В сторону Новой Зеландии

Сергей Гандлевский

В сторону Новой Зеландии: путевые очерки

Художественное оформление и макет Андрея Бондаренко

© С. Гандлевский, 2019

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2019

© ООО “Издательство ACT”, 2019

Издательство CORPUS ®

Чемоданное настроение (2011)

Незадолго до смерти отец, обычно не склонный к проявлениям сентиментальности, сказал ни с того ни с сего: “Надо же: мне седьмой десяток лет, живу я на земле один-единственный раз, а самого, по общему мнению, красивого места – Новой Зеландии – так и не увижу. Глупо… ” И от этого пустячного воспоминания сердце почему-то особенно щемит – будто по отношению к стремительно сходящему на нет родительскому поколению не имеется и более серьезных поводов для сочувствия, чем поражение в праве посмотреть мир. (В этом вопросе уроженцам СССР еще повезло. А живи мы в маленькой Албании или на Кубе? В распоряжении советского непоседы была как-никак шестая часть суши – “с южных гор до северных морей”, как справедливо заметил поэт-песенник.)

Но с конца 1980-х от случая к случаю, с ожесточением уминая чемодан в канун отъезда, а наутро и вплоть до посадки в самолет как заведенный проверяя и перепроверяя паспорт, билет, деньги, я среди прочего словно выполняю сыновнее обязательство – наверстываю упущенное отцом. Бог даст, занесет и в Новую Зеландию, а нет – за моим сыном останется фамильный должок.

Уже давно у меня готов ответ на вопрос, справедлива ли ко мне жизнь.

– Никак нет! – отвечу я по-военному бойко.

И вот почему. Когда, с одной стороны, знаешь себя как облупленного и иллюзий на собственный счет не питаешь, а с другой – весь обвешан подарками, а они все прибывают и прибывают, какая уж тут справедливость?! Взять хоть последний сюрприз: как снег на голову свалившееся предложение обогнуть Европу по морю за 55 дней (с заходом в Амстердам, Лондон, Лиссабон, Барселону, Рим и так далее – вплоть до Кипра)! Под парусами!

Даже возьмись я составить перечень своих самых разнузданных фантазий, подобной не упомню. Разве что в детстве, отуманенном приключенческими небылицами. Но теперь-то, теперь, когда я худо-бедно остепенился, а по возрасту и умонастроению мне больше к лицу амплуа не вперед-, а назадсмотрящего! Прав-таки Гете: “Чего мы желаем в юности, то мы в изобилии получаем в старости”. Но ведь писатель и путешественник Роберт Льюис Стивенсон тоже на свой лад прав, говоря, что если смотреть дареному коню в зубы, с него недолго и упасть…

Зуд странствий знаком мне, как и многим. Он гнал меня смолоду на Чукотку, Памир, Кавказ, в Среднюю Азию и проч. А когда был сбит амбарный замок с границы, я тоже своего не упускал. Но предстоящее плавание ненароком учло одну мою серьезную претензию к современному путешествию.

Ведь как обстоит дело. Покорно пройдя – порядок есть порядок – все предварительные процедуры, включая застенчивую ходьбу в одних носках и спадающих без ремня брюках, мы наконец садимся в самолет в пункте А. Стюардесса, картинно стоя в межсалонном проеме, исполняет знакомую до мелочей пантомиму: помавает руками, понарошку надувает желтый спасательный жилет, с профессиональным радушием обучая технике безопасности в ситуации, где самое рациональное – уповать на чудо. В свой черед развозят газеты, напитки. Лететь еще часы и часы, а ты уже весь затек и извелся, будто под утро домашней бессонницы. Младенец впереди как начал орать еще у “трубы”, так и продолжает по нарастающей. Через проход в тревожной близости – малый с борцовской шеей прикладывается к спиртному, хотя был хорош уже на паспортном контроле. Некоторое разнообразие вносит обед с его конвульсивной эквилибристикой. Жаль, Чарли Чаплин разминулся с эпохой массовых перелетов с кормежкой: одним комическим шедевром могло быть больше. А пытка заполнения миграционных карт? Снял очки “для дали”, надел “для близи”, но куда-то запропала авторучка. Нашлась авторучка – сел на очки. С энного раза справился с заполнением, оказывается, писать надо было не прописными буквами, а печатными, и в тех квадратиках, что сверху, а не снизу. Между тем Шварценеггера через проход потянуло на подвиги, ребенок орет все истошней… И, как, видимо, и принято в аду, светает или смеркается наобум, а не вовремя. И на исходе нескончаемой муки мученической – снижение и ощутимый удар о взлетно-посадочную полосу: это мы прибыли в пункт Б. Обитатели застенка жидко рукоплещут.

Если вдуматься, тот еще гешефт. Во сколько раз мы, пассажиры, выиграли в скорости передвижения, во столько же и проиграли во впечатлениях, опыте, шансе набраться ума-разума – в прямом смысле остались в дураках, пусть и причастных прогрессу. За те семь-девять часов, что мы по-клоунски жонглировали пластмассовой посудой, пялились в газеты с их non-stop праздником зла, мы запросто разменяли океан, три горные системы, прорву больших и малых городов, не счесть рек и озер – так ничего и не поняв и не почувствовав во всем этом умопомрачительном просторе. Если разом укрупнить план, мы, например, не подивились лисице, заглядывающей с мусорного бака в окно паба возле рынка “Боро”, не ахнули от мучительной прелести девушки (на долю секунды “Боинг” ревел десятью километрами выше ее кудрей), зябнущей у городских ворот Сан-Мало с самодельным картонным плакатом в защиту какого-то обреченного зверька. Пока под нами длилось великолепие медленного связного ландшафта, сотканного из мелочей и подробностей, мы, как дошкольники, писали печатными, торжествовали, проникнув наконец-то в тесный, как гроб, нужник, и извинялись на своем убогом иностранном перед старушенцией справа, на которую смачно выдавили то ли майонез, то ли горчицу…

Все это брюзжание в общем и целом верно и применительно к путешествию на автомобиле. Чем нас порадует автобан/хайвэй? Скоростью, исключающей возможность задержаться на чем-либо взглядом? Мельтешением (будь то холмы Звенигорода или Новой Англии) близнецов кислотных расцветок: бензозаправок, “Макдоналдсов”, “Пицца-Хат” и т.п.?

Из таких одиссей не возвратишься “пространства и времени полный”: и то, и другое скомканы, как освежающая салфетка к концу полета. Какой-нибудь дачный поход в соседнюю деревню за молоком или картошкой дает уму и сердцу куда больше, чем поглощение не одушевленных созерцанием пространств.

Понятное дело, я говорю банальности. Полтораста лет назад Толстой писал Тургеневу: “Железная дорога к путешествию то, что бордель к любви – так же удобно, но так же нечеловечески машинально и убийственно однообразно”. И скорей всего, классик тоже не был первооткрывателем подобного взгляда на предмет. Понятное дело, любому здравомыслящему человеку хватит пяти минут, чтобы с веселым негодованием окоротить эти разговорчики в строю – и крыть особенно нечем. И все-таки.

А клоню я к тому, что мне выпала редкая удача: выпасть из броуновского движения будней и два месяца передвигаться “с чувством, с толком, с расстановкой”, как это делалось на протяжении тысячелетий, пока технический прогресс, по существу, упразднив разницу между пассажиром и его чемоданом, исподволь не превратил поступательное повествование путешествия в нынешний дайджест – с его отправлением, транспортным беспамятством и прибытием.

Два месяца в открытом море, однако… Что перво-наперво приходит в голову человеку вроде меня, застигнутому врасплох мыслями о море? “Прощай, свободная стихия…”? Жюльверновский топор, подложенный под компас? “Плавание” Бодлера в переводе Цветаевой? “Не любите, девки, море…”, на худой конец?

А личный опыт? Фантомный вкус морской воды (панацея от ангины), не выдохшийся за полвека, когда меня, мальца, возили по настоянию врача в Туапсе? Или Каспий на Мангышлаке, где шлепал я в закатанных штанах по щиколотку в прибое, один-одинешенек и молоденек, а со стороны моря и заката промахнуло вдруг что-то огромное и белое, как ангел, оказавшееся по моем выходе из столбняка лебедем? Или охи и ахи прибоя, когда шел вполпьяна с каких-то незадачливых амуров уже не упомню где? Вот, кажется, и все. Негусто.

И каким-то я ворочусь из круиза на “Бегущей по волнам” (так свежо названа шхуна)? Стану ходить вразвалку, сипеть в гостях: “Тысяча чертей! Где у вас гальюн”? Рассказывать обомлевшим домашним, что я услышал, сидя в бочке из-под яблок?

И где правильно по морским понятиям наколоть якорь – на груди или на предплечье?

Нервическое зубоскальство.

В одном из лучших русских стихотворений вдохновение сравнивается с парусным судном, готовым к отплытию. И заканчивается стихотворение возгласом “Плывет. Куда ж нам плыть?..” И весело, и чудно, и боязно опробовать это романтическое двухсотлетней давности сравнение наяву и на себе[1].

2011

Писатель и километраж (2010)

Вообще-то говоря, допущение, что ремесло писателя имеет хотя бы мало-мальское касательство к расстояниям, которые автор покрывает, почти столь же нелепо, как предположение, что мастерство хирурга или плотника как-то связано с легкостью на подъем и перемещениями специалиста в пространстве. Человеку для того, чтобы осуществиться в писательском качестве, нужны перво-наперво не охота к перемене мест, а совсем другие свойства натуры: графоманская жилка (страсть к писанине – расположению слов на бумаге), чувство стиля (расположение этих слов в своем и неповторимом, авторском порядке), инфантилизм (пожизненная невзрослая впечатлительность), ущербность (самочувствие “белой вороны” и как следствие – то жар уничижения, то холод гордыни, порождающие ненормальное честолюбие, жажду обрести вес в собственных глазах и во мнении публики). Примерно такой набор личных качеств и зовется в просторечии литературным талантом. Все прочие особенности характера: широта и мелочность, смелость и робость, ум и глупость, наличие внятного мировоззрения или отсутствие оного, равно как любовь или нелюбовь ко всякого рода экскурсиям, имеют отношение не к писательству как таковому, а к чисто человеческим особенностям того или другого автора, обладателя литературных способностей.

Краеведение и бытописание, цифры и факты – удел принципиально иной отрасли словесности. Сошлюсь на мнение мастера литературного перевода В.П. Голышева: “Возникает впечатление, что, когда ты вводишь новый материал, ты что-то для литературы делаешь. На самом деле – ничего подобного. <…> За счет голого материала получается журналистика”.

Писатель из каких-то своих соображений волен прикинуться журналистом, но… Для настоящего журналиста поездка куда бы то ни было – цель, для писателя – средство: встряска собственного внутреннего содержания, испытанный способ стронуться с профессиональной мертвой точки. Впрочем, с тем же успехом такими плодотворными потрясениями могут стать смена места службы или местожительства, развод, неделя рыбалки или какое-нибудь житейское безобразие. Иными словами, журналист едет за тридевять земель, чтобы описать всякую невидаль, а писатель тайно или явно надеется, что временная перемена образа жизни поможет ему вернуться к его же навязчивой теме, будь то детство, смерть, смысл или бессмыслица бытия и т. п.

Писатель-экскурсовод, в отличие от гида-журналиста, нередко “загораживает” собой достопримечательности, ради которых вроде бы он предпринял путешествие, а любознательный читатель, в свой черед, обзавелся книгой. Удивительное дело, но именно эта странность в хорошем писателе и ценится. “Говори, говори, – мысленно просим мы стоящего автора, – нас увлекает твой монолог, он нас радует или бесит. Не умолкай, разговаривай. Предмет, занимающий твое внимание, – извержение вулкана или порез при бритье – второстепенен… ”

Я, например, в отрочестве прочитав “Фрегат «Палладу»”, уже забыл за давностью лет, какие страны посетил Гончаров, но помню, что классик много брюзжал, на дух не переносил англичан и в совершенно мещанском своем самодурстве пожелал каким-то дальневосточным островитянам маршировать в мундирах европейского покроя вместо того, чтобы ходить в национальных хламидах и писать стихи палочками на табличках. Точь-в-точь по анекдоту о споре военных и гражданских, кто из них умнее, когда военные, торжествуя и как бы закрывая тему, вопрошают: “Раз вы, штатские, такие умные, что ж вы строем не ходите?”

Или другое писательское путешествие – “Путешествие в Арзрум”. Наверняка существуют и более обстоятельные и профессиональные описания Русско-турецкой войны 1828–1829 годов, но у какого исследователя читатель натолкнется на сцену, исполненную такого злодейского юмора? “Увидев меня во фраке, он ("пленный паша. – С. Г.) спросил, кто я таков. Пущин дал мне титул поэта. Паша сложил руки на грудь и поклонился мне, сказав через переводчика: Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт брат дервишу. Он не имеет ни отечества, ни благ земных; и между тем как мы, бедные, заботимся о славе, о власти, о сокровищах, он стоит наровне с властелинами земли и ему поклоняются. <…> Выходя из <…> палатки, увидел я молодого человека, полунагого, в бараньей шапке, с дубиною в руке и с мехом <… > за плечами. Он кричал во все горло. Мне сказали, что это брат мой, дервиш, пришедший приветствовать победителей. Его насилу отогнали”.

Столь же необъективны, но хороши и занятны бывают и путешествия писателей во времени – мемуары. Потому что память даже порядочного и бескорыстного автора сама собой сортирует воспоминания по их эстетической пригодности-непригодности с точки зрения общей тональности будущих записок.

Путешествие может стать и личным подвигом писателя, вроде поездки Чехова на Сахалин. Но только прожженный циник-редактор решится поместить отчет о такого рода странствии в рубрику “Писатель путешествует”.

И все-таки многие писатели любили поколесить по свету, а мы с удовольствием и признательностью читаем их путевые очерки. Но в первую очередь не для того, чтобы пополнить свои знания о мире новыми сведениями – здесь дотошный и талантливый журналист сумеет не в пример больше, а чтобы еще раз подпасть под симпатичное нам обаяние – побыть в хорошей компании.

2010

Неделя в Иордании (1997)

Ахмеду Шаззо

Мы сидели на горе Нево, с которой, по библейскому преданию, Господь наконец показал Моисею обетованную землю, но закатное солнце мешало нам видеть отчетливо и тем более сфотографировать “всю землю Галаад до самого Дана, И всю землю Неффалимову, и всю землю Ефремову и Манассиину, и всю землю Иудину, даже до самого западного моря, И полуденную страну и равнину долины Иерихона, город Пальм, до Сигара” Зрелище и впрямь небудничное: горы в мареве зноя, и еще горы, и за ними другие горы – и так до горизонта; а внизу между двумя хребтами – Мертвое море во всю длинную долину. Где-то здесь же, согласно Писанию, Моисей и похоронен; он вывел евреев к Ханаану, но самому вождю и законодателю не было дано переступить заветного предела.

Меня сюда занесла случайность. Ахмед Шаззо, мой старинный товарищ, на недавнем приятельском сборище предложил мне составить ему компанию в поездке по Иордании. Я счел это минутным порывом застольного прекраснодушия – я ошибался. Ахмед намерился наводнить Иорданию российскими туристами. Чтобы не предлагать людям кота в мешке, он решил увидеть страну воочию.

Слухи о многообещающих планах Ахмеда опережали его и творили чудеса (или кто-то из экипажа обознался?). Уже в самолете нас пересадили в салон первого класса, весь полет закармливали, запаивали и спрашивали на разных языках: “Чего изволите?” Я исподволь свыкался с амплуа Хлестакова.

Наутро по прибытии в арендованной машине мы спустились из Аммана на четыреста метров ниже уровня Мирового океана – к Мертвому морю. Оставив пожитки в гостинице, в плавках сошли к воде. Купание в Мертвом море – комичное занятие: новичок пробует плыть, но его же собственная задница выходит из повиновения и, как надувная, покачивается на поверхности высококонцентрированного соляного раствора, а голова с неизбежностью зарывается в горькую воду. Смирив спортивную гордыню, переворачиваешься на спину и сидишь на плаву в теплых химикалиях, как в шезлонге, – развлечение на любителя.

Курортники коротают время по большей части у пресного бассейна. В тени тентов прохлаждаются несколько арабских семейств: пятница – выходной день; радуются жизни немецкие туристы. Музыка, бар, лежбище. Ахмед вяло оглянулся в поисках свободного лежака, но я робко сказал, что предпочитаю более подвижное времяпрепровождение. Ахмед с облегчением ответил, что тоже равнодушен к солнечным ваннам. С этой минуты взаимопонимание не покидало нас: как угорелые, сжигая по бензобаку в день, мы носились по Иордании, и только пограничники на рубежах Израиля, Саудовской Аравии и Сирии охлаждали наш краеведческий пыл.

Для начала решили оглядеться: прокатиться километров пятьдесят с возвратом на ночлег. По середине Мертвого моря проходит своего рода ось географической симметрии. Примерно напротив Эйн-Геди, красивого ущелья на израильской стороне, в котором Давид однажды скрывался от преследований царя Саула, мы увидели с десяток машин на обочине и притормозили. Широкий горный поток подпружен при впадении в Мертвое море, и заводь кишмя кишит людьми всех возрастов. Похожая картина и в устье Эйн-Геди, только там женщины в купальниках, а здесь полощутся как есть – в платках и платьях: мусульманские нравы.

Какое-то время Ахмед и я, где вброд, где прыгая с валуна на валун, пробирались вверх по глубокой расщелине в поисках безлюдья. Это низовье горячего источника Хаммамат Манн. Лежа в теплых бурунах, мы перебрасывались междометиями телячьего восторга.

– Несет какой-то дрянью, – заметил Ахмед.

Мы обернулись. По направлению к нам нетвердой поступью, осклизаясь на мокрых камнях, брели несколько подростков. В руках у одного из них дымился самодельный кальян – бутылка со змеевиком, источник сладковатой вони. Отроки-наркоманы ушли вверх по течению, а мы спустились к машине и подались с шоссе вправо, на проселочную дорогу, петляющую по полуострову Лисан.

Изредка на отшибе были видны стойбища бедуинов: драный брезентовый навес на шестах, черные козы с черным же подпаском, облезлые собаки, железные бочки с водой, каменный очаг, в сторонке – японский пикап с открытым кузовом.

Местность становилась все пустынней, мы еле-еле пробирались узким известняковым ущельем. Такой рельеф называется в геологии испанским словом “куэста”. Что-то подобное я видел в молодости на полуострове Мангышлак. После сорока минут плутаний по тупиковым проселкам выехали на дамбу и помчались, окруженные водой, наискось через море по направлению к Израилю. До него оставалось рукой подать, уже хорошо были видны белые строения, сады, когда дамба свернула влево, увлекая нас назад к иорданскому берегу. Солнце садится у нас за спиной в Иудейской пустыне; темнеет быстро, почти без сумерек. Тотчас в небе загорается первая и очень крупная звезда – в Израиле началась суббота.

Воротились в отель. Наш берег безлюден и неосвещен, только закат отражается на скалистых вершинах. С противоположной стороны – россыпь огней, выделяются три больших зарева: Иерусалим, Рамала, Иерихон. Мы пили пиво в баре под открытым небом, а подгулявшие немцы – парень и две девушки – с визгом и плеском все валились и валились с бортика в бассейн, не обращая внимания на робкие увещевания чернокожего дежурного.

С утра пораньше уже без привалов держим путь к югу, в Акабу, курорт и порт на Красном море. Хорошая и кратчайшая дорога идет по берегу Мертвого моря; с востока вплотную к ней придвинулись голые красные горы. До недавнего времени эта трасса была закрыта для гражданских лиц, но политические метаморфозы лишили шоссе стратегического статуса. Часа через два езды дорога рассталась с побережьем, и справа, и слева пошла песчаная пустыня: колючки, выветренные, похожие на руины горы, зной.

В прямом смысле не найдя общего языка с владельцем придорожной забегаловки, мы доверились его вкусу и ели яичницу с пряностями, пока завсегдатаи заведения спиною к нам смотрели, прихлебывая минералку, футбол по телевизору. Крыша из тростника шуршала под ветром, производимым лопастями вентилятора.

Акаба – средней величины курортный город: несколько гостиниц вдоль берега Красного моря и чуть поодаль. Акабский залив славится коралловыми рифами. Я разглядывал их несколько лет назад, ныряя в Эйлате. Поэтому мы купили очки для подводного плавания, но впустую: в местах наших погружений рифов не оказалось, а на дальнейшие поиски не было времени.

Разместившись в отеле, мы пошли на сон грядущий пошляться по городу. Теплынь, из гостиниц – музыка вразнобой, фиговые деревья в обхват во дворах особняков, лавки с сувенирным ярким хламом, открытые кафе. Экзотики ради мы спросили в одном из них кальяны. Но хваленой восточной неги не получалось, мундштук не дымился. Официант, опасливо оглянувшись по сторонам, сделал по нашей просьбе затяжку-другую – мы оказались понятливыми учениками. Уж не знаю, что мы курили, но дух шел отвратно парфюмерный, точно дым прогоняли сквозь одеколон. Чтобы снять послевкусие парикмахерской во рту, заказали кофе по-турецки (здесь это непременно с кардамоном).

В воскресенье развернулись на 180 градусов и поехали вспять к Амману, но не вчерашней, военной, а ярусом выше – нагорной старой дорогой; она идет через Петру. Из-за очередного поворота навстречу нам вскачь мчалось какое-то огромное животное. Через считаные секунды мимо нас протопотал дромадер, почти вплотную за ним ревел, не отставая, длинный фургон. Так в наших краях шоферы от скуки преследуют зайца, зажатого между двух лучей от фар.

Свернув по указателю к Петре, очутились на автостоянке. Несколько машин, сувенирные лотки, здание администрации заповедника. Прейскурант: стоимость одно-, двух-, и трехдневных посещений.

Мы миновали контроль и сразу смешались с экзотической массовкой. Вокруг с гиканьем джигитовали подростки-арабы; ишаков и лошадей в поводу вели мужи степенного возраста; взывали к туристам два-три бедуина на верблюдах. С криком “Такси, такси – «Мерседес»! «Форд»! «Ягуар!»” навстречу катили фаэтоны и двуколки, управляемые маскарадными сарацинами.

Делать нечего: мы взгромоздились на двух одров и по широкой немощеной дороге проехали до входа в ущелье Сик, точней – в высокую расщелину с километр длиной, где едва разминутся два всадника. Своды расщелины почти смыкаются на девяностометровой высоте – нешуточная проверка на клаустрофобию. Похоже на сбывшуюся с большим опозданием мальчиковую грезу, на плод воображения, воспаленного чрезмерным чтением приключенческой литературы. Здесь ожидаешь появления марсиан, пиратов, великанов, ящеров – кого угодно, только не своего собственного. В конце гигантского коридора – Петра.

В школьном курсе истории проходят Египет, Грецию, Рим; что-то все мы знаем о Китае, Индии, майя, ацтеках. О Набатейском царстве со столицей в Петре я случайно узнал за три месяца до того, как увидел Петру собственными глазами. Подумал: вдруг я один такой неуч, принялся экзаменовать знакомых – никто, кроме специалистов, слыхом не слыхивал. А между тем это вполне чудо света. Стоит замкнутый со всех сторон красными скалами мертвый город на едином каменном основании. Помпезные здания Петры нельзя обойти кругом: фасад вытесан в отвесной скале, и портал ведет в земные недра – грандиозный прототип потемкинской деревни. Махина Казны (эль-Хазне), соразмерная Большому театру, храмы, усыпальницы, бани, мощеные улицы, амфитеатр на три тысячи мест, лестницы – и все это высечено в цельном нубийском песчанике! Ландшафт сновидения или голливудская декорация.

За пять часов ходьбы мы осмотрели едва ли треть столицы набатеев и, несколько подавленные увиденным, на ватных ногах побрели к расщелине, ведущей обратно – в XX столетие.

Темнота застала нас в губернском городе Тафила. Отчаявшись петлять по его узким нагорным улицам в поисках гостиницы, мы посадили на заднее сиденье местного мальчишку, и он жестами указывал нам путь.

Приехали на какие-то сомнительные задворки. Хозяин повел нас по крутой лестнице без перил на третий этаж, потом поворотился к чужестранцам лицом и спросил:

– Шувар? —

– ?

– Шувар? – повторил он и в помощь себе сделал сверху вниз обтекаемое движение руками, как если бы пытался изобразить елку или женщину.

– Shower; shower (душ)! – закивали мы догадливо.

Тогда был отперт лучший номер.

Такие вопиюще грязные конуры знакомы соотечественникам по опыту российских странствий, так что в обморок мы не хлопнулись. “Шувар” оказался косым краном под потолком, роняющим холодную воду прямо на пол рядом с унитазом. (Справедливости ради замечу, что русская глухомань, случается, лишена и этих удобств.) Прибегнув к мимике, мы выуживали по одной из владельца арабского “дома колхозника” постельные принадлежности – простыни, наволочки, пододеяльники. Но выше его понимания было и осталось, почему два мужика не могут довольствоваться общим полотенцем. Наконец хозяин сдался и принес второе, но приплюсовал его к счету, потому что, как выяснилось, сбегал за ним в лавку. Благодаря нашей привередливости в тафильском отеле теперь два полотенца. Позже мы узнали, что заночевали в знаменитом городе: тафильцы – неизменные персонажи иорданских анекдотов, тамошние чукчи.

Уже налегке мы с Ахмедом поплутали в темноте еще с полчаса в соображении ужина. Поели, подобрели. Пусть комфорт не всегда гарантирован, зато нет рассчитанного на массовый туризм дешевого лоска и назойливой предупредительности. А кроме того, трудно не подобреть – ведь южные города обезоруживающе хороши по ночам: стрекочут насекомые, теплый ветер пахнет всякой всячиной, огни жилья на холмах перемигиваются с четкими звездами на небе.

Чем свет поехали в Карак: там замок крестоносцев. Карак – город как город: шум, торговая толчея, однообразные белые дома в два этажа с плоской кровлей. Официант в турецком ресторане осведомился о Горбачеве, вскользь напомнил о чаевых.

Захолустье, расслабляющая жара. Не верится, что восемьсот лет назад погоду здесь делали довольно брутальные люди. Как сказано в купленном по случаю францисканском путеводителе, в конце XII века Райнольд Шатийонский успешно противостоял в могучей каракской крепости Саладину. Позже, вопреки достигнутой договоренности вожак крестоносцев напал на мусульманских пилигримов. Когда в 1187 году в битве при Хаттине Райнольд угодил в плен, Саладин припомнил ему давешнее недоразумение, собственноручно обезглавив. Вдова Райнольда год продержалась в наглухо осажденном замке, и лишь потом Карак перешел к мусульманам.

Теперь мы держим путь напрямую в столицу, но на выезде из Карака подсаживаем двух приезжего вида парней с рюкзаками. Знакомимся, и в ответ на наше “We are from Russia” слышим: “Тем лучше”. Один из попутчиков, американец, был по научному обмену какое-то время в Казани, по-арабски он тоже изъясняется. Второй путешественник – учитель из Англии. Новые знакомые подбивают нас заехать в Мадабу – посмотреть фрески в греческой христианской церкви Св. Георгия. Это – самая ранняя из известных мозаичная карта Святой земли, созданная приблизительно в VI веке.

Или сторож церкви Св. Георгия был недоволен нашим невозмутимым видом, или просто хотел показать товар лицом, только он провел влажной тряпкой на швабре по географической карте на каменном полу, и она засияла, как сияли в детстве переводные картинки, отделяясь от бумажной основы.

На очереди – Амман. В его пригородах вдоль обочин лишний раз обжигается в полдневном пекле глиняная утварь: базары керамических изделий. Часами стоят в тени продавцы рассады – годовалых пальм и прочей экзотической растительности в старых ведрах, бочках и худых кастрюлях.

Амман – огромный белый, на огромных же холмах город. Людно, ухоженные дороги, непрерывный поток машин. Много красивых женщин. В Москве эта волоокая торговка сигаретами, сидящая прямо на заплеванном тротуаре, была бы событием.

Мусульманская строгость нравов в глаза не бросается, впрочем, в шортах я все-таки чувствовал себя белой вороной. Судя по обращенным к нам окликам детворы на специфическом английском с раскатистым “р”, принимали нас за американцев. Город хорош, но, как и в России, всё немножко недо-, недо-, недо-. На всем печать какого-то небрежения, хочется протереть лобовое стекло, навести на резкость.

Центр столицы – гигантских размеров впадина: римский амфитеатр. У запертого входа толпились зеваки, изнутри раздавалась бравурная музыка. За три динара “на лапу” нас пропустили внутрь. Мы забрались на галерку и оттуда глазели на репетицию какого-то детского празднества, сопровождавшуюся игрой военного оркестра. После поднялись на господствующую высоту – холм с руинами храма Геркулеса – и оглянулись на оставшийся внизу город. Сюда доносились тихий гул толпы, тявканье клаксонов. Дул ветер, вздымая все выше и выше с полтора десятка воздушных змеев. И вдруг разом, как петушиная перекличка, с холма на холм по всей раскидистой долине закричали муэдзины, и на каждый крик эхом отзывалась раковина амфитеатра. Через пятнадцать минут смерклось, точно плавно повернули выключатель.

В тот же вечер иорданский знакомый Ахмеда повел нас в ресторан под старину. Я был раздосадован: “развесистая клюква”, хоть бы и на арабский манер. Под низкими каменными сводами ресторанного зала, похожего на виденную нами в каракской крепости казарму мамлюков, уши сразу заложило от громкой арабской музыки. Один исполнитель играл на чем-то струнном, другой – на чем-то ударном, оба одновременно пели в микрофон.

– Это народная музыка? – докричался я до нашего провожатого.

– И слова тоже, – кивнул он мне.

Несмотря на позднее время, много детей. Наверное, как и в Израиле, каждое сборище здесь с неизбежностью выливается в детский праздник, и старших это не тяготит. И дети, и взрослые танцуют под фольклорную мелодию.

Вошли и сели за соседний столик иорданцы совершенно европейского вида, заказали музыку того же пошиба. С дикарской беспардонностью я разглядывал, как они танцевали.

Вторя моему недоумению, Ахмед перегнулся через столик и прокричал мне на ухо:

– Ты себе представляешь, чтобы в России просвещенная девушка всерьез танцевала “Барыню”?

Вымышленная Наташа Ростова, помнится, танцевала что-то подобное, и автор с изумлением любуется ею.

У нас оставались до отлета в Москву всего один день и непочатый север Иордании, в первую очередь Джераш, наименее пострадавший от исторической и природной стихий город Декаполиса (Десятиградья) – конфедерации десяти римских городов, созданной в I веке до н. э. Просто перечислю по памяти уцелевшие постройки, чтобы дать представление о величине и сохранности бывшей римской колонии. Ипподром, храмы Зевса и Артемиды, два театра, бани, форум в обрамлении колонн; мощенная огромными камнями, осененная с обеих сторон колоннадой сквозная улица от южных к северным воротам. Это только римский период. Поверх этого безбожно (по отношению к богам предшествующих цивилизаций) ломали и строили христиане, мусульмане, иудеи. Сейчас на форуме галдят дети прогулочной группы под присмотром двух воспитательниц. Мы, не поднимая глаз от путеводителя, отфутболиваем подросткам ткнувшийся в ноги мяч.

Время поджимало, и мы поспешили в долину Иордана в надежде посмотреть на развалины Пеллы, еще одного города Декаполиса. Но безнадежно запутались в паутине горных дорог и перекрестков, пока махонький пограничник на иордано-сирийской границе не внес ясность, выйдя с автоматом из своей будки нам наперерез.

Была вторая половина дня, и мы махнули рукой на дальнейшие приключения, тем более что животы подводило. Пообедали у речной запруды под огромными эвкалиптами на террасе открытого ресторана в Умм-Кайсе, пограничном оазисе с видом на Голаны. В хорошую погоду откуда-то отсюда просматриваются, говорят, Тивериадское озеро и гора Хермон, но Ахмеда и меня держали в состоянии боевой готовности обступившие наш стол голодные кошки египетской породы, так что мы не стали вглядываться дальше собственных тарелок с бараниной.

Раздосадованный неудачей с Пеллой, вспомнив о важных неподписанных бумагах в Аммане, мрачный Ахмед решил не доверять больше дорожным указателям, а ехать кратчайшим путем по карте – самостоятельно. Взяли вправо в гору раз, другой, третий; дорога становилась все захолустней, выродилась понемногу в красноватый каменистый проселок. Рассчитанный на шоссейную езду японский автомобиль ревел от натуги, чиркал днищем по ухабам, колеса вращались вхолостую, и, как назло, замигала красная лампочка, предупреждая, что бензина в обрез. Ахмед попробовал развернуться и помял о валун бампер.

Выключили мотор, закурили. Значит, так: мы застряли на околице заброшенной арабской деревни со старым оливковым садом за полуразрушенной булыжной изгородью. Лесистые горы обступали селение. Последнее географическое название, попавшееся нам на глаза четверть часа назад, – Айн-Джанна. Я заглянул в путеводитель отцов-францисканцев, нашел что искал и прочел: “Недалеко отсюда был лес Ефрема, в котором погиб Авессалом… ” Вот подробности его гибели: разбитые на голову соратники Авессалома бежали от войска Давида, Авессаломова отца. Авессалом верхом на муле продирался сквозь лесные заросли и повис, зацепившись за дубовые сучья своей знаменитой шевелюрой. Подошел отцовский военачальник Иоав и сказал: “Нечего мне медлить с тобою” – и убил Авессалома, хотя Давид просил пощадить мятежного сына. Узнав о случившемся, Давид заплакал: “Сын мой, Авессалом! О, кто дал бы мне умереть вместо тебя, Авессалом, сын мой, сын мой!”

Давай-ка выбираться, Ахмед, да поживей из этого выпавшего из времени места. Чтобы не утратить последнего интереса к помятому бамперу, подписям под важными бумагами, семьям за тридевять земель. Чтобы без сожаления не остаться здесь на веки вечные – пока не кончится завод в кузнечиках галаадских холмов.