жене Сарре и рабыне Агари, Иларион проводит идею, что люди, подчиняющиеся закону, подобны рабам, детям Агари. Между законом и противопоставляемой ему благодатью такое же соотношение, как между рабом и свободным. Жена Авраама Сарра бесплодна, и, чтобы иметь потомство, Авраам входит к Агари, но рабыня Агарь может родить только раба. Когда же благодаря вмешательству высших сил Сарра смогла зачать и родить сына, Агари с ребенком предстоит уйти. «И родилась благодать — истина, а не закон, сын, а не раб». Сарра теперь говорит мужу: «Прогони рабу с сыном ее, ибо не будет сын рабыни наследовать сыну свободной».

По аналогии Илариона так же следует относиться и к закону. С рождением Иисуса Христа время закона прошло и наступило время благодати, ниспосылаемой человеку свыше. Закон отошел, когда явилась благодать, как отошел лунный свет, когда явилось солнце: «И кончилась ночная стужа от солнечной теплоты, согревшей землю». Иларион подчеркивает, что именно знавшие закон распяли Христа, хотя это относится скорее не к закону, а к его исполнению. Ослепленные оцепенением законности «свои» (т. е. иудеи) не приняли Христа. «Ты же, — хвалит Иларион православного человека, — ни закона, ни пророков не читав, распятому поклонился». Стало быть, знание закона может даже помешать, вводя в заблуждение. «Что общего у тени с истиной?» — восклицает Иларион. Закон и назван словом стънъ, имеющим значения: тень, стена, призрак, подобие, неправда.

В обоснование своей точки зрения Иларион ссылается на Евангелие, приводя цитаты, которые работают на его мысль. Концепция закона как чего-то внешне накладываемого и гнетущего выражена Иларионом в сильных, энергичных выражениях. В этом памятнике вполне ясно выразилось и пренебрежение к закону как таковому, и нетерпеливое желание в одночасье провозгласить и достигнуть божественной благодати. Вместо того чтобы представить закон как первую и необходимую стадию благодати, к чему склонялась традиционная трактовка ветхозаветных текстов, основывающаяся на словах из Нагорной проповеди: «не нарушить (имеется в виду закон. — А.Г.) пришел Я, но исполнить», Иларион, воспевая обретенную или обретаемую благодать, отрицает закон как рабство. Парадокс, однако, состоит в том, что отказ от закона как обязательного для всех принуждения делает человека еще более зависимым и ведет к рабству, ничем не ограниченному, в то время как благодать остается лишь декларируемой, потусторонней по отношению к реальной жизни идеей. Продолжая аналогию Илариона, можно сказать, что Сарра еще не родила, а уже заставляет мужа выгнать рабыню с сыном, делая тем самым проблематичным обретение Авраамом потомства. Это пренебрежительное отношение к закону как к внешне накладываемому предписанию отвечало чему-то очень глубокому в русском национальном характере и могло служить теоретическим оправданием того, что закон никогда не рассматривался всерьез в качестве атрибута общественной жизни на Руси, оправдывая известную эпиграмму Б.Н. Алмазова:

Широки натуры русские. Нашей правды идеал Не вмещают нормы узкие Юридических начал.

Теперь перенесемся почти через тысячелетие и заглянем в книгу В.И. Ленина «Государство и революция», написанную в августе 1917 г. и являющуюся главным его трудом по государственно-правовым вопросам. «Всякое государство несвободно и ненародно», — пишет Ленин, подчеркивая слово всякое и частицы не. Ленин со ссылкой на Маркса и Энгельса доказывает, что государство — не средство взаимосогласования интересов различных социальных групп, а продукт непримиримости классовых противоречий и орган подавления; сила, стоящая над обществом и все более отчуждающая себя от него. Отсюда вывод: «пролетариату нужно… государство… устроенное так, чтобы оно немедленно начало отмирать». Какова в этом случае роль права и закона? Это всего лишь атрибуты пройденного этапа развития человечества, от которых чем скорее отказаться, тем лучше. «Демократическая республика есть наилучшая возможная политическая оболочка капитализма». Значит, коль скоро уничтожается капитализм, — долой демократическую республику и да здравствует диктатура пролетариата! «Всеобщее избирательное право — орудие господства буржуазии». Значит, долой всеобщее избирательное право — да и право вообще! Все то, для чего ранее существовало государство и право, будет выполняться теперь «без особого аппарата, простой организацией вооруженных масс» с «простотой и легкостью». В демократической республике действуют лишь формальные принципы права, но нет реальной демократии (форма здесь сопоставляется не с содержанием, как можно было бы ожидать, а с реальностью, и третируется). Вообще право — лишь надстройка над экономическим базисом, подчиняющаяся ему. Ленин уснащает свою работу многочисленными цитатами и выписками из сочинений Маркса и Энгельса, но выводы, к которым он приходит, были совсем не обязательными для защищавшего государство немецкого марксиста Каутского. В последних своих статьях Ленин писал о необходимости перемены «всей точки зрения нашей на социализм», но, предвидя опасность бюрократизации и раскола партии, предлагал ввести «побольше передовых рабочих в ЦК», рассчитывая не на правовой механизм, а на людей, «за которых можно ручаться, что они ни слова не возьмут на веру, ни слова не скажут против совести…»

Хотя Иларион в своих утверждениях основывался на религиозном, а Ленин — на атеистическом вероучении, в их текстах за различным понятийным аппаратом обнаруживается нечто фундаментально общее. А именно: желание, перепрыгнув через необходимые этапы, быстрее достичь цели, каковой для Илариона было осуществление на Земле христианской заповеди любви, сулившее небесную благодать, а для Ленина — построение коммунизма, обещавшее рай на Земле. Иларион и Ленин выдвинули религиозный и социальный аргументы против права, однако использование столь различных по содержанию соображений для обоснования по сути одного и того же, свидетельствует, что в основе была детерминанта национальная. И у Илариона, и у Ленина чувствуется твердая уверенность в том, что благодать (небесная и земная) не сегодня-завтра наступит, и здесь присутствует своя правда духа. Идеи «Третьего Рима», мессианские чаяния всегда падали в России на благодатную почву, ну а где-то там функционирующие парламенты вполне можно было соединить через союз и со словом бордель (это уже Лев Толстой).

Какой можно сделать вывод из сопоставления двух текстов, разделенных почти тысячелетием? Если существуют явно сходные по сути высказывания, сделанные совершенно разными по своему происхождению, образованию и убеждениям людьми, жившими в различных социально-экономических формациях и культурных условиях, то, стало быть, есть в этих людях нечто общее. Чем оно определяется? Прежде всего национальными особенностями характера, тем общим в нем, что дает возможность нации сохраняться и воспроизводиться, несмотря на вызовы внешней среды. Действительно, приходят и уходят завоеватели, меняются социальные и экономические условия жизни, а нация продолжает существовать в течение тысяч лет, пока воспроизводятся особенности национального характера. Сегодня трудно предвидеть изменения, потому что для этого надо учитывать еще несуществующие факторы, но если присутствует постоянство в чем-либо на протяжении тысячи лет, то можно сделать вывод, что оно сохранится и в дальнейшем.

Конечно, в культуре всегда найдутся случайно выбранные два произведения, близкие по духу. Однако процитированные работы, определившие направления русского православия и русского коммунизма, оказали огромное влияние на всю нацию. Этого бы не произошло, если бы они не были созвучны русской душе. Основной источник наших представлений о национальном характере помимо эмпирических наблюдений и природных аналогий — его проявление в духовной культуре, в первую очередь в фундаментальных произведениях, в которых воплотилась народная душа и в которых ставятся и решаются основополагающие вопросы существования данного этноса и его будущего.

Национальным характером можно назвать типичный для данной нации способ поведения.

У Эриха Фромма в книге «Душа человека, ее способность к добру и злу» (1964) читаем: «Подобно индивидуальному характеру, „социальный характер“ можно определить как специфический способ, с помощью которого энергия направляется в определенное русло; отсюда следует, что если энергия большинства людей данного общества канализируется в одном и том же направлении, то они обладают одной и той же мотивацией, и, больше того, они восприимчивы к одним и тем же идеям и идеалам». Социальным характером Фромм называет «ядро структуры характера, свойственное большинству представителей данной культуры».

Именно национальный характер формирует экономическую структуру общества, его идеи и идеалы, выуживая из всего многообразия форм те, которые его устраивают. Национальный характер более устойчив, чем экономическая и политическая структуры. За тысячу лет неоднократно менялись экономические уклады и политические устройства, а национальная душа оставалась все той же. Национальный характер существует столько, сколько существует сама нация. Не экономика и политика создают его, а он создает экономический уклад и политическое устройство. Национальный характер проявляется как в поведении большинства представителей данной нации, так и в их мышлении. Причем в мышлении сходство обнаруживается не в поверхностном идеологическом слое, а в глубинных структурах духа.

Рассуждения о национальном характере в недавнее время были закрытой темой, поскольку считалось, что главные различия между людьми лежат в иной плоскости — классовой. Еще одна причина закрытости данной темы заключалась в том, что она оказалась в фокусе интереса националистических сил, старавшихся доказать, что именно их нация самая достойная в мире. На самом же деле выявление специфики национального характера совсем не обязательно должно вести к представлениям, согласно которым одна нация лучше другой. Каждая нация имеет уникальный набор характеристик, которые сами по себе нравственно нейтральны, хотя и дают следствия, приобретающие определенную этическую окрашенность. Так, известное русское долготерпение не хорошо и не плохо в сравнении, скажем, с присущей «южным» нациям импульсивностью. Однако крайние формы проявления этого свойства: исключительная выносливость, с одной стороны, и невосприимчивость к внешнему воздействию («хоть кол на голове теши») — с другой, уже имеют определенную нравственную окраску. Русский человек не лучше и не хуже других, он просто иной, чем представитель Запада или Востока.

Какие же существенные черты русской души можно вывести из сопоставления взглядов Илариона и Ленина?

• Русский человек не удовлетворяется нормальной, «законной» жизнью, при которой все вынуждены подчиняться общепринятым установлениям, являющимся результатом социального компромисса. Он стремится перейти к некоему идеальному состоянию всеобщего счастья для всех, при котором интересы людей полностью гармонируют между собой и с обществом в целом.

• Переход этот есть результат не упорной повседневной работы в течение длительного времени, а следствие спонтанно снисходящей божественной благодати или действия объективных законов общественного развития, которые пробивают себе путь через человека (аналогом того и другого вместе является сказочное «по щучьему велению») и до осознания которых он может подняться, реализуя их в своей деятельности.

Противопоставление закона и благодати фундаментально для русской души. В основе рассуждений славянофила А.С. Хомякова о соборности русской жизни лежит мысль, что внешние государственные формы не соответствуют духу русского народа. И.В. Киреевский продолжает: «Даже само слово право было у нас неизвестно в западном смысле его, но означало только справедливость, правду». Позже Н.К. Михайловский саму истину в русском смысле определит как правду-справедливость. Просветитель Н.И. Новиков писал, что счастье России в плохом исполнении плохих законов, а его современник А.Н. Радищев, тщетно призывавший всех соблюдать законы, за свое произведение был сослан в Сибирь. «Слабость юридического развития Руси — факт несомненный», — подытожил в XX в. Г.П. Федотов. А что же соответствует русской душе? Хомяков считал, что чувство соборности, Киреевский — христианство в истинном смысле.

В самом деле, обращаясь к практике, видим, что в России никогда не было распространено уважение к закону. Почитались отдельные правители, разбойники, юродивые, но на человека, строго соблюдавшего закон, неодобрительно косились. Традиционная жалость к преступникам не только проявление сердобольности, но и следствие пренебрежения к закону. Ответ Н.М. Карамзина «Воруют!..» на вопрос «Что делают в России?» и слова В.Г. Белинского о соперничающих корпорациях воров точны и искренни. Поэтому требовалось жесткое государственное насилие, дабы принудить людей к соблюдению законов, которые, впрочем, обычно не соблюдались и теми, кто за этим следил. Опасность сращивания государства с мафиозными структурами всегда была сильна на Руси. Порой в роли мафии по отношению к подданным выступало само государство. Если же политическая власть слабела (обычно по собственной инициативе), это не приводило к облегчению народной жизни, потому что распоясывались различные преступные группировки. Во времена Александра II и Николая II размножились революционеры, сейчас почти бесконтрольно действуют многочисленные криминогенные структуры. Из рук государственных деятелей власть попадает в объятия теневых вождей.

Стремление к благодати прекрасно, неуважение к закону — опасно. Эти две вещи на Руси настолько связаны, что у нас исправившийся преступник вполне может основать монастырь. Легенда об основавшем Оптинскую обитель раскаявшемся разбойнике Опте вполне в русском духе. В душе русского уживаются преступник и святой.

Это самые поверхностные выводы из сопоставления взглядов Илариона и Ленина, которые разделяет тысяча лет. Теперь попытаемся сформулировать основные черты русского национального характера.

1.5. Свойства русского национального характера

Один из родоначальников классической русской литературы С.Т. Аксаков начинает свою «Семейную хронику» словами: «Тесно стало моему дедушке жить в Симбирской губернии…» Примерно в то же время М.Ю. Лермонтов в «Молитве» просил прощения у Бога за то, что «мир земной мне тесен». Тесно русскому человеку из-за его широты. «Широк человек, слишком даже широк, я бы сузил», — говорит герой Ф.М. Достоевского Дмитрий Карамазов. Естественной причиной широты русского характера является само русское пространство, широта Великой русской равнины. Это объяснение может показаться неправдоподобно упрощенным, если не основываться на принципе единства человека и природы.

Роль природных условий в формировании русского национального характера подчеркивалась всегда. Географ В.А. Анучин в книге «Географический фактор в развитии общества» (М., 1982) писал: «Географические просторы… играли своеобразную, но всегда значительную роль и в истории России». Тогда и слова Гоголя: «Что пророчит сей необъятный простор, здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца?» — будут восприниматься вполне нормально. Тогда и пресловутую лень, диалектическим дополнением которой является выносливость, можно будет объяснить «климатом, допускавшим полноценное занятие сельскохозяйственными работами в продолжение всего четырех-пяти, максимум (в самых южный районах) шести месяцев», — пишет В.В. Кожинов. Между тем в основных странах Запада этот сельскохозяйственный сезон длился восемь-девять месяцев. «Краткость периода основной деятельности (она длилась, в сущности, менее трети года: от „Ирины Рассадницы“, 5 мая по старому стилю, до „третьего Спаса“ — 16 августа, „дожинок“) способствовала „бродяжничеству“… русского народа, а, с другой стороны, порождала привычку к недолгому, но крайнему напряжению сил», — заключает Кожинов.

Широта русского национального характера — такое же объективное свойство, как ширина Волги или площадь Великой русской равнины. Как к этому относиться — вопрос ценностный. Дмитрий Карамазов считал, что «надо бы сузить», а кто-то другой, напротив, склонен этим восхищаться. Впрочем, один и тот же человек способен одновременно восхищаться тираном и считать себя анархистом, мечтать о сильной руке и жаждать свободы.

«Русский человек — дитя пространства, человек свободы и воли», — утверждает современный писатель Владимир Личутин. Поэтому сильная власть в России необходима для сохранения нации. «Я хвалю самодержавие, а не либеральные идеи; т. е. хвалю печь зимою в северном климате», — писал Н.М. Карамзин. Сам русский человек, чтобы преодолеть свое стремление к воле, имеет смирение и долготерпение. Это связано с климатом. Для жизни на Севере необходимо терпение. Надо терпеть долгую зиму и невзгоды. Ландшафт и климат России объясняют широту, долготерпение, смирение, выносливость, лень, способность на невероятное усилие в короткий период, неприхотливость, соборность (одному не выжить). Все основные качества русского характера объясняются условиями его существования.

Еще одно наблюдение о связи природы и характера находим у А.С. Суворина: «…к судороге мы привыкли тем скорее, что и наши времена года не постепенно переходят друг в друга, как в Европе, а именно судорожно. Судорожно наступает весна, судорожно зима сковывает природу. Судорогами образовались и судорогами действовали самодуры Островского»[17]. «Мы то торопимся, то медлим, а ровного нет в нас шагу», — добавляет С.П. Шевырев.

Широта связана с непривязанностью к быту, дому, обществу: «Тип странника так характерен для России… Странник — самый свободный человек на земле… Величие русского народа и призванность его к высшей жизни сосредоточены в типе странника. Россия фантастическая страна духовного опьянения… страна самозванцев и пугачевщины — страна мятежная и жуткая в своей стихийности»[18].

В русской литературе распространены тип «лишнего человека» и просто пьяницы. Пьянство на всех уровнях общественной лестницы выступает как выход из пределов этого мира. Бомж — тот же «очарованный странник» в современном виде. Нынешнее искусство так же готово опоэтизировать его, как Н.С. Лесков.

Стремление к бесконечному в русском национальном характере хорошо охарактеризовал В.Г. Белинский: «Без стремления к бесконечному нет жизни, нет развития, нет прогресса». Н.О. Лосский говорил о жажде бесконечной широты жизни. По В.В. Кожинову, «русские — это даже как бы и не „предмет“, а „стихия“». Противоречивость, пренебрежение к закону, жажда разрушения, пьянство связаны с широтой характера.

В знаменитой русской жалости к преступникам — то же одобрение национальной широты. Преступник переступает запрет, выходит «за флажки», говоря по-философски трансцендирует себя и общество. Блаженный Августин в «Исповеди» мучился из-за того, что в детстве залез в чужой сад за грушами. Раскольников переживает из-за того, что не может совершить преступления, и в конце концов признается, что именно «хотел убить». В современной России профессия киллера до недавнего времени была одной из самых престижных. Несмотря на то что большинство преступлений не расследуется и не раскрывается, в тюрьмах пребывает около 1 млн. человек. В несколько раз больше количество охраняющих порядок в различных государственных и частных конторах. Численность внутренних войск сравнима с численностью армии.

Русский человек покоряется дисциплине, и поэтому им легко управлять. Но у него нет внутреннего чувства порядка, и потому, когда внешние вожжи ослабевают, он не может поддерживать дисциплину сам. В этом и сила русского государства и его слабость.

С широтой связано и отсутствие меры, умеренности, нежелание удовлетворяться не только серединой, но и одним каким-либо направлением в течение долгого времени. То строили коммунизм, то вдруг пожелали вернуться к капитализму. «В человеческой душе, — писал К.Д. Бальмонт, — два начала: чувство меры и чувство внемерного, чувство безмерного». В русской душе второе явно преобладает. «У нас нет середины: либо в рыло, либо ручку пожалуйте!» — заметил М.Е. Салтыков-Щедрин. «Русский дух не знает середины: либо все, либо ничего — вот его девиз» (это уже С.Л. Франк). Со всех сторон говорят о важности чувства меры и золотой середины: Конфуций на Востоке, Аристотель — на Юге, Гегель — на Западе. Но эти философские веяния разбиваются о стихийные утесы русского национального характера. Золотой середине умеренных народов противостоит русская безмерность, и государственный гнет в России — это попытка ограничить русское стремление превзойти все допустимые пределы.

Характерно замечание французского посла Мориса Палеолога: «Нет излишеств, на которые не были бы способны русский мужчина или русская женщина, лишь только они решили „утвердить свою свободную личность“… О, как я понимаю посох Ивана Грозного и дубинку Петра Великого»[19]. «Когда сравниваешь русского человека с западным, то поражает его недетерминированность, нецелесообразность, отсутствие границ, раскрытость в бесконечность», — заключает Н.А. Бердяев[20].

От широты идут такие характеристики, как целостность и двойственность. Широта сохранившаяся дает целостность, а широта треснувшая ведет к двойственности. Россия — страна крайностей, полярностей, но эти крайности и создают широту. Полярность, о которой писал Бердяев, и есть результат широты русского национального характера, в которую укладываются действия, противоположные по своей направленности. Такие свойства, как русская лень и способность на невероятно мощное трудовое усилие в краткий промежуток времени, — с виду противоположности, но они хорошо сочетаются даже в одном человеке. Вспомним описание Печорина в «Герое нашего времени». А былинный Илья Муромец, 33 года пролежавший на печи и потом победивший всех врагов?!

Из широты идут неэгоизм русского человека и его соборность. «Провидение создало нас слишком великими, чтоб быть эгоистами», — писал П.Я. Чаадаев. Отсюда и самокритика, которую Н.И. Скатов называет истинной сутью русского искусства, вплоть до отказа от своего, национального (только в России есть западники).

«Недаром заявили мы такую силу в самоосуждении, удивлявшем всех иностранцев, — писал Ф.М. Достоевский. — Они упрекали нас за это, называли нас безличными, людьми без отечества, не замечал, что способность отрешиться на время от почвы, чтоб трезвее и беспристрастнее взглянуть на себя, есть уже сама по себе признак величайшей особенности…»

«Идеалы русской литературы… были „запредельны“, — подытоживает Н.И. Скатов, — располагались за… всеми возможными видимыми горизонтами, за, так сказать, обозримой историей». В.В. Кожинов добавляет: «Беспредельность идеала неразрывно связана с „беспощадностью самосуда“». С самоосуждением связано и беспримерное своеобразие самого древнего эпоса Руси — «Слова о полку Игореве». Это произведение не о победном сражении и даже не о героической гибели, а о трагическом посрамлении героя.

«По природе ты удобоизменчив… Природа наша удобоприемлема и для добра, и для зла», — сказал Св. Макарий Великий, подвижник IV в., один из основоположников монашества. По-видимому, нет более изменчивого человека, чем русский. И с этим связаны те достижения русской культуры, которые названы ее «золотым веком». Здесь не только широта, но и глубина — глубина духа и глубина бездны. В целом, можно сказать, что пространство русской души очень большое, и отсюда все ее достоинства и пороки, достижения (в том числе духовные) и упущения.

Широта в духовном смысле охарактеризована Н.А. Бердяевым как «безграничная свобода духа». На философском языке широта означает способность к трансцендированию, преодолению сложившихся форм и границ. Подобная нацеленность стимулирует самопожертвование — ориентацию на то, чтобы отдать, а не взять, необходимую для творчества; максимализм, без которого не одолеешь трудных препятствий. Но она также связана со слабостью формы, о которой писал Бердяев и которая проистекает из нацеленности на то, чтобы превзойти, а не построить; с недостаточным рационализмом, осмотрительностью, осторожностью, которые ограничивают тягу к трансцендированию. От недостатка рационализма проистекает и невозможность понять Россию умом. Логика плохо сочетается с широтой, а рациональность — с ориентацией на «авось». Но нам ближе именно русский национальный характер. Поэтому Иванушка-дурачок, выражающий его, в русских сказках всегда будет оказываться умнее своих расчетливых братьев.

Скажем подробнее о других важных свойствах русского национального характера, связанных с широтой.

• Максимализм как стремление к быстрейшему достижению идеала и нацеленность на него проявился, в частности, у Илариона и Ленина.

О стремлении к идеалу Н.А. Бердяев сказал так: «Русской душе не сидится на месте, это не мещанская душа, не местная душа. В России, в душе народной есть какое-то бесконечное искание, искание невидимого града Китежа, незримого дома… Русская душа сгорает в пламенном искании правды, абсолютной, божественной правды и спасения для всего мира и всеобщего воскресения в новой жизни. Она вечно печалуется о горе и страдании народа и всего мира и мука ее не знает утоления… Есть мятежность, непокорность в русской душе, неутолимость и неудовлетворимость ничем временным, относительным и условным»[21]. Поэтому и религию выбирали самую строгую, и идеологию самую жесткую.

Н.О. Лосский называет стремление к идеалу «исканием абсолютного добра». Само название «Святая Русь» свидетельствует о жажде идеала. В этой тяге к идеальному русский народ действительно народ-богоносец. С других позиций близко к этому и утверждение, что «Россия похожа на лабораторию Бога, в которой он ставит над нами эксперимент» (Павел Лунгин). Об этом же читаем у П.Я. Чаадаева, который считал, что русский народ находится вне истории и вне времени. Это верно в смысле стремления перескочить через историю и время в безвременность и вечность идеала. Все надо сделать мгновенно или, по крайней мере, в исторически кратчайший срок. «Самые невозможные вещи осуществляются у нас с невероятной быстротой», — удивлялся А.И. Герцен. Тут сказывается и способность к концентрации сил как дополнение и противовес к впадению в крайности, свойственному русскому человеку. Присуще это и русской интеллигенции, которая в «лучшей, героической своей части стремилась к свободе и правде, невместимой ни в какую государственность» (Н.А. Бердяев).

Как отмечал Л.П. Карсавин, «„постепеновцем“ русский человек быть не хочет и не умеет, мечтая о внезапном перевороте. Докажите ему отсутствие абсолютного (только помните, что само отрицание абсолютного он умеет сделать абсолютным, догмою веры) или неосуществимость, даже только отдаленность его идеала, и он сразу утратит всякую охоту жить и действовать. Ради идеала он готов отказаться от всего, пожертвовать всем; усомнившись в идеале или его близкой осуществимости, являет образец неслыханного скотоподобия или мифического равнодушия ко всему»[22].

Сытая, умеренно-размеренная жизнь не для русского. Вдохновленный каким-либо идеалом он может трудиться в десятки, сотни раз интенсивнее, чем обычно, а без идеала работает через пень-колоду. Как связаны со стремлением к идеалу набившие оскомину пассивность, леность, созерцательность русского человека? Над этим стоит думать, если не согласиться с Карсавиным, что «исконная, органическая пассивность стоит в связи с устремленностью к абсолютному, которое как-то отчетливее воспринимается сквозь дымку дремы, окутывающей конкретную действительность». Русского человека прельщает все, выходящее за рамки, как ведущее к идеалу. Русский не любит закон как элемент нормальной жизни. Ему нужен идеал. Нравственные установки оправдываются им только абсолютным и сами по себе не имеют смысла («если Бога нет, то все дозволено»). Но если нет абсолютного, «утрачивают всякий смысл нормы нравственности и права, ибо вне отношения к абсолютному для русского человека ничего не существует», — заключает Л.П. Карсавин[23].

Некоторые остерегающие голоса не принимались в расчет. «Не полное и повсеместное торжество любви и всеобщей правды на этой земле обещают нам Христос и его апостолы, а, напротив того, нечто вроде кажущейся неудачи евангельской проповеди на земном шаре…» — писал К.Н. Леонтьев в статье «О всемирной любви» (1880). «Но идеал останется всегда идеалом: человечество может приближаться к нему, никогда до него не достигая» (Э. Гартман). В этом истоки трагедии русского человека. Его стремлению не суждено сбыться; остаются тоска, печаль, пьянство и озлобленность. Поэтому в русском человеке не только Китеж, но и Инония, ведь только в одной русской душе могут ужиться такие противоречия. «Я ничего не знаю более жуткого, чем это соединение вполне искренней набожности с природным тяготением к преступлению», — писал А.И. Куприн.

Русский — человек крайностей. Это проявляется в антиномичности свойств русской души, лежащих в отличие от четырех основных, которые могут и не осознаваться, на поверхности душевной жизни: терпеливость — импульсивность, пассивность — энтузиазм, доверчивость — настороженность, лень — одержимость в труде. Этот ряд, который легко можно продолжить, дал основания Г.П. Федотову говорить о двух разных типах русских людей. Индивиды могут, конечно, отличаться своими идеалами, оправдывая восклицание Дмитрия Карамазова о широте русского человека. Общим, однако, является нацеленность на идеал как глубинный мотив поведения русского человека.

В.В. Кожинов отмечал характерный для русских экстремизм. Однако то, что все народы, жившие в составе России, сохранились, говорит об отсутствии у русских агрессивного начала.

• Мессианство — другая фундаментальная черта русского характера, тесно связанная с максимализмом. Это вера в то, что наиболее способным к обретению земной или небесной благодати является именно русский человек: то ли потому, что вера его наиболее истинна, то ли оттого, что принадлежит он передовому слою общества. Говоря о связи стремления к идеалу с мессианством, Н.А. Бердяев замечал: «Русский мессианизм опирается прежде всего на русское странничество, скитальчество и искание… на русских — града своего не имеющих, града грядущего взыскующих».

Мессианского человека, к которому он относит первых христиан и большинство славян, Вальтер Шубарт противопоставляет человеку прометеевскому, т. е. западному.

«Мессианского человека одухотворяет не жажда власти, но настроение примирения и любви. Он не разделяет, чтобы властвовать, но ищет разобщенное, чтобы его воссоединить. Им не движут чувства подозрения или ненависти, он полон глубокого доверия к сущности вещей. Он видит в людях не врагов, а братьев; в мире же не добычу, на которую нужно бросаться, а грубую материю, которую нужно осветить и освятить. Им движет чувство некой космической одержимости, он исходит из понятия целого, которое ощущает в себе и которое хочет восстановить в раздробленном окружающем. Его не оставляет в покое стремление к всеобъемлющему и желание сделать его видимым и осязаемым»[24].

В этом направлении шли русская религиозная философия, русский космизм, да и русская атеистическая философия.

Предупреждают, что мессианство опасно превознесением собственной нации, но, как заметил Альбер Камю: «Всякое самопожертвование — мессианство». Самопожертвование есть высшая степень нравственности.

Е.Н. Трубецкой считал, что не следует отождествлять русскую идею с одной из ее конкретных форм — православием, как делали славянофилы, хотя именно в стремлении русского православия к идеалу причина этого смешения. Как подчеркивал Н.А. Бердяев, одно из отличий русского православия в том, что оно сосредоточено на эсхатологии, на стремлении к Царству Божию. Заявив о крахе христианского мессианства, Трубецкой недооценил того, что национальный дух скорее откажется от своей формы, чем от сущностных черт. И вот мессианство воспрянуло в новом виде — как всемирная миссия русского пролетариата, которую Трубецкой, делая в 1912 г. доклад «Старый и новый мессианизм», не заметил. Он возражал против объявления русского «всечеловеком», представления о том, что вселенское и истинно русское — одно и то же, как думали Ф.М. Достоевский и В.С. Соловьев. Но для этого есть основания: стремление к всеобщему благу — свойство русского национального характера.

• Всечеловечность. Полученной свыше благодатью русский человек не удовлетворяется в одиночку. Он несет ее всем людям, блюдя интересы других как свои собственные. Только во вселенской соборности русский человек может ощущать полное счастье. Убежденность в том, что именно Россия призвана принести счастье всему миру, пронизывала русских христианских подвижников типа Стефана Пермского и русских летчиков, сражавшихся в небе Испании в 1936 г. «Русский народ из всех народов мира наиболее всечеловеческий, вселенский по своему духу, это принадлежит строению его национального духа», — писал Н.А. Бердяев.

В знаменитой «Пушкинской речи» Ф.М. Достоевский впервые сформулировал эту черту русского национального характера: «Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только… стать братом всех людей, „всечеловеком“, если хотите». Во «всемирной отзывчивости», о которой говорил Достоевский, проявляется тяга русского человека к счастью всех людей.

«Это русская идея, что невозможно индивидуальное спасение, что спасение — коммюнотарно, что все ответственны за всех», — писал Н.А. Бердяев. И далее: «Русские думали, что Россия — страна совсем особенная, с особенным призванием. Но главным была не сама Россия, а то, что Россия несет миру, прежде всего — братство людей и свобода духа»[25].

Русский мучается всеми страстями мира, потому что он выше его личных страстей. Отсюда «мировая скорбь» А.П. Чехова и русская печаль, за которую Фридрих Ницше отдавал все западное довольство.

«Россия — самая нешовинистическая страна в мире. Национализм у нас всегда производит впечатление чего-то нерусского, наносного, какой-то неметчины… Русские почти стыдятся того, что они русские; им чужда национальная гордость и часто даже — увы! — чуждо национальное достоинство… Сверхнационализм, универсализм — такое же существенное свойство русского национального духа, как и безгосударственность, анархизм», — заключает Н.А. Бердяев[26].

Всечеловечность как национальная черта не тождественна космополитизму как отрыву от народной почвы. Во всемирной отзывчивости, писал Ф.М. Достоевский, выразилась наиболее национальная русская сила Пушкина, «выразилась именно народность его поэзии… Ибо что такое сила духа русской народности, как не стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности?»

Считалось, что благодаря всечеловечности русские спасут мир. Но почему не рассмотреть другую возможность: из-за своей всечеловечности русские сами погибнут. Сейчас это вполне вероятный исход, учитывая современные демографические тенденции.

• Самопожертвование. Вера в возможность всеобщего счастья и нацеленность на него, убежденность в том, что именно Россия приведет к нему весь мир, порождали готовность к неимоверным усилиям для достижения этой цели.

Как отмечал П.А. Сорокин, «рост русской нации, завоевание независимости и суверенитета могли быть достигнуты только вследствие глубочайшей преданности, любви и готовности ее представителей пожертвовать своими жизнями, судьбами и другими ценностями во имя спасения своей Родины в критические периоды ее истории… Русские шли на гигантские жертвы добровольно и свободно, а не под давлением или по принуждению царского и советского правительства»[27].

Склонность к самопожертвованию Н.А. Бердяев связывал с женственностью русской души: «Пассивная, рецептивная женственность в отношении к государственной власти — так характерна для русского народа и русской истории… Русская безгосударственность — не завоевание себе свободы, а отдание себя, свобода от активности»[28]. В рамках самопожертвования находится и то, что Вячеслав Иванов писал о свойственной русской интеллигенции любви к нисхождению.

«Любовь к нисхождению, проявляющаяся во всех этих образах совлечения, равно положительных и отрицательных, любовь, столь противоположная непрестанной воле к восхождению, наблюдаемой нами во всех нациях языческих и во всех вышедших из мирообъятного лона римской государственности, составляет отличительную особенность нашей народной психологии. Только у нас наблюдается истинная воля ко всенародности органической, утверждающаяся в ненависти к культуре обособленных возвышений и достижений, в сознательном и бессознательном ее умалении, в потребности покинуть или разрушить достигнутое и из завоеванных личностью или группою высот низойти ко всем… В терминах религиозной мысли нисхождение есть действие любви и жертвенное низведение божественного света во мрак низшей сферы, ищущей просветления»[29].

Сутью русского интеллигента (а первый русский интеллигент, по Бердяеву, А.Н. Радищев) был талант сострадания, а не высокий интеллект, как следовало бы думать, талант понимать и сочувствовать страданиям других.

Народ русский, продолжает В.И. Иванов, готов умереть, потому что жаждет воскресения. «Оттого (характерный признак нашей религиозности) в одной России Светлое Воскресение — поистине праздник праздников и торжество торжеств»[30]. Осуществлением идеала и страданием во имя его России близко христианство. В.И. Иванов выразил русскую идею скорее поэтически, чем логически, но не менее точно, чем В.С. Соловьев.

Русский человек убог — не только в смысле бедной жизни, но и в том смысле, что живет у Бога; не для себя, а для Бога, не думая ни о собственном материальном преуспеянии, достоинстве и правах личности, ни о рациональном устройстве общества, забывая себя для других и прежде всего для идеала. Самопожертвование — составная часть любви, которую И.А. Ильин считал отличительной чертой русской идеи, а предмет любви и есть идеал.

Самопожертвование как психологическая черта может рассматриваться и положительно, и отрицательно, ибо «всякое достоинство условливает собою и какой-нибудь недостаток». Эта черта этически нейтральна, но может приводить к различным следствиям. В болезненном состоянии человека она ведет к мазохизму, и не зря Захер-Мазох сделал главного героя своего нашумевшего романа «Венера в мехах» славянином, а Зигмунд Фрейд заключил о склонности русских к мазохизму. В нравственно возвышенном состоянии самопожертвование ведет к подвижничеству и юродству, чем прославилось православие, и к революционному и трудовому энтузиазму, возгоревшемуся в советское время.

Славянофилы говорили о смирении, терпении и любви, присущей русским. Смирение и терпение проявляются в способности к самопожертвованию ради великой цели. Отдача себя этой цели и есть любовь в своем высшем измерении. По И.А. Ильину, русская идея утверждает, что главное в жизни — любовь, и эту идею русско-славянская душа восприняла исторически от христианства. Любовь есть основная духовно-творческая сила русской души и русской истории. Цивилизирующие суррогаты любви (долг, дисциплина, формальная лояльность, гипноз внешней законопослушности) сами по себе русскому мало свойственны, полагал он.

Можно считать, что любовь есть более или менее случайное событие в жизни отдельного человека. Но, как справедливо полагал Эрих Фромм, любовь — это черта характера, установка, ориентация характера личности, определяющая отношение личности к миру в целом, а не к одному лишь «объекту» любви. Стало быть, она может в большей или меньшей степени быть присуща данному человеку и данному народу.

По Фромму, «любовь есть связь, предполагающая сохранение целостности личности, ее индивидуальности. Любовь — действенная сила в человеке, сила, разрушающая преграду между человеком и его собратьями, сила, которая объединяет его с другими; любовь помогает человеку преодолеть чувство одиночества и отчаяния и вместе с тем позволяет ему оставаться самим собою, сохранить свою целостность».

«Любовь, — подчеркивает Фромм, — величайшее и труднейшее из достижений человечества». Склонность к любви и способность любить больше связаны с женским началом, еще и этим объясняется название русской души женственной. Любовь — свойство не закона, а благодати. «Святая Русь» — потому, что Бог есть любовь, а любовь — не рассуждающая, а жертвующая собой, — свойство русской души. Кто не видит этой любви, тот замечает лишь рабство, покорность, долготерпение, которые тоже связаны с самопожертвованием.

Жить для других — на грани человеческих возможностей. Трудно находиться с другими в идеальном взаимодействии. Отсюда неуживчивость, бескомпромиссность, злость и недовольство собой. В наших претензиях к другим — не желание выгоды для себя, а оскорбленное представление о справедливости. Чтобы жить для других, нужна великая идея, идеальная и всеобщая. Однако всеобщее имеет опасность впадения в тоталитарное, а идеальное заставляет пренебрегать материальными условиями жизни.

В русском человеке в отличие от западного меньше земного и нет ориентации на собственную личность. Нет ее и на Востоке. В чем же специфика русского характера? Как существуют фундаментальные отличия западного и восточного подхода к миру[31], так есть и специфика России. От Запада ее отличает отсутствие упора на права личности, свободу и собственность, от Востока — отсутствие стремления раствориться во всеобщем — потустороннем или посюстороннем (Едином или государстве). В отличие от индийца русскому нужно блаженство на Земле, но в отличие от китайца он менее склонен к устройству иерархии в социальном смысле, более мистичен и запределен. Русский далек как от внеземной мистики индийцев, так и от социальной стабильности китайцев. Он терпелив до бесконечности, но жаждет осуществления идеала в этой жизни и немедленно.

Талант любви (И.А. Ильин), тяга к правде как к истине-справедливости (Н.А. Михайловский) и печаль-тоска по идеальному (герои пьес А.П. Чехова все куда-то рвутся, сами толком не зная зачем: «В Москву, в Москву!..»), способность к любым жертвам ради осуществления идеала, вера в то, что идеал осуществим в России и весь мир можно преобразовать в соответствии с ним, — этот сплав качеств определяет русский характер. Конечно, конкретные душевные свойства могут быть антиномичны, но структура характера должна быть достаточно четкой, чтобы ее можно было выявить. Под внешними противоположностями душевных свойств находятся устойчивые субстанциональные характеристики. Меняется их духовное выражение — набор рациональных положений, которые эволюционируют, но сами остаются неизменными в течение всего времени существования нации. Такой основной чертой русского национального характера, как представляется, является широта, из которой следуют максимализм, мессианство, всечеловечность, самопожертвование. Все они тесно связаны между собой, образуя каркас национального характера. Из широты следует всечеловечность, из всечеловечности — мессианство, из мессианства — максимализм, из максимализма — самопожертвование. В дальнейшем мы увидим, как эти черты проявлялись в русской культуре на всех этапах ее развития.

Итак, основные особенности русского национального характера вытекают из природных условий и исходной мифологии и влияют на культуру. Природа, мифология и национальный характер — вот три основы русской культуры, зависимые друг от друга. В свою очередь, сама культура влияет и на национальный характер и, как теперь видим, на окружающую природу.

Восклицая: «Странная Русь!», А.И. Герцен удивлялся тому, что высшими плодами ее являются или люди, опередившие свое время до того, что задавленные существующим, они бесплодно умирают по ссылкам, или люди, опертые на прошедшем, никакой симпатии не имеющие в настоящем и также бесплодно влачащие жизнь.

Эта временнáя широта имеет значение и для русской культуры, в которой возможны, с одной стороны, Н.Ф. Федоров с идеей патрофикации (воскрешения отцов), а с другой — «человек в футляре». Это еще один дополнительный источник конфликта. Если у нас нет монолита, то плюрализм мнений достигает такого разброса, что люди не могут договориться между собой ни о чем. Отсюда обоснование цензуры и отсутствия гласности. В то же время широта русского человека ведет к тому, что «Россия — страна безграничной свободы духа» (Н.А. Бердяев).