Помоги проекту - поделись книгой:
– Я согласен, Фре. Вы не такой, как он.
– Благодарю за комплимент. Если не секрет, о чем ты писал стихи?
– Обо всем, что вижу. – Доктор Браун заметил, что его собеседник думает и говорит всегда только в настоящем времени.
– О маме и военном. О рыбке в аквариуме, которую я не смог научить разговаривать. О соседней многоэтажке, которую видно из окна моей комнаты. Не этой, другой комнаты! О маминых криках по ночам, о ее слезах и слезах военного, когда мама клянется уйти от него. О маме больше всего, Фре!
Доктор Браун так и думал, что Уильям не способен писать о том, о чем писали его сверстники: о любви и собственных чувствах по этому поводу.
– Ты не писал о военном отдельно от мамы?
– Нет, я стараюсь о нем вообще не писать отдельно. Вы начали делать мне больно, Фре, вашими расспросами о военном.
– Прости, Уильям, больше не буду. Почему ты не сумел научить рыбку разговаривать, как ты думаешь?
– Мама говорит, что рыбы не разговаривают. А я однажды слышал, как она сказала что-то вроде «хочу есть», и я ее после этого накормил.
– После этого она больше ничего не говорила?
– Нет, но я постоянно прислушивался к ней, ожидая услышать хоть что-то. Я начал даже учить ее простым словам, но от этого не было никакого толку.
– А ты помнишь хоть одну строчку из своих стихов наизусть?
– Я не запоминаю своих стихов, Фре.
Впервые за весь разговор доктор Браун перевел свой взгляд на горшок с цветком, а затем снова на фотографии. Кстати, все фотографии на стене были сделаны за одну фотосессию. Уильям был одет в голубое поло и белые брюки. По всей видимости, фотографировала мама – как он сидел за столом и ел, как смотрел на свою рыбку, как смотрел в окно, даже было поймано выражение его лица, похожее на улыбку. Была одна фотография, как он спал, лежа на подушке у пятна, похоже, своей слюны.
Доктор Браун подумал, что, скорее всего, эта фотосессия была сделана за день до того, как Уильяма отправили в психиатрическую лечебницу. Для того, чтобы у ребенка были хоть какие-то фотографии, глядя на которые, он мог бы вспоминать время от времени о другом доме. Странно, что его родители не оставили своих фотографий, хотелось бы доктору Брауну на них взглянуть.
– Эти фотографии сделала твоя мама?
– Вы на них сейчас смотрите, доктор? – Уильям возмутился.
– Да, я на них смотрю. Не нужно?
– Не смотрите. Я на них смотрю, а когда закончу, то посмотрите вы.
– Хорошо. – И доктор Браун начал смотреть сначала себе под ноги, а затем решил зафиксировать взгляд на стуле у окна.
– Нет, не мама. Военный.
– Что?
Ответ Уильяма, мягко говоря, удивил доктора Брауна.
– Значит, он тебя любил. Такие кадры не мог сделать человек, которого ты мне описал.
– Он иногда приходил среди ночи, садился на кровать возле меня и начинал гладить меня по голове. По голове не так больно, как по лицу. Он мог сидеть так несколько часов, я всегда делал вид, что сплю. Мне не хотелось, чтобы он меня трогал, и не хотелось, чтобы он знал, что я знаю, что он меня сейчас трогает. Когда мне сильно хотелось в туалет, и я не мог себя сдерживать, я начинал медленно крутиться, а потом с закрытыми глазами зевать. Он переставал меня гладить и всегда уходил после этого.
– Ты меня попросил не поднимать тему «военного», и я этого делать не буду. Если ты сам почувствуешь, что тебе есть что сказать, то я буду…
– Однажды он меня даже поцеловал в лоб, когда я спал. После этого я перестал спать на спине, а начал спать на боку лицом к стене.
– Так тебя отправила сюда не мама?
– Военный отправил. Мама не смогла его убедить, что я не употребляю наркотики, а просто сижу в комнате и смотрю фильмы. Она тоже не знала про стихи, а я люблю смотреть кино. Особенно детективы. Военному не нравилось, когда у меня становились красные глаза, и он снова начинал врываться в мою комнату и что-то в ней искать.
– После смерти «военного» почему мама не забрала тебя домой?
– Она написала в письме, что здесь мне будет лучше. Что она не знает, как правильно себя вести в моем обществе. Она написала, что считает себя плохой матерью с того момента, когда мне исполнилось полтора года. Мама написала последний раз большое письмо и сказала, что это не она плохая, а я – другой.
«Сняла с души камень», – сказал про себя доктор.
– Ты дашь мне прочесть это письмо, Уильям? – даже не надеясь на положительный ответ, спросил Фредерик. Он второй раз за это утро что-то внутри себя почувствовал и многое бы сейчас отдал, чтобы взять в руки это письмо.
– Да, оно на столе под Библией. Можете взять, только очень быстро прочитайте и положите обратно на место. Я постараюсь закрыть глаза, уши и сделать вид, что вас нет и вы ничего здесь не трогаете.
– Хорошо, – быстро ответил доктор Браун, и как только Уильям закрыл глаза и уши, он подбежал к столу, взял Библию в руки и обнаружил под ней письмо.
«Здравствуй, Уильям.
Это я, твоя мама. Я знаю, что ты меня помнишь и не сможешь никогда забыть. Военный умер вчера, я похоронила его сегодня днем и сейчас перед сном решила написать тебе письмо.
Мне тоже больно, Уильям. Тебе больно жить в этом мире, который постоянно трогает тебя. А мне больно оттого, что тебя трогает мир. Если бы я знала, что тебя нельзя трогать, то никогда не прикоснулась бы к тебе и не позволила бы этого сделать военному. Твоему папе. Не называй его больше военным, война закончилась. Войны больше нет. Пусть в твоих воспоминаниях он останется папой. Хорошо? Уильям, я хотела тебе сказать, что рада за тебя всем своим сердцем. Рада, что тебе там хорошо и тебя там никто не трогает, я счастлива, когда у тебя все хорошо.
Может быть, тебе нужно что-то прислать? Ты читаешь Библию? Может быть, хочешь читать что-то другое? Так ты напиши, а я куплю и привезу. Хочешь, я привезу тебе рыбок в аквариуме? Знаю, они не заменят тебе Ричарда, но они так же хороши, как и он. И ничуть не хуже.
Может быть, тебе наконец удастся научить их говорить? А, Уильям Бах? Улыбаюсь. Практически лежа на могиле своего мужа. Улыбаюсь тебе, мой сын. Я, возможно, единственный человек на этом свете, который считает твою жизнь намного громче твоей фамилии. Я плачу. Не могу быть сильной так долго, как и ты не можешь долго читать. И, скорее всего, ты дойдешь до этого места только со второго прочтения. Но ты все-таки это прочтешь… Я люблю тебя, Уильям, несмотря на то, что возненавидела себя с того момента, когда тебе исполнилось полтора года. Несмотря на то, что ты стал причиной моей постоянной депрессии и отсутствия хоть какой-нибудь веры в себя. Я тебя не виню и в том, что не захотела больше детей после тебя. Хотя у меня была мечта – родить четверых. Что бы я ни делала, как бы я ни старалась – ты все равно плакал и не принимал ничего, ты никогда не шел на контакт, Уильям, и я все эти годы винила в этом себя. Тебя нужно было просто оставить в том мире, в котором ты живешь, а не пытаться оттуда вытащить, теперь я уже это поняла.
Моя и папина ошибка была в том, что мы считали твой мир – болезнью и хотели ее сначала вылечить, а когда нам этого не удалось, то просто искоренить ее. У меня свои методы были, у папы – свои.
До встречи, Уильям. Будь там, где тебе хорошо. Будь тем, кем тебе хорошо.
Люблю тебя на трех языках мира, и если бы я знала больше языков, то, несмотря на разное звучание слов, все они передали бы одинаково точно твое имя и мою любовь к тебе.
Доктор Браун дочитал письмо, а затем положил его аккуратно на прежнее место и накрыл Библией.
«Вроде, все так и было».
– Уильям, – негромко сказал Фредерик, чтобы юноша вернулся обратно к нему.
– Я ничего не видел и ничего не слышал.
– Да ничего и не было. Скажи мне, как давно ты не видел маму?
– Год.
«Его мать пишет очень красиво и живо. Не удивлюсь, если она писательница или журналистка. Возможно, даже поэтесса. Нужно у него это аккуратно выяснить, не ссылаясь на письмо, которое я не должен был читать», – подумал про себя доктор Браун.
– Ты скучаешь по ней?
– Нет.
– А пишешь ей обратные письма?
– Иногда. Но они короткие – «Хорошо. Спасибо. Пока». Она всегда пишет почти об одном и том же, а я ей отвечаю одними и теми же словами.
– Кем работает твоя мама?
– Она – библиотекарь в одной из церковных школ.
«Можно было догадаться».
– Она, наверное, очень верующая.
– Да, так она считает.
Уильяма, по всей видимости, уже утомила беседа, потому что он начал отвечать короткими фразами. Доктор Браун это понял.
– Хорошо, спасибо, Уильям.
– За что, Фре?
– За наш с тобой разговор. Я очень ценю искренних и откровенных людей.
– А вы можете привезти мне мороженого, Фре?
– Какое мороженое ты предпочитаешь, Уильям?
– Я люблю с зеленым чаем.
– А если такого не будет? – решил заранее уточнить Фредерик.
– Тогда не берите никакое.
– Хорошо, я принесу тебе завтра утром мороженое с зеленым чаем.
– А теперь вам спасибо, Фре.
– Пока не за что, Уильям. Завтра, к сожалению, не получится познакомить тебя с миссис Норис, так как по понедельникам она теряет память и не помнит совсем ничего.
Она не сможет тебе рассказать ничего интересного, а все, что скажешь ей ты, она забудет. Давай лучше во вторник!
– Забавная она. Ладно.
– До встречи, Уильям.
– Пока, Фре.
Доктор Браун вышел из комнаты, а затем одним глазом посмотрел в щель. Юноша встал с кровати, подошел к окну и вставил в уши черные наушники, которые лежали на подоконнике. Затем он энергично начал кивать головой.
«Не любит Баха, но любит музыку», – улыбнулся про себя доктор и покинул своего молодого друга.
Глава шестая
Всю дорогу домой доктор Браун думал о том, что речь и развитие Уильяма остановились в возрасте двенадцати-тринадцати лет. И хоть перед доктором сегодня сидел практически уже взрослый мужчина, но по умственному развитию этот мужчина оставался подростком. Если ничего не менять в его жизни, оставить, как сказала Тереза Бах, все как есть, то и к сорока годам Уильям будет думать и мыслить, как тринадцатилетний. И видеть свой узкий мир, который начинается с двери его палаты и заканчивается около окна. Нужно что-то менять, и менять незамедлительно. Пусть доктору Стенли и дальше кажется, что Уильям Бах, мальчик-аутист, должен просто жить и время от времени проходить различные обследования, которые не дают никакого толку – у доктора Брауна было свое мнение на этот счет.
Никто не воспринимает аутизм как серьезную болезнь. И если вдруг у юноши появится внезапное желание покинуть эти стены, то в лечебнице его не станут держать силой. Он был волен уйти в любое время.
Когда доктор Браун подъезжал к дому, то решил оставить свою работу в автомобиле и не нести ее, как обычно, в свой дом. Ему почему-то вдруг захотелось так сделать именно сегодня, хотя за этот день произошло столько всего удивительного и необычного, что не так-то легко будет очистить свои мысли и оставить пациентов в своих палатах.
У доктора Брауна появилось внезапное желание поговорить сегодня с Мэри, поцеловать ее в щеку, а может, и в шею, провести вечер со своим сыном и узнать, как у него дела. Фредерику захотелось снова стать тем, от которого он бежал к своим пациентам.
Ему вдруг вздумалось побыть отцом.
– Здравствуй, Мэри, – сказал Фредерик, который за время партии в шахматы со своим безымянным пациентом успел мысленно потерять свою супругу и сына.
Когда тебе рассказывают о чужом горе, ты не можешь это горе у человека забрать, ощутив цвет его горя и его послевкусие, ты лишь можешь его перенять на время, чтобы почувствовать вкус того, что имеешь.
Чего ты не был лишен никогда.
– Здравствуй. Ты сегодня рано. Что-то случилось? Ужин в холодильнике, если захочешь, я разогрею. Что с тобой, в самом де…
Доктор Браун поцеловал миссис Браун в губы. Женщина не была готова к такому повороту, а потому чуть было не отпихнула Фредерика, как чужого незнакомого мужчину, который собрался вдруг ее поцеловать. А затем она приказала своему телу расслабиться. Она никогда не считала, что от ее мужа дурно пахнет, но уже несколько лет Мэри казалось, что от него не пахнет вообще. Словно ее муж вдруг лишился какой-то самой важной части себя, того молодого и романтичного Фредерика, который умел ее слушать, который ценил ее запах. Который мог написать о ней даже стих, пусть и с плохими рифмами. Главное, что он мог из своей души для нее что-то вынуть и отдать. То, на что она могла вдохновить.
– Да что с тобой в последнее время такое? – спросила Мэри сразу после его поцелуя.
– Ничего. Тебе было неприятно?
– Нет, приятно, даже как-то неожиданно. Неловко мне, что ли…
– Тебе неловко, что твой муж тебя целует?
– Мне неловко, Фредерик, оттого, что мой муж меня целует раз в три месяца. И чаще всего это происходит после секса. Может быть, ты мне расскажешь, в чем причина? Хотя… Я догадываюсь.
– И в чем же, по-твоему?
– Тебе понравилась какая-то молоденькая девушка в клинике. Не знаю, кто она – врач или пациентка, это не важно. Ты ее мысленно… Мысленно касаешься. А потом приходишь домой, закрываешь глаза и ищешь ее во мне.
Я права?
– Нет, Мэри Элизабет Браун. На этот раз вы ошиблись. Мне никто не нравится, кроме вас. Странно, что ты списала меня со счетов преждевременно. Но больше меня удивляет то, что ты мне до сих пор нравишься! Ты там, внутри меня, мысленно любима в глубине души. Ты этого, конечно, не можешь увидеть и почувствовать. Тебе любовь нужно трогать руками и поглощать ушами. Но я не отказывался от тебя, не искал тебе замены, а просто утаил зачем-то свои чувства к тебе. А сегодня один мой пациент натолкнул меня на то, что я таю свои эмоции и чувства в себе. Боюсь показать их тебе, сыну, всему миру, наверное, даже себе боюсь их озвучить.
Мэри от удивления немного приоткрыла рот. Она даже понюхала, не пахнет ли от Фредерика алкоголем. Такие слова, как «эмоции, чувства, любовь», ей не приходилось слышать от своего мужа уже несколько лет. Несколько лет не приходилось слышать только ушами. А кожей чувствовать его прикосновения – наверное, с момента рождения сына.
Десять лет!
– Фредерик, заранее прошу тебя простить меня за мои слова, – она достала из верхнего шкафчика пачку сигарет, которую доставала лишь в особых случаях. Эти случаи у Мэри наступали, когда она приходила раньше всех домой. Оставалась одна, наливала себе в бокал вино, брала в руки книгу и отвлекалась от того, что ее уже давно достало. От того, что нет любви в семье, нет перспектив в ненавистной работе и что завтрашний день – это продолжение бесполезного сегодня, в котором нет никакого смысла. Она пьянела от вина, а слащавая книга о другой, сказочной жизни давалась ей с огромным трудом, в хеппи-энды миссис Браун верила так же искренне, как и в Санта-Клауса. Когда она закрывала книгу, а в ее жизни становилось больше ярких цветов, она доставала пачку своих сигарет с ванильным привкусом и жадно пускала клубы дыма. Фредерик давно уже знал о тайном, но безобидном увлечении своей супруги, но предпочитал молчать об этом. Пусть в ее жизни будет то, что можно от других скрывать. Измену доктор Браун перенес бы гораздо болезненнее, чем то, что его жена курит.
– О, ты куришь? – сделал удивленный вид Фредерик, словно он никогда даже не догадывался об этом. Мэри подожгла сигарету и сделала глубокую затяжку.
– Не разыгрывай сейчас комедию. Даже Дон и наши соседи знают, что я иногда курю. Ты стал настолько чужим для меня, что вчера вечером мне на секунду показалось, что я тебе изменила.
– Ты никогда раньше не изменяла?
– Тебе?
– Что за глупый вопрос, кому же еще.
Поделиться книгой: