Помоги проекту - поделись книгой:
Эйзенхауэр, Ленин, Уайльд, Тургенев,
Чайковский, Амелин!
Гомерова флотилия пришла мне на память тоже неспроста: есть курортная версия, что сирены, завлекавшие экипаж Одиссея, водились именно в этих местах.
Во всеоружии такой клочковатой в проплешинах эрудиции я отправился на первую экскурсию по острову.
Уже через четверть часа я оторопел, завидя свальный грех обезглавленных манекенов в витрине.
Мне в известном смысле повезло: я очутился на Капри в самый канун туристического сезона. Правда, из-за этого я был лишен удовольствия спуститься в
Спасибо Горькому, если это он отстоял самое элегическое место Капри – монастырь Сан-Джакомо, с XIV-то века навидавшийся и натерпевшийся всякого. Похоже, монастыря начало сезона не коснется: никакой выгоды, кроме благодарного созерцания, из него не извлечь. В одном из монастырских корпусов – постоянная экспозиция гигантских полотен Карла Дифенбаха, здешней знаменитости, немца и депрессивного эксцентрика; мазня, по-моему. В галерее, обрамляющей заросший бурьяном внутренний двор, – средняя школа: недоросли слоняются и галдят, астенического сложения учитель желчно курит и с ненавистью ждет звонка на урок, на колонне – расписание кружков и секций. Тенистая аллея на задах монастыря ведет в сад, где – честное запустение и все как полагается: крапива, полынь и… алоэ, будто на старушечьем подоконнике, впрочем, растет из подножной земли и вымахало по пояс. Я обломил кончик шипастого листа и закапал в нос, чтобы вспомнить детский привкус, – ничего не вспомнилось. Темный сад внезапно завершается сиянием, от которого учащается сердцебиение: две синевы – морская и небесная, отвесные до головокруженья каменные берега вправо и влево…
Отсюда, не откладывая на потом, я решил добраться до главной достопримечательности Капри – палаццо Тиберия и храма Юпитера. Моя
Всякий раз, когда настает пора словесного пейзажа, охватывает неловкость. Можно было бы списать это чувство на цепенящее присутствие классики. Но это верно лишь отчасти – не парализует же оно писательский энтузиазм в целом… Или у отдельного и конечного человека есть хотя бы иллюзия личной исключительности, воодушевляющая на описание своего внутреннего мира? А природа – мир снаружи, на всех один, раз и навсегда. И после того как Толстой умел воспроизвести шорох мартовского наста (“запах снега и воздуха при проезде через лес по оставшемуся кое-где праховому, всовывавшемуся снегу с расплывшими следами”), хочется с досадой и назло брякнуть:
– Травка зеленеет, солнышко блестит.
Так вот: красиво на Капри, очень красиво!
На одной из площадок длиннющей – в несколько маршей – лестницы-тропы, забирающей наискось и вверх по каменистому склону в вечнозеленой растительности, я нагнал разрозненную группу американцев-тинейджеров, которые везде, кроме Америки, выглядят инопланетянами. Три корпулентные девушки в позах картинного изнеможения приметили меня и попросили щелкнуть. Почему бы и нет?
Необъяснимо, но в поездках – в чем их дополнительная привлекательность – я иду с собой на мировую, вечный скрежет затихает, и даже слегка разыгрывается самодовольство: будто Манхэттен или какой-нибудь памирский глетчер – моя заслуга. Странная подмена.
Часом позже в полном одиночестве, с одышкой и гудящими ногами я, судя по карте и туристическим указателям, достиг-таки искомой достопримечательности и… поцеловал запертые на амбарный замок ворота. Щурясь, я прочел сквозь железные прутья объявление очень отечественного вида – от руки на картонке:
Я привалился мокрой спиной к воротам и начал блуждать взором вверх-вниз. Четыре лебедя неравнобедренным косяком пролетели в поднебесье прямо над “запреткой”. Толстые кролики сновали по обе стороны ворот. Все твари как бы олицетворяли свободу передвижения, которой лишен был я, уж не помню кто: венец творения или царь зверей. Избавление пришло, как и накануне, в обличье простых женщин. Они медленно вышли из-за поворота проулка, едва перебирая ногами от усталости, как я только что. Моя жестикуляция, мол, дохлый номер, не остановила их. Напротив, жестами же они принялись побуждать меня перелезть через ворота.
– Телекамеры? – усомнился я.
– Нет, – отмахнулись они. – Просто смотрителям лень торчать тут на безлюдье.
И я взялся прилежно подсаживать на ограду и принимать с внутренней стороны двух толстух сестер-римлянок и примкнувшую к ним долговязую японку Иошими.
Руины с их мертвенным запахом не воодушевили. А вот
На прощанье мы с подельницами расцеловались и расстались друзьями. И я заспешил вниз – в центр: здесь
Дома я обнаружил, что компьютер мой невосприимчив к островному Интернету. Появился застенчивый молдаванин Федор. Поколдовал чуток, развел руками и позвал в помощь вежливого местного Марио. Чтобы не действовать ни им, ни себе на нервы, я предложил умельцам забрать лэптоп и наладить без спешки. Через час эти симпатичные ребята вернули мне прибор выведенным из строя окончательно: он отказывался быть даже пишущей машинкой. Становилось интересно.
Этот вечер, сибарит сибаритом – с итальянской закуской в левой руке, стаканом итальянского вина в правой, – сидел я, задрав ноги на парапет лоджии, и смаковал считаные минуты средиземно-морского заката позади пальм и утесов.
Свидетельствую: такая расцветка облаков не выдумка пейзажистов. Художники вообще выдумывают меньше, чем кажется. Я это впервые обнаружил много лет назад, когда забрел в разоренную древнюю церковь под Кутаиси и выглянул в узкое окно с арочным сводом – и мне открылся вид по всем трем измерениям вроде бы превосходящий возможности человеческого зрения – как на ренессансных полотнах. И даже нарочитые цвета Рериха я встречал на Восточном Памире.
Окончательно смерклось, и, как по команде, заорали коты. Оно и понятно – март месяц. Сейчас даже в холодной России щепка на щепку лезет.
По полувековой привычке я стал искать глазами Кассиопею – и не нашел: небо было повернуто как-то иначе. Я чувствовал себя “усталым, но довольным”. Я неспешно допил красное, по пути с лоджии в комнату ударился головой о рулон приспущенных жалюзи (так и буду биться о них изо дня в день), принял душ, пощелкал на сон грядущий пультом телевизора, заснул и проснулся уже в утренних сумерках не столько по естественной надобности, сколько от постороннего тепла и тяжести в ногах. Кот, абсолютно российского облика, рыжий, немолодой, с рваными ушами, делил со мной ложе. Так у нас и повелось вплоть до моего отъезда.
За завтраком я обзавелся еще одним приятным знакомством: серая птичка с розовой грудью не больше воробья, сидя на перилах лоджии, набивалась ко мне в сотрапезники. Я сфотографировал ее и в Москве дознался, что была это коноплянка, или реполов
В один из дней я наконец-то нашел пеший живописный путь, помимо перекрытой в межсезонье Крупповой дороги, в Малую гавань. И уже ближе к морю на перекрестке
После Горького вкупе с большевиками само название острова звучит несколько анекдотически, вроде Чапаева или Рабиновича. А тут еще и Галич добавил: “По капле – это на Капри…” В 1900-е годы сюда привозили подающих надежды пролетариев из России на мастер-классы к революционерам-профи. Филиппков революции, говорят, доставляли через
Мизансцена: поздний вечер, ужин близится к завершению; на столе – початая бутыль белого столового вина и свежие цветы в простой вазе; под-вядший базилик на разделочной доске, в тарелках – опустошенные устричные раковины и крабья шелуха, в салатнице – остатки моцареллы с помидорами; грохочут цикады.
Расслабленные после знойного дня и недавнего жаркого словопрения политэмигранты вольно расположились вокруг необъятного овального обеденного стола, говорить не о чем – все говорено-переговорено. Красивая Мария Федоровна в задумчивости пощипывает виноград. Кто-то в углу бренчит на фортепьяно. Стук в дверь. Собравшиеся переглядываются: кто бы это? Робко, не умея ни ступить, ни молвить, входит некто социально чуждый, представляется псевдонимом Яков или вообще кличкой – Суслик. Радостный переполох. Неофита тащат к столу, наперебой потчуют всякой всячиной, играются в него, как в ребенка, умиляются каждому корявому слову, находя в нем не доступную кабинетным теоретикам точность. Как они держались, эти “суслики” из Самары или Елисаветграда? Дичились, прятали большие руки под стол в ответ на чрезмерные и диковинные знаки внимания со стороны
– Черти драповые, знали б вы, какое архиважное дело делаете.
Из нашего времени вся компания смотрится совершеннейшим паноптикумом. Чего только стоит Луначарский с его декламацией “Литургии красоты” Бальмонта над гробом ребенка взамен отпевания?! Человек может не верить ни в Бога, ни в черта. Очень понятно желание атеиста излить свое горе в подобии молитвы – музыке или поэзии. Но что за репертуар?
И это в литературе, где есть “Осень” Баратынского, “Брожу ли я вдоль улиц шумных… ” и —
Если на мемориальную доску в честь Горького я набрел случайно, то памятник Ленину искал целенаправленно. Его непросто найти: трехъярусная стела белого мрамора с профилем на среднем ярусе едва просвечивает сквозь зелень над истоком Крупповой дороги – напротив Садов Августа. Известное развлечение – подмечать, как разные расы и народы присваивают внешность Ильича. Например, в советской Средней Азии Ленин изображался форменным монголом. Впрочем, в Москве в Огородной Слободе его каноническое изваяние времен Казанского университета поразительно похоже на молодого Ди Каприо, только у кинозвезды – порочный шарм, а у студента Ульянова лицо просветленное. На Капри же профиль Ленина утяжелили и, если представить его безбородым, он приобретает сходство с солдатским императором.
Я чуть не разговорился с ним, будто Лепорелло, я даже испытал к нему непродолжительную жалость. Гениальный маньяк, всю жизнь на пределе сил трудившийся над разрушением пошлого и несправедливого мира, обрекший себя на пожизненную бездомность и вечную склоку с соратниками – пошляками, мямлями и недоумками, он – и на Капри это особенно наглядно – остался у разбитого корыта. Знал бы он о своей жалкой здешней роли второсортной достопримечательности, каменного курортного истукана, аттракциона, в сущности!
Пошлость и неравенство сомкнулись над его припадочной жизнью, как трясина – уже и кругов не видать. У, как он это все ненавидел, презирал и видел насквозь, просвечивая, будто рентгеном, лучами марксизма!
Но вскоре я нашел другое применение своей эмпатии.
По случайному совпадению ровно год назад я провел неделю на Кубе (тоже остров, тоже на “К”, тоже курортный рай от природы). Куба, если честно, сказала моему уму и сердцу больше, чем Капри: там я чувствовал окружающее кишками, а здесь был на новенького. Но это уж, как говорится, мои проблемы. И, сидя нога на ногу на лавочке в Садах Августа с их умопомрачительной панорамой, я принялся фантазировать в сладострастном садомазохистском ключе. Я уступил Ленину Капри.
Ландшафт утратил ухоженность. Разбитые дороги нуждались в ямочном ремонте. Впрочем, и количество транспорта, равно как и его качество, существенно снизилось, о чем свидетельствовала очередь на конечной остановке автобуса. Разноцветные лодки и яхты исчезли из порта; теперь там стояли на приколе два катера пограничной службы. Я вошел во вкус. Я наделил обитателей острова особой приблатненной пластикой и пугливо-настороженной мимикой (изменение мимики в России 20-х отметил в дневнике Чуковский). Разумеется, я опустошил магазины, ободрал особняки, а в некоторых даже расколошматил стекла, забив окна фанерой от дождя и ветра. Перголы, увитые виноградом, – на хер. Кроликов – тоже. Дальше – больше. Я решил, что на фоне общего оскудения в постоянном дефиците – велосипедные ниппели и рыболовная плетеная леска, особенно диаметром 0,3 и 0,4 мм. Просто так, без объяснений. А если редкий заморский гость в придачу привозил банку-другую сгущенки, у хозяйки увлажнялись глаза, и драгоценность пряталась до Рождества. (Последнее время обрюзгшая власть сквозь пальцы смотрела на приверженность островитян религиозным пережиткам.)
Название
Котов и коноплянок я, так и быть, оставил как есть. Возгласы “Мозамбик, Мозамбик” по-прежнему оглашали окрестности в урочный час.
Напоследок я дисциплинированно съездил в Анакапри. Делал айфоном подслеповатые снимки церквей и церковных мозаичных полов, дублируя на “три с минусом” высококачественные фотографии путеводителя, заодно щелкнул и себя в кривом придорожном зеркале – лавры Ван Эйка не дают мне, видать, покоя. С холодом в паху плавно и долго взмывал на хлипком подъемнике на главенствующую вершину, название которой не помню. И стоял там, на ветру и солнце, вперясь взглядом в средиземноморскую даль, и думал, что никогда не привыкну к тому, сколько всего на свете происходит одновременно.
Именно сейчас среди сугробов-торосов с желтоватым налетом спешат норильчане по своим делам и прикрывают лица варежками от ядовитых выбросов промышленности; жмурится застекленная терраса нашей дачи под мартовским солнцем в снегах Рузского района; складывается на глазах у изумленной публики чуть ли не всемеро и умещается в обычный аквариум атлет негр в Централ-парке. А я вот, собственной персоной, – здесь. А ведь есть еще Африка…
Наутро я сдал ключи и уехал. Все.
2013
Экскурсия в Африку (2015)
Наконец-то велели пристегнуть ремни и поднять шторки, и самолет зашел на посадку, и внизу показались горы в закатном освещении – хребты и гребни, отбрасывающие исполинские тени. Быстро темнело.
Всегда хотелось путешествовать. И здесь мне не в чем себя упрекнуть: пока границы были заперты, я немало поездил по одной шестой суши, а когда сделались доступны и оставшиеся пять шестых, своего не упускал. Разумеется, географическая моя страсть, как и прочие, с годами пошла на убыль, но в память о былом энтузиазме я все еще легок на подъем. Теперь, значит, Марокко.
После знакомого “букета” холодной московской осени и шести часов дистиллированного воздуха в салоне самолета, в Агадире сразу по выходе из аэропорта резко пахнуло солью, йодом и какой-то теплой прелью – океаном, говоря попросту. Я вспомнил, что по ту сторону Атлантики, в Гаване, похожий запах.
Красавец сотрудник турфирмы улыбнулся, потупился и сказал на хорошем русском, что запомнить, как его зовут, будет нетрудно, поскольку он тезка – и произнес имя известного международного головореза.
Тезка этот напускной своей скромностью давал знать, что перед нами – профи, который уверен, что нам, понятное дело, неймется спросить насчет многоженства и запрета на спиртное. Но группа была не из простых, и вопросы – неожиданными. Фотограф наш сходу поинтересовался, разрешается ли снимать в мечети во время молитвы, а если нет, то возможна ли съемка в остальное время. И вожатый сказал, что, разумеется, попасть внутрь можно в любое время, поскольку мечеть – дом Бога. Но о посещении надо загодя договориться с имамом.
– И хорошо ли фотографировать молящихся? – ответил он вопросом на вопрос.
Я про себя даже восхищенно присвистнул! То есть в принципе можно. Но, по существу, нельзя.
Сразу по приезде в отель мы потянулись на ужин, и я перепробовал все соленья, пока не напал на здешнюю пунцовую аджику – харису. Наевшись до одышки, как беспризорники или обитатели осажденной крепости (загадка всякого “шведского стола” и дармовщины в принципе), мы пошли в темноте на мерный шум Атлантики, разулись и бродили по щиколотку по широкому мелководью прибоя, который, усыпив бдительность новичков, напоследок обдал волной выше колена.
А между шеренгой отелей и пляжем по озаренному высокими фонарями променаду неспешно прогуливались приезжие и местные; бегали, несмотря на поздний час, малые дети; подчеркнуто невозмутимо бились в конвульсиях брейк-дансеры; а через чернильную лагуну в зыбких огнях сияла с темной горы гигантская электрическая надпись —
[3]كلملا نطولا هٌللا
Наутро мы разбились на две группы и разъехались в разные стороны, и я украдкой позавидовал тем, кому выпало ехать в Сахару, эту африканскую Сибирь. А наша компания двинулась вдоль по атлантическому побережью на север в сторону Гибралтара.
Поскольку это мой первый опыт организованного туризма, поделюсь свежими впечатлениями.
Ничего общего с романтической мечтой Пушкина “по прихоти своей скитаться здесь и там… ” это, конечно же, не имеет: ты живешь по графику, который тебя более или менее устраивает. Плюсы такого положения вещей очевидны: “кухней” похода заняты профессионалы. Минусы тоже на поверхности: ты не вполне принадлежишь себе. Тобой манипулируют по большей части тебе же во благо и исходя из здравого смысла и опыта: наиболее содержательные маршруты, самые выигрышные точки обзора того-сего, главные достопримечательности и проч. Но неизбежная при всяком массовом начинании оглядка на общий спрос сказывается и на программе, в которой сквозит чья-то уверенность (увы, далеко не безосновательная), что турист – существо типовое. Я вроде ломлюсь в открытые двери: если перепоручаешь хлопоты своего путешествия посторонним людям, будь готов и к несовпадениям вкуса. Кто бы спорил, но отдельные выхлопы этой индустрии могут и заикой оставить: вдруг за ужином на усталых сотрапезников шведского стола ни с того ни с сего обрушивается фольклорный ансамбль со своими истошными песнями и плясками. Какого, спрашивается, хрена?! Попса – она и в Африке попса! Хотя Африка здесь приплетена ради красного словца. Как-то в Михайловском масляный от наглости малый в армяке и онучах вторгся в экс-куреню, сообщив, что он – какое-то внучатое исчадие крепостного гарема здешнего барина-сочинителя. (Кстати, африканца отчасти.)
Насекомое прилежание, с которым массовая культура умудряется сделать из всего на свете аттракцион, заслуживает одновременно и ненависти, и восхищения!
Есть, правда, уровень, быть может, гарантирующий от панибратства. Но это и стоит принципиально иных денег. В Марракеше, предварительно спросив позволения, мы из любопытства на четверть часа зашли в отель
Значит, мы ехали по высокому океанскому берегу на север, пересекая спускающиеся к Атлантике отроги то Антиатласа, то Среднего, то Высокого Атласа – в этой географии я вскоре успел запутаться. Но меня радовало, что с юности знакомое и любимое, приподнятое и торжественное настроение, охватывающее душу всякий раз при виде гор, не притупилось за сорок с лишним лет – когда моим глазам в селе Архыз впервые предстало это диво. Особой и праздничной эмоции – близости гор – посвящены несколько абзацев в “Казаках” Толстого. Сперва герой, молодой вертопрах, думает, что красота гор – такие же высокие слова вроде слов о любви или Бахе, которые говорятся для приличия. А потом он горы внезапно увидел и испытал мгновенный испуг от их неправдоподобной красоты. И жизнь героя пошла своим чередом, но присутствие гор придавало всему дополнительный смысл. Замечательно!
По равнине можно ехать и день, и два, будто впрок насыщая зрение пространством. Здесь и вздремнуть простительно – но горы совестно проспать. Я недоумевал в молодости, когда асы географии или гляциологии забивались поглубже в кузов ГАЗа-66 на тюки с экспедиционной поклажей и дрыхли себе, когда каждый спуск или подъем дороги распахивал виды на расщелины, горные цепи, бездонные ямы воздуха и снежные главы, от которых внутренности завязывались узлом.
И вся эта роскошь сейчас мерно расправлялась то справа, то слева по ходу нашего “вэна”, а я еще тормошил себя то и дело: “Эй, не вздумай привыкнуть к тому, что вокруг – Африка! Расселся тут, как., в Западном Дегунино!”
Почва этих холмов плодородная и очень красивая, ржаво-рыжая, но возделывать ее – труд, конечно, каторжный. Обработанные участки обнесены изгородью из выкорчеванных булыжников: своеобразные памятники борьбе за выживание. Здесь выращивают аргановые деревья, из плодов которых вручную и в несколько древних приемов добывается масло – для кулинарных и косметических надобностей. Эти раскидистые кроны, похожие на гипертрофированные оливы, сплошь в длинных колючках, что не мешает косматым козам, по преимуществу черным, прогуливаться вверх-вниз по узловатым ветвям, набивая неприхотливую утробу. И я вспомнил, что видел уже коз-верхолазов мильон раз в детстве – на фотографиях в книге путешественников чехов Зикмунда и Ганзелки, – и попросил шофера Фарида остановиться на минуту, чтобы щелкнуть эту давнишнюю невидаль самому… И тотчас рядом как из-под земли выросли пастухи, не менее корявые, чем вековые
И нечто подобное повторялось потом с завидным постоянством. Скажем, заприметил я боковым зрением в тупичке старого Феса махонького дедушку в чалме и ветхом халате рядом с ветхим осликом и тайком заснял его. А звездочет возьми да и просемени ко мне деловито за платой: он там, оказывается, на вахте – ряженый. Ну, и кто из нас охотник, а кто добыча? Вот это-то ощущение подвоха с непривычки несколько нервировало: иногда закрадывалось подозрение, что я – участник спектакля, но не поставлен об этом в известность.
Подцепив вирус самолюбивой мнительности, я, вероятно, лишил себя полноты удовольствия от ночного столпотворения на площади Джемаа-эль-Фна в Марракеше. Эта огромная площадь в центре огромного же глинобитного средневекового города в ночные часы традиционно отдается под балаган и в прямом, и в переносном смысле: заклинатели змей, гадалки, знахари, пляски трансвеститов; тут же обжираловка – чаны с диковинным варевом; какофония из музыки, пения и всякого рода завываний. И, понятное дело, у недоверчивого новичка может создаться впечатление, что эти возбужденные толпы норовят именно ему всучить что-либо абсолютно лишнее. Скажем, точную дату его смерти с плошкой похлебки из бараньих мудей в придачу. Для скованного человека вроде меня эти встречи глазами в толпе с последующим хватанием за руки и принуждением к чему-то непонятному – нешуточное испытание. Поэтому я заранее напялил одну из самых отталкивающих своих физиономий – и, скорей всего, сам же и прогадал, отвадив от себя заодно с шарлатанами Джемаа-эль-Фна добрую половину праздника.
Вряд ли когда еще занесет в эти края, но мой совет: набивайте карманы мелочью и позволяйте водить себя за нос, пока не наскучит! Если разобраться, все по-честному: вы ведь не жить сюда приехали, а пялиться; перед вами, зеваками, и ломают за гроши какую-то свою комедию.
Но одну безусловную удачу той ночи сберегу и внукам расскажу: я видел дервишей! Всякий раз, перечитывая “Путешествие в Арзрум”, я с веселым умилением предвкушаю это место – встречу автора с дервишем. Так точно: четыре огородных пугала расположились прямо на мостовой с краю безумствующей площади. Желая сделать мне приятное, наш гид Анисе дал им монетку, и они принялись кликушествовать наперебой. Хватило их, как музыкального автомата, секунд на сорок.
Вообще “книжный” опыт, восполняя отсутствие личных местных воспоминаний, служит добрую службу в путешествии. Объясню, о чем я.
Я, вероятно, равнодушно скользнул бы глазами по забулдыге-европейцу средних лет, с достоинством принимавшему чаевые в устричном ресторане в Уалидии, если бы не вспомнил, что именно в Марокко скончал свои дни совсем пропащий лорд Себастьян из любимой в молодости книжки Ивлина Во “Возвращение в Брайдсхед”. А голливудский ретро-шарм передается Касабланке за счет знаменитого одноименного фильма. Иначе бы, вполне вероятно, – ни уму, ни сердцу. А то я вдруг сам в Рабате почувствовал себя не настоящим и объемным, а вымышленным и заключенным в плоскость киноэкрана.
Дело было так. Каждый раз мы обедали в новом месте, где организаторами тура уже был заказан столик и меню. Еда была вкусной, виды во время трапез – прекрасными. В Рабате нам, вероятно, решили дать представление о риаде – старинном доме традиционной планировки, но переделанном под маленький отель с сохранением национального колорита: галереи в два-три этажа, мозаики, внутренний двор с фонтаном и т. п. Снаружи такое строение может смотреться совершенно обыденно, но изнутри – впечатлять богатством.
Кроме нас в зале сидела оживленная, но почтенная компания. Я отобедал и украдкой поглядывал, как седоголовый красавец официант развлекал важных посетителей, метко разливая чай по стаканчикам из чайника, молодецки воздетого на высоту чуть согнутой в локте руки.
Не досмотрев аттракциона, я вышел покурить на улицу. В створе узкого проулка маячил двухметрового роста атлет в черном костюме и с рацией. Я развернулся на 180 градусов и поежился – с противоположной стороны проулок перегораживала зеркальная копия телохранителя, от которого я только что отвернулся. Бертолуччи? Антониони? Откуда мне знаком этот морок? Позже выяснилось, что обедавшая одновременно с нами компания были школьными учителями короля или что-то такое.
Но если не иметь в виду туристическую сверхзадачу обжорства экзотикой, можно обойтись и вовсе без нее. Вечером в древнем Фесе после изнурительного экскурсионного дня мои спутницы собрались наведаться в огромный торговый молл в окрестностях гостиницы. От нечего делать я увязался за ними.
Как и следовало ожидать, уже через четверть часа своим скучающим видом я стал действовать дамам на нервы, и они усадили меня с кофе, а сами упорхнули, пообещав забрать из этой “продленки” через полчаса. И за эти полчаса, что я просидел в кафе предоставленный себе и смотрел по сторонам, я благодаря пресловутой глобализации отдохнул от роли иностранца, потому что понимал,
А вот пятилетний шантажист готов побыть еще четверть часа пай-мальчиком за порцию мороженого и т. п.
Статус гастролера с неизбежностью вводит в заблуждение. Индустрия туризма вовлекает в свою сферу огромное число людей, напрямую не занятых в обслуживании, но живущих за счет оправдания туристических представлений и ожиданий – косящих под экзотику. Очень понятно: если у одних появилась возможность платить за “воздух”, другим не может не прийти в голову сделать своей профессией воссоздание и поддержание экзотической атмосферы. Поэтому, вполне вероятно, турист видит не столько страну, сколько более или менее слаженную работу туристической отрасли. И выбраться из-под этого стеклянного колпака непросто, хотя бы потому, что твоя инородность видна за версту.
Вот, к примеру. Когда подошло время покупать подарки в Москву, я все не мог втолковать нашему постоянному гиду Аниссу, человеку знающему, благовоспитанному и разумному, что мне категорически не надо пышной джеллабы[4] из сувенирного магазина: она мне не по вкусу и не по карману, пусть покажет мне обычную лавку, где одеваются местные. Наконец он ответил мне, как малому дитяти, что дело вовсе не в торговой точке – само появление туриста тотчас и вполне определенным образом отражается на стоимости. Только и всего. (Можно было и своим умом дойти. Когда я как-то вышел у нас в Тучкове посреди строительного рынка из чужого “Ягуара”, цены на шурупы, за которыми я приехал, тотчас взмыли.)
Туризм – легкая пожива для высокомерия, и высокомерие будет неправо. В культуре мы сплошь и рядом довольствуемся сведениями из вторых рук – взять хоть тот же перевод, особенно поэтический, который одновременно дает представление и уводит в сторону. Так и здесь.
С поправкой на огромный коэффициент неосведомленности решусь все-таки сказать, что Марокко в общественно-климатическом, что ли, смысле показалась мне вполне симпатичной страной. Уж у нас-то с нашим советским прошлым должно быть изощренное чутье на хронический страх, неволю, общее несчастье, даже если их старательно скрывают. Я помянул физическое сходство запахов на атлантическом побережье Марокко и на Кубе. В социальном смысле пахнет совершенно по-другому.
Один лишь раз телевизионная картинка и звукоряд в придорожном кафе показались мне до тошноты знакомыми – рваный монтаж: станок, печатающий доллары, магендовид, Уолл-стрит и его воротилы, какие-то зловещие люди с пейсами и в черных шляпах и т. п.
– И много у вас такого? – спросил я опасливо Анисса.
– Это не у нас, – сказал он. – Это “Аль-Джазира”.
Что еще? Да все что угодно. Как, например, с полчаса стояли высоко над Фесом в ожидании краткого величественного многоголосья с сорока сороков минаретов, призывающих на вечернюю молитву. Но так ничего и не расслышали, кроме тихого шума, источаемого большим городом далеко внизу. Видимо, мы прислушивались к Фесу с подветренной стороны.
А в Эссуэйре я, хоть убей, не мог отделаться от впечатления, что это не городишко, а стадо русских печек – такие эти домики все беленькие с синим, крепенькие и косенькие – кто во что горазд.
Вечером там же пошли через пляж к океану. Но ужасно мело прямо в лицо, так что не шли, а брели и метров через двести оставили эти попытки. Буквально на глазах поземка наметала косые гигантские сугробы песка, менялись очертания барханов, возникали новые гребни и впадины, все курилось. И стало понятно, как это бывает.
Поделиться книгой: